Рабу ли царствовать…

Рабу ли царствовать…

Эльяким бен Хизкия

Город могучий, город прекрасный, всей земли нашей отрада» — так описывал сладкоголосый певец Израиля Иерусалим в зените его славы. Увы, из-за прегрешений людских лишился священный город былого величия и погрузился в печаль и бедность. Но все равно, даже и сегодня Иерусалим — по-прежнему совершенно особое место, единственное в мире. Вид на город, открывающийся с Масличной горы, чудесен, хотя, по совести сказать, чем-то странен, непривычен, рождает в душе смутные чувства, неясные даже самому смотрящему. На севере виднеется гора, названная именем пророка Шмуэла; согласно преданию, она и есть та самая упомянутая в Святой книге «вершина дозорная», с которой бросали паломники первый взор на великий город. С востока подымается скалистая гряда, рассеченная множеством оврагов и ущелий, они простираются вдаль и над Иорданом и Мертвым морем срываются почти отвесно вниз — туда, где лежит, как говорят, самая большая в мире низина. За Иорданом же тянется другая горная цепь, по каменистым ее долинам струятся воды Арнона, воды других горных речек. Цепь простирается от вершин Гилада на севере до вершин Моавских гор на юге. В утренние и полуденные часы эти вершины источают ослепительное голубовато-белое сияние; но на склоне дня, когда солнце плавно, хоть и неудержимо, катится к водам Средиземного моря, сияние слегка тускнеет и обретает иной оттенок, и его уже не описать никакими словами. Поблизости от западного склона Масличной горы и раскинулся город Иерусалим с окрестностями. Неслыханной красоты зрелище являет он ранним утром. Каждое ущелье, каждая вершина, даже каждое, самое маленькое, строение вырисовываются тогда с необычайной четкостью. А сверху город обволакивает какая-то печальная лиловато-серая дымка. Со всех сторон он окружен кладбищами. Там спят люди всех вероисповеданий. Стоит случайный прохожий, глядит — и в сердце его возникают легкая грусть и томительное влечение к этому великолепному городу.

Наша история поведет читателя на улицы и площади Иерусалима и перенесет в те времена, когда на Храмовой горе еще возвышался Храм, заново отстроенный царем Иродом. Храм красоты почти сказочной.

Ираильская знать обитала в ту пору в роскошных домах — можно сказать, дворцах. Одним из самых уважаемых граждан священного города был Эльяким бен Хизкия. Его огромный дом гордо возвышался среди других домов на улице, ведущей к воротам Водоносов. Эльяким владел не только этим домом, у него были еще и многочисленные стада, поля и виноградники. Даже имение под Яффо. За всем приглядывали рабы и наемники. Помимо всего прочего, у него в доме имелась казна, полная золота и серебра.

Род Эльякима был из древнейших в Иудее. Он вел свою родословную от Нахшона, сына Аминадава, первого князя колена Иеуды. Но уважение сограждан снискал не столько богатством и знатностью рода, сколько благочестивостью, мудростью и знанием Торы. А также благородством души, добротой и состраданием к бедным. В дни юности ему посчастливилось быть учеником старца Гилела, князя Израиля, и уже тогда он считался самым способным и умным среди ровесников.

Эльяким не стремился к мирским наслаждениям — в отличие от многих иерусалимских богачей е-го времени; те оправдывали свое предосудительное поведение учением, созданным членами одной секты, не верившими в загробный мир. Эльяким до глубины души был предан Создателю и соблюдал заповеди Торы так, как учили мудрецы Израиля.

Несмотря на все богатства и доброе имя, в жизни Эльякима стряслось немало ужасного. Любовь его юности, его обожаемая жена родила ему двенадцать детей. Одиннадцать из них умерли в младенчестве, а рожая двенадцатого, покинула его и жена. Ушла в лучший мир. Эти беды сломили его дух, измучили сердце неизбывной тоской. Нетрудно представить, как дорог был Эльякиму единственный выживший сын Итамар, как он дрожал над ним, как берег его. Всего себя он посвятил заботам о мальчике. И тот, на радость отцу, рос смышленым, прилежным, способным. И вообще был очень славным ребенком. Отец нанял для него самых лучших наставников. Его учили понимать Тору, вселяли в душу любовь к Богу и страх перед Ним.

Ростки ненависти

В те времена Храм, как уже говорилось, еще стоял на горе и жизнь еврейского народа текла мирно, ничем особенно не нарушаясь. День за днем коэны совершали жертвоприношения, как это заповедано Торой. Трижды в год все жители Израиля совершали паломничество в Иерусалим, священный город, дабы предстать пред местом обитания Господа. Члены Великого Сангедрина ежедневно заседали в Храме, указывая всему народу Путь, разъясняя Закон, и любой сложный случай представлялся на их рассмотрение. Лучшие среди мудрецов обучали людей и наставляли их в священной Торе.

Тем не менее над спокойным существованием Израиля понемногу начали сгущаться тучи. Разногласия вносили раскол в духовное и политическое единство нации, разделяя ее на обособленные группы. И каждая из них смертельно ненавидела остальных. Религиозное единство народа разрушалось главным образом из-за болезненно-непримиримой вражды двух основных сообществ — цдуким — садукеев и прушим — фарисеев. К цдуким относились в основном люди весьма богатые; это религиозное течение отрицало устную Тору, грядущее воскрешение мертвых и вообще жизнь после смерти. Его последователи стремились максимально наслаждаться радостями земного бытия. Название свое их философия получила по имени учеников Антигеноса, человека Сохо. Как известно, Антигенос, человек Сохо, повторял: «Не будьте как рабы, что служат своему господину ради платы». Его намерением было убедить учеников исполнять заповеди лишь из не замутненной корыстью любви к Господу, а не в надежде получить награду, предназначенную слугам Его. Но Антигенос никогда не отрицал того, что человеку за дела его положено воздаяние в мире будущем. Однако двое приверженцев Антигеноса, Цадок и Бейтос, в сердце своем не желавшие признавать никакого религиозного учения, кроме письменной Торы, усмотрели в рассуждениях своего учителя возможность опереться на его непререкаемый авторитет. Они, разумеется, не решались высказывать свои взгляды прямо — из страха, что народ этого не потерпит и учинит суд над отступниками. Оба истолковывали слова учителя в том смысле, что в будущем мире для человека нет никакого воздаяния, и дошли до открытого неприятия устной Торы. По именам их всех, считавших, будто бы они правы, называли цдуким и бейтосим. Именно по этому поводу произнес Автальона знаменитые слова: «Мудрецы, будьте осторожны в своих речениях, чтобы не постигла вас тяжесть изгнания, а изгнаны будете к водам недобрым (то есть туда, где царят отступничество и заблуждения), и станут ваши ученики пить вослед за вами, и умрут, и будет осквернено Великое Имя (то есть распространят ошибочные мнения и придадут им силу)».

Противниками пдуким и бейтосим были прушим. Великие мудрецы и праведники, целью жизни своей они почитали глубокое проникновение в Тору и исполнение заповедей. Их называли прушим («отделенные»), потому что они были весьма осторожны во всем, что касалось законов ритуальной нечистоты, — другими словами, как бы «отделились» от нее.

Народ в большинстве своем склонялся на сторону прушим, поэтому цдуким и бейтосим не оставили заметного следа в национальной истории — разве вот только привлекли к себе в качестве единомышленников нескольких израильских царей.

Политический раскол оказался не менее болезненным и опасным, чем религиозный. Спор между двумя братьями Хашмонейской династии — Горка-носом и Аристоблюсом, связанный с престолонаследием, привел к тому, что Иудея попала в зависимость от Рима и ее властители оказались у Рима в прямом подчинении. В результате дальнейшей распри между потомками Хашмонеев династия пришла в упадок. Дошло в конце концов до того, что один из рабов Хашмонеев — эдомитянин по имени Ирод извел династию под корень и стал править Иудеей от имени Рима. Нет нужды говорить, что народ не любил выскочку Ирода. Он взошел на трон по трупам зверски убитых им людей и смог сохранить власть над страной, лишь опираясь на римские легионы. Он безжалостно казнил всех членов тогдашнего Сангедрина и большинство мудрецов Израиля своего времени. Он боялся, он ждал протеста с их стороны, так как знал, что закон Торы гласит: не бывать рабу царем над Израилем. Лишь один из мудрецов, Бава бен Бута, был оставлен им в живых, и то лишь после того, как самозванец выколол ему глаза. Однажды Ирод предстал перед Бавой бен Бутой, прикинувшись царененави-стником, и хулил при нем царя, и призывал к восстанию. Но из ответов Бавы бен Буты он понял, что мудрецы не склонны прибегать к насилию, хоть и не приемлют нынешнюю власть; и тогда в сердце его пробудилось раскаяние в содеянном зле. И посоветовал ему Бава бен Бута заново отстроить Храм во всей красе его, и Ирод последовал совету. Но народ все равно терпеть не мог жестокого диктатора. В течение всей жизни Ирода не прекращались отчаянные попытки поднять восстание против самозванца, и оттого земля то и дело обагрялась кровью чистых сердцем и дерзких помыслами.

Гилел и Шамай, возглавившие вновь собранный Сангедрин, старались оставаться в стороне от политики. Все свои силы они положили на то, чтобы сохранить и передать Тору будущим поколениям, и стремились поэтому увеличить число изучающих священную книгу. Большинство учеников разделяло их отношение к миру.

Эльяким тоже избегал политических схваток, избегал всеми возможными способами и никогда не подвергал риску свою жизнь и состояние.

После смерти Ирода трон унаследовал сын его Ар-хилеос. С евреями он вел себя ничуть не лучше отца, зато с Римом оказался вообще не в силах поддерживать добрые и устойчивые отношения, как это делал Ирод. Спустя недолгой время он был смещен римлянами и сослан в Галлию. С этих пор Иудея, к величайшему горю ее жителей, стала римской провинцией, то есть попросту одной из многих порабощенных Римом стран.

К тому времени сын Эльякима Итамар вырос и превратился в стройного и пригожего восемнадцатилетнего юношу. Эльяким надумал женить сына и единственного наследника на дочери своего друга Элиэзера Тирце. Элиэзер, как и Эльяким, был уважаем и знатен. И не менее богат.,Он с радостью согласился. Молодые люди уже давно любили друг друга, так что, казалось, препятствиям для этого брака неоткуда было и взяться.

Нашелся, однако, человек, чье сердце пылало гневом при одной мысли, что Тирца и Итамар поженятся. Это был раб из дома Эльякима по имени Орев. Человек извращенный и злобный, он воспылал непозволительной страстью к прекрасной Тирце и тайно жаждал обладать ею. Многие поколения предков Орева жили в семье Эльякима. Все они были верными слугами своих господ. И господа поддерживали с ними добрые отношения, как вообще было принято у евреев в отличие от многих других древних народов. Орев давно стал правой рукой своего повелителя. Он отвечал за дом, за все хозяйство, за имение. Под его началом находился скот. Пастухи тоже ему подчинялись. Он вел расходные книги, через его руки проходили все деньги — и вырученные, и потраченные на жизнь. Столь высокого положения Орев достиг благодаря долгой беспорочной службе. Он всегда старался выполнять распоряжения своего господина с усердием и преданностью, надеясь в награду когда-нибудь получить от него вольную. Ему уже исполнилось тридцать, он страстно хотел жениться, но только не на рабыне. А дочери Израиля по закону Торы не могли принадлежать рабу. Вот почему он так рвался к свободе.

Однажды Эльяким заговорил с ним о женитьбе. Орев решил, что настал наконец час открыться перед господином, посвятить его в свои тайные планы и добиться желаемого.

—    Милостивый господин! — воскликнул он. — Всю жизнь служил я вам верой и правдой, вы поставили меня над своим хозяйством, доверили мне все ваше имущество, и оно заметно приумножилось моими неусыпными стараниями. Никогда не просил я никаких особых наград за свою честную службу. Но теперь, когда вы сами считаете, что мне следует поспешить с женитьбой, я нижайше молю вас: освободите меня! Дайте мне волю, чтоб я мог жениться на свободной еврейской девушке, чтоб дом мой стал одним из домов Израиля. Я и в дальнейшем останусь вашим верным слугой и не потребую за это никакой дополнительной платы. Клянусь, я удовольствуюсь тем, что вы мне дадите, и до конца дней буду вести и хозяйство, и все другие дела ваши.

—    Дорогой мой Орев! — отвечал Эльяким. — Тебе ли не знать, что такую просьбу выполнить я не в силах?! Я очень высоко ценю твою службу, твою преданность, твои усердие, расторопность и честность. Я бы с радостью отпустил тебя на волю, да ведь всем известно, что Тора запрещает освобождать канаан-ских рабов. В ней специально говорится: «Оставите их после вас детям вашим, дабы унаследовали они их в собственность, вовеки будете владеть ими». И как объясняют наши мудрецы, это вовсе не право, а именно обязанность. Дорогой Орев, проси у меня чего хочешь за верную и многолетнюю службу. Все от меня зависящее я сделаю, дабы наградить тебя по заслугам. Лишь свободы не проси. Это невозможно. Тут я бессилен».

Орев молчал. Он уразумел наконец, что нет никакого смысла настаивать на вольной. Не видать ему ее как своих ушей. И в душе его пробудились глухая горечь и злоба, она-то и привела его со временем к мыслям о мщении. Но раб умел скрывать свои чувства и внешне продолжал держаться и с Эльякимом, и с сыном его почтительно и смиренно.

Вскорости настало время готовиться к свадьбе Итамара и Тирцы. И чем больше говорилось в доме о грядущем торжестве, тем сильнее пылали в сердце Орева страсть к Тирце и гневная обида на господина. Постепенно у него созрело твердое решение убрать Итамара с дороги и заполучить Тирцу. Это стало бы заодно и жестокой местью хозяину, ибо знал Орев, что для Эльякима единственный сын дороже всех богатств вселенной.

Отстраненный первосвященник

В конце эпохи второго Храма первосвященника назначал царь — однако с согласия римлян. Как правило, выбор определяла взятка. Назначали того, кто мог предложить римскому наместнику большую сумму, и поэтому высокую должность зачастую получали люди и вовсе того недостойные. Впрочем, они редко там задерживались: первосвященника снимал Рим или царь. Либо его настигала кара небес, ибо дурной человек не смел в Судный день войти в Святая Святых Храма.

Во времена, к которым относится наша история, римским наместником в Иудее служил некто Вале-риус Гратус. Страной он правил от имени императора Тиберия. Наместник этот лишил должности первосвященника Анана и назначил на его место рабби Ишмаэла бен Фиаби. Рабби Ишмаэл считался одним из самых почитаемых первосвященников за всю историю второго Храма. Мудрецы утверждают: стоило ему ступить на территорию Храма, как раздавался глас небесный: «Раскройтесь, порталы, пусть взойдет Ишмаэл бен Фиаби, ученик Пинхаса, и совершит торжественное богослужение!»

Он был одним из немногих первосвященников, кому выпала честь готовить пепел рыжей коровы; этот пепел смешивали с живой водой для очистительного окропления тех, кто прикоснулся к мертвым. Обряд совершался на третий и седьмой день. Первую такую корову принес в жертву еще в эпоху Моисея первосвященник Эльазар, сын Аарона. За долгий период в тысячу триста лет всего было сожжено семь коров. Последнюю, седьмую, привел рабби Ишмаэл бен Фиаби незадолго до разрушения Храма. Право сожжения рыжей коровы предоставлялось лишь самым великим праведникам Израиля, таким, как Моисей, Эзра, Шимон а-Цадик, первосвященник Йоханан. В этом почтеннейшем ряду числился теперь рабби Ишмаэл бен Фиаби. Нетрудно вообразить, до чего любим и уважаем народом был этот человек...

Именно все возраставшая народная любовь и привела к отставке праведника от должности. Римский тиран не мог дольше терпеть его необыкновенную популярность. Сам Валериус Гратус приказал лишить рабби Ишмаэла сана и назначил первосвященником другого.

Народ пребывал в глубоком унынии. Люди преисполнились возмущением, многие пылали ненавистью к римлянину, который посмел столь нагло, столь бесцеремонно посягнуть на самое святое, самое сокровенное в духовной жизни евреев. Боль и обида долго не утихали. С великой радостью встретил народ весть о том, что первосвященство передано в руки достойного и богобоязненного человека. Сильна была теперь общая горечь оттого, что высоким званием облечен недостойный.

Римский наместник пытался, конечно, оправдать свои действия и объявил, что люди из окружения рабби Ишмаэла будто бы вели себя неподобающим образом, а тот этому вполне сознательно попустительствовал.

Израильтяне, однако, не желали принять объяснения Гратуса, ибо считали их лживыми и неубедительными. Вообще-то римляне и прежде не пользовались особой любовью в народе из-за своего корыстолюбия и из-за непосильного налогового бремени, от которого страдали иудеи. Теперь же ненависть к ним распалилась необычайно. Молодые люди не только не скрывали своих чувств, но при всяком подходящем случае громко выражали неприязнь к владычеству латинян. Страна кишела римскими шпионами и доносчиками, и смелые выходки еврейских юношей не проходили безнаказанно — многие горячие головы были преданы суду. Жесткие меры сделали, разумеется, свое дело — никто уже не решался высказываться открыто, но тем сильнее кипели в душах тайное недовольство и жажда возмездия.

Как и многие другие, Итамар бен Эльяким возмущался бесчестными, несправедливыми поступками римского наместника и его присных. Однако отец почти ежедневно предостерегал и увещевал его и даже умолял бежать от политики как от чумы. Не раз и не два он цитировал ему царя Соломона:

— «Трепещи Всевышнего, сын мой, а меж царем и народом ропщущим не вставай». Всевышний, да будет Имя Его благословенно, — говорил Эльяким, — за грехи наши отдал нас в рабство римлянам. Да, Эдом угнетает нас жесткой рукой и уже принес нам море зла. Но так судил Всевышний в великой своей мудрости. Мы наказаны за проступки наши, и не нам роптать, не нам восставать против нечестивого владычества. Когда станем мы достойны избавления, тогда Господь своей рукой пошлет нам спасение. Придет день, в который исполнится сказанное: «И поднимутся избавители на вершину Сиона, чтобы судить вершину Эсава». Но до тех пор, пока не настал этот день, не должны мы самочинно пытаться свергнуть ярмо Эдома и тем отменить приговор небес. Ибо горек будет плод и тяжки последствия подобного деяния. А посему, сын мой, прошу тебя всем сердцем — беги от общества бунтарей.

Юный римлянин

Однажды, когда Эльяким обращался к сыну со словами увещевания, от наместника  прибыл посыльный, чтобы позвать Итамара во дворец. Каюс Цимбер, молодой и энатный римский гражданин, товарищ  Итамара по детским играм, прибыл в Иерусалим и выразил желание немедленно встретиться со старым другом. Его отец долгие годы был в Израиле сборщиком податей и поддерживал дружеские отношения с Эльякимом. Пять лет назад он вернулся в Рим. Теперь его сын направлялся в Кесарию для службы в сирийском легионе и по дороге заехал в Иерусалим повидаться с друзьями прежних лет, особенно с Итамаром.

Посыльный отвел Итамара в дворцовый сад, где на тенистой скамейке сидел Каюс в ожидании приятеля. Заслышав шаги, он вскочил.

— Здравствуй, дорогой, здравствуй, друг мой Итамар! — воскликнул он с жаром.

—    Как ты вырос и возмужал! — отвечал изумленный Итамар. — Я и не узнал бы тебя, не скажи гонец, кто меня ожидает!

—    Да и ты уже не тот отрок, с которым дружили мы пять лет назад. Я тоже, наверное, не признал бы тебя, если б встретил случайно в городе.

—    Как поживаешь, Каюс? Я слышал, ты завербовался в солдаты?

—    Конечно, мой друг, конечно. А как же иначе? Марс правит этим миром. Рим уже завоевал большую его часть, но остались еще земли, нами пока не захваченные. Я отправлюсь со своим легионом на восток. Мы двинемся по следам Александра Великого, дойдем до самой Индии, края это богатейшие, и завоюем их во славу императора Тиберия. У меня есть все, чтобы стать настоящим солдатом. Мышцы мои крепки и дух неколебим. Я получил отличную подготовку в учебных сражениях на стадионах. Лучшие римские наставники учили меня воинскому искусству Я теперь сведущ в тактике, в технике осады крепостей, в инженерном искусстве и даже в ведении штурма. Пройдет немного времени, и я стану командовать когортой, а затем, глядишь, и легионом. Я это чувствую. Марс будет на моей стороне. И однажды я вернусь в Иудею наместником и тогда, Итамар, назначу тебя на должность первосвященника!

Итамар улыбнулся:

—    Смелые, однако, ты вынашиваешь планы, Каюс. От всего сердца желаю тебе: пусть они сбудутся. Что же до меня, то я заранее освобождаю тебя от обещания. Я не могу быть первосвященником, ибо происхожу не из семени Аарона, но из семени Аминада-ва бен Нахшона, первого правителя Иудеи.

—    И каковы твои намерения?

—    Хотел бы пойти по стопам отца — обрабатывать свое поле, заботиться о стадах и виноградниках. Но главное — хочу преуспеть в изучении нашей священной Торы.

—    И тогда в один прекрасный день ты сможешь стать членом Сангедрина!

—    Дай Бог, чтобы когда-нибудь я удостоился такой чести.

Римлянин бросил на друга взгляд, полный жалости.

—    Благодарю богов, что родился благородным римлянином, а не евреем. До чего же тесен твой мир, до чего мелки цели, которые ты перед собой ставишь! Лучшее, на что тебе можно рассчитывать, — это приличная должность в Иудее! Разве так живут люди? Ты не познаешь наслаждений, какими изобилует этот мир, не увидишь дальних стран! Тебе суждено прозябать в крохотном мирке, среди коров и виноградников, за учебой и в Храме, на гумнах, в винодельнях и в ткацких мастерских! Как заманчиво выглядит на этом фоне мое будущее! Я вернусь в Рим в венке победителя, и сам кесарь воздаст мне почести на глазах у восхищенной толпы! А потом будут пиры и празднества, игры и соревнования в мою честь, и все мыслимые удовольствия станут доступны мне на долгие годы...

—    Такая жизнь, должно быть, подобает римлянину. У нас, евреев, иное жизненное предназначение. Единый Всемогущий Бог, создавший небо и землю, избрал нас, чтобы служить ему, быть его народом. Более тысячи трехсот лет назад мы были порабощены египтянами. ТочнЛ так же сегодня над нами властвует Рим. Мы часто попадаем в зависимость к чужеземцам: нами правили и ассирийцы, и вавилоняне, и персы, и мидяне, и греки. Все эти народы по прошествии времени лишились былого могущества, а народ Израиля занимает прежнее место. Многие государства, стремившиеся к мировому господству, поначалу взбирались вверх, к успеху, под звуки победных труб, они даже добирались до вершин; тогда-то и начиналось падение. Сегодня все они простерты в пыли, лежат в ничтожестве. ,

Рим ждет точно такая же судьба. Может быть, день гибели еще далек, но он неминуемо наступит. И тогда рассыплются в прах великолепные римские дворцы с их каменными божествами. А Израиль будет стоять вечно, ибо его хранит Всевышний. И наше единственное стремление — посвятить себя служению Ему целиком.

—    Что за чушь ты несешь, Итамар! Разве можно сравнивать Иудею с Римом? Твоя Иудея — всего только горсть песка, рассыпающегося от дуновения ветра. А Рим... Рим — это весь мир!

—    В чем-то ты, конечно, прав, Каюс. Ныне Рим во многом превосходит Иудею. Это так. Но мы по-преж-нему— народ Всевышнего, избранный народ Того, Кто властвует над землей и небом. Народ Бога, пред которым римский кесарь — ничто. Бог дал нам священную Тору, Он воевал в наших войнах. Творил для нас победу. Он шел с нами на всех путях наших. Нет предела Его любви и милосердию, и, даже наказывая нас, Он поступает с нами, словно любящий отец с сыновьями. Он укоряет и учит нас, дабы направить на путь праведный, дабы жила душа наша. Высшее духовное стремление человека — приблизиться к Создателю. Ведя праведную жизнь, исполняя заповеди Всевышнего, любя Его, изучая Тору, достигает человек своей цели. Вот истинное блаженство! Истинное наслаждение! А все, что ты перечислил, — наслаждения ложные, суетные и преходящие, не возвышающие души.

—    Так отчего же вы не преуспели в своем великом предназначении? Отчего вы теперь в таком жалком состоянии? Вы, нация, склонившаяся под гнетом чужаков?

Лицо Итамара побледнело, потом налилось кровью. Его руки непроизвольно сжались в кулаки, а губы скривились и напряглись от еле сдерживаемого гнева. Каюс ощутил, какую глубокую обиду и горечь вызвали у Итамара его слова, и вымолвил примирительно:

—    Я не хотел обидеть тебя, Итамар. Давай останемся друзьями при всех наших разногласиях. Мне нужно отправляться в Кесарию уже сегодня: победный марш легионов империи на восток вот-вот начнется. Я римлянин, ты иудей; наши взгляды на жизнь поэтому непременно будут различными. Когда мы дружили в детстве, разница еще не была столь явной, столь глубинной. За то время, что мы не виделись, ты слушал тексты Торы, которые читал раббан Гамлиэл, а я изучал науки, постигал различные искусства под руководством лучших учителей Рима. Наши пути разошлись, но это не должно помешать нам быть близкими людьми.

Он протянул Итамару руку.

—    Прости меня и останемся друзьями!

Итамар пожал протянутую руку и ответил:

—    Я простил тебя и по-прежнему остаюсь твоим другом.

Каюс проводил Итамара до ворот дворца, там они и расстались, еще раз Скрепив дружбу рукопожатием.

По дороге домой Итамар не мог отделаться от ощущения тяжести, лежащей на сердце. В его ушах вновь и вновь звучало: «Отчего вы теперь — нация, склонившаяся под гнетом чужаков?»

Спасение

Возвратившись домой, Итамар узнал, что отец его внезапно и тяжело заболел. Любящий сын, он испугался чуть не до слез. И немудрено: страшна одна только мысль о возможности потерять горячо любимого  человека. Кроме отца у Итамара не было родных. Матери своей он не знал, а братья и сестры умерли еще до его появления на свет. Беззаветной любовью любил Итамар своего старого отца. И вот теперь его жизни угрожала реальная опасность. День и ночь безотлучно сидел юноша у постели больного; иной раз, правда, задремывал на короткое время, чтобы хоть немного восстановить силы. В эти редкие минуты его подменял Орев. Щедрой рукой раздавал Итамар деньги беднякам, и все праведники и мудрецы иерусалимские молили Небеса о скорейшем и полном исцелении достопочтенного Эльякима.

Молитва их была услышана. У больного спал жар. Врач, однако, велел ему пока даже не думать о том, чтобы встать с постели, ибо силы старика заметно истощились.

Бессонные ночи, в страхе и волнении проведенные у изголовья отца, не прошли бесследно и для Итамара: он выглядел бледным и измученным. Эльяким как-то посмотрел на него пристально и с тревогой:

—    Сын мой! В радость ли будет мне выздоровление, ежели ради него я должен буду лишиться тебя? Сейчас уже нет никакой необходимости в постоянном твоем уходе: я чувствую себя гораздо лучше. Слуги могут обо всем позаботиться. Пришло время и тебе подумать о собственном здоровье. Надо как следует отдохнуть после тяжких трудов, после всех этих изматывающих бессонных ночей. Ты должен бывать на воздухе, встречаться, как и прежде, со сверстниками. Орев будет тебя сопровождать. Он вообще позаботится о том, чтобы ты вернулся к нормальной жизни.

Орев, присутствовавший при разговоре, не смог сдержать при этих словах злорадной ухмылки. Ни старик, ни юноша, однако, ее не заметили. Быстро овладев собой, Орев проговорил с обычной почтительностью:

—    Вам не о чем беспокоиться, милостивый господин. Я буду беречь нашего Итамара как зеницу ока. Пойдем, Итамар!

Итамар обнял Эльякима со словами:

—    Отец дорогой! Я в точности последую твоим указаниям. Мне и самому, по правде говоря, хочется подышать свежим воздухом, размять ноги.

—    Может, лучше всего поехать в Яффо, в ваше имение? — предложил Орев. — Бодрящий морской ветер, животворный аромат свежей зелени, наполняющий сад, — все это полезно для здоровья нашего Итамара. Он окрепнет и повеселеет.

—    Пожалуй, ты прав, — согласился Эльяким. — Поезжайте-ка, действительно, в Яффо, проведите там несколько недель.

—    Несколько недель — это слишком много, отец,

— возразил Итамар. — Мне трудно будет покинуть тебя на столь долгий срок.

—    Ничто не доставит мне большей радости, ничто не будет так способствовать моему полному выздоровлению, как мысль о том, что и ты приходишь в себя. Конечно, даже на отдыхе ты отведешь определенные часы для изучения Торы. Я в этом не сомневаюсь. Однако слишком не напрягайся, прошу тебя. Не выбирай темы, требующие очень уж углубленного умственного труда.

—    Хорошо, отец, пусть все будет как ты хочешь.

—    Что ж, Орев, тогда иди и готовься к путешествию. Возьми с собой несколько рабов, распорядись не мешкая, чтобы запрягли ослов для поклажи.

...На следующий день Орев и Итамар в сопровождении десятка слуг верхом на ослах выехали из Иерусалима и направились в Яффо.

Яффо был портовый город неподалеку от столицы. Очень древний, он существовал еще в те времена, когда сыны Израилевы только-только завоевали страну. Именно там пророк Иона поднялся на корабль, чтобы бежать в Таршиш. Именно туда привозили ливанские кедры для строительства Храма во времена царя Соломона. В эпоху второго Храма, во времена Хашмонейских войн за обладание Яффо велись тяжелые бои. В конце концов евреи овладели городом.

Главную красу Яффо от века составляли бесчисленные фруктовые сады, раскинувшиеся в самых разных местах. Верхний слой почвы был, естественно, песчаный, но под ним лежал другой, плодородный, — слой отменного чернозема, и воды в округе имелось сколько угодно. Кактусы широкими полосами окружали сады, служа им превосходной защитой. В каждом саду был каменный колодец или родник. И кроме того, резервуар, для воды на самом возвышенном месте. Наполняли его из источника при помощи специального колеса, приводимого в движение ослами.

Смысл существования Яффо, если можно так выразиться, заключался в его гавани, хотя и довольно неудобной и даже опасной для кораблей. Не слишком высокие скалы тянулись далеко вдоль берега по обеим сторонам гавани, надежно прикрывая землю от волн. Между скалами и береговой линией поблескивала узкая полоска чистой воды. Правда, гавань была мелковата; лишь совсем небольшие суда отваживались искать в ней укрытие. Большие же корабли обычно вставали на якорь в открытом море. Их пассажиры и груз переправлялись на берег с помощью небольших весельных баркасов. Впрочем, даже этим суденышкам удавалось приблизиться к берегу лишь в часы прилива. А когда наступал отлив, и обнажалось морское дно, и полоска воды между скалами и берегом мелела едва не досуха, — тогда матросам зачастую приходилось перетаскивать пассажиров с баркасов на собственных плечах.

Вот уже восемь дней минуло с тех пор, как Орев и Итамар прибыли в имение Эльякима бен Хизкии, расположенное на побережье в окрестностях Яффо. Как и следовало ожидать, деревенский воздух оказал на Итамара самое благотворное действие. Он выглядел здоровым и посвежевшим. И уже рвался назад в Иерусалим, ибо очень скучал по отцу.

Но в день, когда назначили отъезд, на море неожиданно разыгрался сильнейший шторм. Итамар как раз кончил утреннюю молитву и собирался снять тфилин, когда началась небывалая буря. Юноша подошел к окну и выглянул. Волны с грохотом бились о скалы, белая пена, заливая все вокруг, высоко взмывала над берегом. Орев присоединился к Итамару, и вдвоем они наблюдали, как бушует стихия.

—    Нелегко сейчас кораблям, что стоят вблизи берега, — заметил Орев.

—    Послушай, Орев, видишь вон ту маленькую черную точку? — воскликнул возбужденно Итамар. — Вдали, средь волн? Она мелькает то там, то сям, словно мяч в игре... Боюсь, это корабль!

—    Это действительно корабль, — подтвердил Орев, — и, если не ошибаюсь, он похож на римскую военную триеру. Да погибнут враги твои, Израиль!

—    Не говори так, Орев! Разве не сказано: «И милость Его на всех Его созданиях»? Господь наш жалеет и спасает даже последних грешников, ибо не смерти их, но раскаяния желает Он. В час, когда египтяне тонули в море, Создатель не позволил ангелам пропеть пред Ним хвалебную песнь, и мы тоже не говорим по этой причине благодарственную. Пойдем на берег. Может, на судне есть люди, нуждающиеся в помощи. Может, тот римлянин, которого нам удастся спасти, будет помнить об этом с благодарностью, и, кто знает, вдруг в один прекрасный день из этого выйдет что-то доброе для Израиля... Написано же: «Отпускай свой хлеб плыть по водам, ибо по прошествии дней он вернется к тебе»!

—    Нет смысла даже пытаться прийти им на помощь, — пожал плечами Орев. — Корабль, можно сказать, уже погиб. Еще немного — и его бросит на

скалы и разобьет вдребезги, а обломки море похоронит в своих глубинах. Даже спасти команду нет никакой возможности: в такое бурное море лодку не пошлешь. У них не осталось шансов.

Не дослушав, Итамар поспешил на берег. Орев неохотно поплелся следом. На берегу уже стояли десятки людей. Мужчины, женщины, дети... Затаив дыхание, не в силах оторвать взгляд от ужасного зрелища, все смотрели, как боевой римский корабль тщетно пытается противостоять безжалостным волнам. Вопли несчастных моряков перекрывали и шум бури, и треск ломающейся о скалы корабельной обшивки.

Буря стихла лишь через несколько часов, и тогда море начало выбрасывать мертвецов на берег. По большей части это были рабы-гребцы, но кое-где виднелись и тела римских матросов. Итамар ходил между ними, проверяя, нет ли такого, в ком еще теплится жизнь. Наконец он дошел до римского офицера; тело его еще не остыло. Он закричал, призывая Орева на помощь, и вдвоем они принялись возвращать беднягу к жизни. В конце концов их труд увенчался успехом и офицер открыл глаза.

—    Орев! — воскликнул Итамар. — Беги скорей за носилками. Мы отнесем этого человека к нам в дом и будем ухаживать за ним, пока он не поправится.

Прежде чем исполнить приказание молодого господина, Орев вытащил из кармана флягу и поднес к губам римлянина. Тот глотнул несколько раз; крепкое ливанское вино привело его в чувство, и он смог подняться на ноги. Орев уже двинулся было за носилками, но римлянин остановил его:

—    Иудеи! Примите искреннюю благодарность за помощь, которую вы мне оказали. Но в вашей заботе больше нет необходимости. Я чувствую себя в силах самостоятельно вернуться на корабль к своим товарищам.

—    Корабль твой, — отвечал Итамар, — разбился о скалы, и его обломки носятся по морю. Все твои товарищи погибли. Ты — единственный, кто остался в живых. Я прошу тебя отправиться вместе со мной в мой дом, там ты сможешь отдохнуть и набраться сил.

—    Благодарю тебя, иудей, за щедрое предложение. Но сейчас я не вправе отдыхать, да и нет у меня в этом надобности. Скажи мне, однако, как твое имя?

—    Меня зовут Итамар бен Эльяким.

— Ну что ж, иди с миром, Итамар. И если случится тебе быть в Риме, помни, что Каниус Сиранус был бы рад отплатить тебе за доброту и гостеприимство.

Эльазар бен Ханания

Итамар и Орев вернулись в Иерусалим. Эльяким, который к тому времени окончательно оправился от болезни, встретил сына с великой радостью.

— Орев! — сказал он слуге на следующее утро. — Ты пока позабудь о своих обычных обязанностях. Вернешься к ним позже. Итамар тоже не будет пока заниматься изучением Торы. Ему нужен отдых. По совести говоря, я предпочел бы, чтобы вы задержались в Яффо еще на некоторое время. Вы пробыли там меньше, чем мне бы хотелось. Понимаю: тоска по дому заставила вас вернуться раньше намеченного. Значит, придется продолжить отдых здесь, в родных стенах. Итамар еще слишком юн, чтобы расхаживать по всему городу в одиночку. Поэтому прошу тебя, Орев, сопровождай его повсюду, куда бы он ни пошел. А ты, сын мой, ступай, развлекись и развейся немного в обществе друзей. Кстати, у моего друга Ханании есть сын примерно твоего возраста. Неплохо было бы тебе с ним познакомиться и завести дружбу.

Человек, которого назвал Эльяким, был тот самый известный Ханания бен Хизкия бен Гурион, о котором рассказывает Гемара. Он и еще несколько иудеев записали Мегилас Таанис. Среди его заслуг числился и комментарий к трудам пророка Иехезкела, разъяснивший написанное таким образом, что книгу не пришлось предать забвению. Дело в том, что в рассуждениях пророка Иехезкела есть несколько темных, непонятных мест, которые на первый взгляд противоречат сказанному в Торе. Мудрецы Израиля собирались поэтому упрятать подальше все тексты пророка, чтобы люди не впали в заблуждение, читая его. Но Ханания решил, что будет сидеть над книгой дни и ночи напролет и сумеет найти в конце концов такое объяснение темным местам у Иехезкела, что они не будут противоречить Торе. Триста сосудов с оливковым маслом для пропитания и освещения в ночное время было принесено к нему на чердак, и долгое время не спускался оттуда Ханания, сидел и изучал книгу, не покидая комнаты, думал и сопоставлял, пока не дошел до него с Божьей помощью и ради величия пророка истинный смысл непонятных мест. Потому и сказали о нем мудрецы: «Да будет славен этот человек, ибо если бы не он, была бы предана забвению книга Иехезкела».

Ханания бен Хизкия вообще пользовался величайшим уважением и авторитетом среди мудрецов своего поколения. Ничто важное не решалось без него. Даже когда сидел он безвылазно на чердаке над книгой пророка Иехезкела, мудрецы не раз собирались у него для принятия серьезных решений.

Сын его, Эльазар, не был похож на своего великого отца. Для того в мире не существовало ничего, кроме законов Алохи. Конечно, Эльазара с детства воспитывали в почтении к мудрости Израиля и готовили к изучению Торы, но характер этого юноши был таков, что более всего его волновали и тревожили страдания и унижения, которым подвергали иудеев властолюбивые и алчные римляне. Эльазар горел желанием свергнуть ярмо римского владычества и вернуть своему народу былую независимость. Его уверенность в грядущей помощи Всевышнего борцам за свободу была беспредельна. Он ни минуты не сомневался, что повстанцам легко удастся силой оружия победить и изгнать из страны римлян, а затем восстановить трон и династию царя Давида. Он был убежден: избавления следует добиваться здесь и сейчас, немедля подняв мятеж, разгромив римлян и положив конец их власти. Конечно же, Эльазар всей душой любил Тору, но полагал, что лишь свободный человек может исполнять ее законы во всей полноте. И разве жизнь не подтверждала его правоту? Разве мог любящий Тору еврей спокойно смотреть, как без всякой причины снимают с должности достойного первосвященника, чтобы освободить место тому, кто более приглянулся римскому наместнику?

Свою глубокую любовь к Торе и безграничное упование на Создателя довелось Эльазару доказать совсем недавно. Старинный свиток Торы, переписанный и выправленный еще по свитку Эзры, был выставлен на продажу наследниками одного богатого человека, жителя Иерусалима. Некий римский еврей, находившийся е^то время в городе, собирался его купить. Но Эльазар пришел в ярость при мысли, что такой старинный и редкий свиток уйдет куда-то за море, на чужбину. И сам купил этот свиток, заплатив за него сто мане. Книгу положили в шкаф, почерневший и рассохшийся от старости. На следующий день, желая как следует рассмотреть свое сокровище, Эльазар вошел в комнату, где находился свиток, и обнаружил, что тот исчез вместе со шкафом. Поиски были напрасны. Никто ничего не знал, не видел.

Убитый горем, отправился Эльазар в Храм и вознес молитвы Всевышнему. По обыкновению, входящие в Храм шли направо — все, кроме пребывающих в трауре, отверженных, пришедших молиться за больного и тех, у кого пропала ценная вещь. Эти сворачивали влево. Таким образом они привлекали к себе общее внимание, и остальные молящиеся просили Бога снизойти к ним, ободрить и помочь. Ибо человек, за которого просят многие, может быть удостоен высшей милости ради их заслуг.

Войдя в Храм, Эльазар повернул налево, и присутствующие дружно произнесли привычную фразу: «Пребывающий в этом доме да обратит сердце нашедшего и да вернется к тебе твоя пропажа!» Эльазар, однако, отступил к выходу, снова вошел и опять двинулся налево. Так он поступил несколько раз. А присутствующие вновь и вновь повторяли просьбу, пока наконец не пришли сказать, что пропажа Эльа-зара нашлась. Как выяснилось, кто-то из слуг решил, будто бь[ древний рассошшся шкаф больше не годен к употреблению, и отнес его на свалку старой мебели.

Этот случай еще больше укрепил веру Эльазара в благосклонность Небес и в свою правоту, и он пришел к выводу, что Всевышний непременно поможет ему воплотить в жизнь смелые замыслы, которые он пока что вынашивал втайне от всех.

Новый друг

Орев проводил своего господина к дому Ханании. Они вошли вместе; слуга открыл перед ними дверь в покои Эльазара,  и тот встретил их улыбкой. После обмена приветствиями хозяин произнес:

— Давай будем добрыми друзьями, Итамар, и пусть дружба эта уподобится той, что много лет связывает наших отцов. Признаюсь, я давно хотел с тобой познакомиться. Но ты всегда избегал общества юношей, вообще посторонних, всегда был с Эльякимом. Даже по дороге в Храм отец неизменно оставался твоим единственным спутником; вот никто из нас и не решился попробовать сойтись с тобой поближе.

Прежде чем Итамар сообразил, как ему надлежит отвечать, в разговор вмешался Орев:

— У господина моего Эльякима на всем белом свете нет никого, кроме единственного сына: ни сестры, ни брата, ни жены, ни других детей. Потому неудивительно, что, бесконечно привязанный к сыну, он не отпускает его от себя. Однако любовь Эльякима столь же самоотверженна, сколь и велика. Он перенес тяжелую болезнь, еще не вполне оправился и пока не в силах покинуть дом, но нынче отказывается от общества любимого сына, столь ему необходимого и приятного, дабы тот не сидел взаперти, а прогулялся по улицам Иерусалима, развеялся в беседах со знакомыми.

—    Что ж, — отвечал Эльазар, — ежели так, то, как говорится, нет худа без добра. Болезнь реб Эльякима позволила нам узнать друг друга. И мне сегодня выпала честь, Итамар, принимать тебя в своем доме.

Итамар, сильно смущенный, простодушно удивился:

—    Да какая же радость тебе от моего присутствия? Вообще от такого обыкновенного человека, как я?

—    Скромничаешь, Итамар, — отозвался хозяин. — Я, конечно, знаю тебя недостаточно близко, но тем не менее весьма уважаю и ценю. Ведь ты сын Эльякима, одного из лучших и особо уважаемых людей в нашем городе. Оба мы с тобой — ученики одного учителя, великого раббана Гамлиэла. Ступай, Орев, к своему господину и сообщи ему, что нынешний день Итамар проведет у меня. Я сам провожу его домой, до того как стемнеет.

Кивнув в знак согласия, Орев покинул молодых людей.

—    В такой день, конечно же, нам нельзя не вспомнить Тору, — сказал Эльазар, когда они остались вдвоем. — Не произнести заповедные слова. Кстати, я покажу тебе мой изумительный свиток, знаменитый свиток, который привлек внимание всего Иерусалима.

Эльазар подошел к старинному шкафу темного дерева, открыл створки и достал Тору. Снял искусно расшитый дорогой чехол и развернул свиток перед Итамаром. И тотчас им овладело возбуждение.

—    Смотри! Вот оно, драгоценное сокровище, цену которому нельзя измерить ни в серебре, ни в золоте! Борух, один из учеников книжника Эзры, своей рукой списал текст с его свитка* Мы с отцом прочли свиток пристально и вдумчиво, слово за словом — от «В начале...» и до «Пред глазами всего Израиля». И не нашли нигде ни одного хоть сколько-нибудь сомнительного места. Тогда мы стали по нему читать «До чего же прекрасна ты, возлюбленная моя, и нет в тебе изъяна». Погляди, как начертана «Песнь моря»: вся — точь-в-точь по закону. А теперь, чтобы извлечение свитка Торы не оказалось действием праздным и необязательным, взгляни-ка на страницу — не найдешь ли повод задать мне какой-нибудь вопрос? Задай его, и, быть может, я смогу тебе ответить.

Итамар пробежал глазами «Песнь моря» и спросил по некотором размышлении:

—    Вот Моисей начинает свою песнь словами: «Воспою Господу, ибо высоко вознесся...» А Мирь-ям-пророчица начинает немного по-иному: «Пойте Господу, ибо высоко вознесся». В чем смысл различия между словами? Почему не произнесла Мирьям, как Моисей, — «Воспою Господу»? И почему Моисей не сказал, как Мирьям, — «Пойте Господу?»

—    Интересный вопрос, Итамар! — воскликнул Эльазар. — Мне нужно время, чтоб над ним поразмыслить...

Несколько минут Эльазар пребывал в задумчивости, потом глаза его радостно заблестели.

—    Пожалуй, я нашел верный ответ. Но погоди чуть-чуть. Позволь прежде вернуть свиток на место.

Бережно закрыв дверцы шкафа, Эльазар сел рядом с гостем и неторопливо заговорил:

— Пока я размышлял над твоим вопросом, мне в голову пришла любопытная мысль. Вот, подумалось мне, Итамар, сын Эльякима, сына Хизкии, спросил Эльазара, сына Ханании, сына Хизкии, о чем-то, что связано с Торой... Видишь, моего и твоего деда звали одинаково: Хизкия. И это обстоятельство напомнило мне про царя Хизкияу. Хорошо учили нас мудрецы наши, и теперь из истории царствований мы знаем, что честь воспеть песнь пред Всевышним выпадает лишь тем, у кого есть особые заслуги. Когда ангел Господень побил воинов в лагере царя Ашурско-го у ворот Иерусалима, Хизкияу следовало бы воспеть пред Всевышним песнь, подобно тому как это сделали Моисей и Мирьям. Почему же он отказался? Ведь и Двора-пророчица, и Барак бен Авиноам воспевали песнь, и царь Давид множество песнопений пропел Творцу... Потому, объяснили наши мудрецы, что не считал себя царь Хизкияу достойным воспеть песнь пред Господом, ибо сказал Господь: «И обороню Я этот город ради Меня и ради Давида, раба Моего». Иными словами, спасение досталось Хизкияу не ради него самого, а ради царя Давида. То же можно сказать и о народе Израиля в Египте: не все евреи заслужили право воспеть песнь пред Создателем, ибо многие не избежали соблазна, впали в грех идолопоклонства. Да и после дарования Торы... Вспомни, Итамар, золотого*тельца... А вот с женщинами такое не произошло. Сказано же, что ради заслуг женщин-праведниц были избавлены отцы наши от египетского рабства. Жены Израиля скромностью отличались необыкновенной. В Писании про них прямо говорится: «Сад запретный сестра-невеста моя, запертый вход, сокрытый источник». Благодаря достоинствам их позволено стало сынам Израиля плодиться и размножаться в Египте. Щедростью великой тоже наделил их Бог. «И сделал умывальник из меди и подножие его из меди из зеркал женщин, что толпились у входа в шатер». Идолопоклонством ни на миг не соблазнились они. Жены Израиля, кроме всего прочего, не желали жертвовать свои украшения на изготовление тельца. И отдали их против воли. Потому как Аарон сказал: «Снимите украшения золотые, что в ушах жен ваших». Сопротивляться было бесполезно. «И снимал народ золотые украшения, что в ушах жен их...» Да, женщины ни за что не хотели отдавать свои украшения. Можно подумать, конечно, что на сей раз им просто жалко стало своих красивых серег и ожерелий, и в этом суть, а не в том, что они были против золотого тельца. Но, читая Тору дальше, мы видим, что едва понадобилось золото для построения Мишкана, как женщины отдали все, отдали не меньше, а даже больше мужчин. В святой книге написано: «И приходили мужчины с женщинами, и всякий был щедр сердцем, и приносили украшения различные из золота...» Ну, а теперь, Итамар, послушай. Я столько вспомнил, что смело могу ответить на твой вопрос. Слова «Песни моря» прежде всех произнес Моисей, и лишь потом присоединились к нему сыны Израилевы. Ибо только он один достоин был воспеть песнь пред Господом в тот день. Он и сказал: «Воспою» — в единственном числе. От-того-то написано: «Тогда воспел Моисей», а не «Моисей и сыны Израиля воспели». Мирьям же повелела женщинам: «Пойте Господу», — обращаясь ко всем сразу, ибо все женщины были достойны пропеть торжественные слова.

—    Огромное спасибо тебе, Эльазар, за умный и такой интересный комментарий, — сказал Итамар, очень довольный услышанным.

—    Из этого можно заключить, — продолжал Эльазар, — что Всевышний помогает Своему народу не только тогда, когда народ этого достоин, но и во всякое время. Помогает ради Своего Великого Имени и чтоб не сказали народы: «Где же Господь их?» Мы — народ Всевышнего. Он никогда нас не оставит! Нам всего лишь нужно быть людьми. Нужно попытаться скинуть ярмо Эдома с шеи. Ни грана нет сомнений в том, что Всевышний не оставит нас без помощи. Послал же он ангела к отцам нашим, чтобы побить воинов царя Ашура. Точно так же и сегодня пошлет он ангела в Израиль, чтобы разгромить римские полчища!

В лагере заговорщиков

С этого дня полюбил Итамар Эльазара великой любовью. И любовь эта была по-своему сильна не менее, чем любовь к престарелому отцу. Ибо Эльазар разбудил в душе его доселе дремавшие чувства. Он и сам почти не подозревал об их существовании. В ушах его, конечно, нет-нет да и звучали обидные слова Каюса: «Отчего вы теперь нация, склоняющаяся под гнетом чужаков?» Однако до нынешнего дня у него был только один ответ: оттого что народ Израиля обязан терпеть унижения за свои великие грехи. Теперь Эльазару удалось убедить его, что Создатель непременно поможет Израилю в борьбе, позволит взять верх над угнетателями-римлянами. Пусть даже Израиль пока не достоин этой помощи. Господь сделает это ради Его Великого Имени и ради слуги Его Давида.

Времени прошло совсем немного, но Итамар уже с головой погрузился в деятельность, которую развил Эльазар, в его далеко идущие планы. Более того — выразил готовность принять в восстании самое активное участие.

Огромных усилий стоило ему скрыть от отца свою новую жизнь, новообретенные взгляды. Он, во-первых, боялся напугать и огорчить его, а во-вторых, понимал, что, если тайна откроется, отец запретит ему даже видеться с Эльазаром. А вот Орева он в свою тайну все-таки посвятил. Коварный раб теперь всячески поддерживал Итамара, стараясь укрепить в нем дух бунтарства и стремление к открытой борьбе. Он-то доподлинно знал, что путь, избранный Итамаром, ведет к гибели. Либо пылкого юношу убьют в бою, когда пробьет час восстания против Рима, либо, если повезет и он уцелеет, ему придется без оглядки бежать из Иерусалима. Тогда-то перед Оревом забрезжит хоть какая-то надежда заполучить в жены Тирцу. Поэтому раб прикидывался верным другом Итамара, во всем с ним соглашался, горячо его поощрял и клялся, что никому не скажет ни слова. Иногда, для вящего правдоподобия, он вдруг как бы пытался немного обуздать пыл юноши, начинал с жаром отговаривать его от задуманного: предприятие, мол, опасно сверх всякой меры. При этом он великолепно понимал, что даже если его наигранный страх и лживые уговоры как-то подействуют на молодого господина, то только до первой беседы Итамара с Эльазаром, когда любые предостережения мгновенно вылетят у юноши из головы. Впрочем, развитие событий вполне устраивало Орева, и лишь одна мысль не давала ему покоя: мысль о том, что помолвка Итамара и Тирцы может состояться в самое ближайшее время. В Израиле существовал в ту пору обычай, по которому после помолвки девушка становилась законной женой мужчины и отныне принадлежала только ему одному. А день свадьбы был всего лишь днем ее переселения в дом мужа и началом их совместной жизни. Время между помолвкой и свадьбой посвящалось различным приготовлениям к самой свадьбе и обустройству быта новой семьи. И поскольку в доме уже шли разговоры об этих приготовлениях, Орев не без оснований опасался, что до помолвки остались считанные дни и план его может рухнуть.

* * *

У подножия гор, высившихся неподалеку от Иерусалима, лежали развалины древнего дворца. Говорили, будто построил его еще царь Соломон. Правитель якобы любил проводить в нем жаркие летние месяцы. Во время какой-то из бесчисленных войн дворец был разрушен; остались только руины. Приют там находили по преимуществу шакалы, скорпионы, летучие мыши и другая нечисть. Люди не осмеливались забираться в развалины, опасаясь змей и диких зверей. К тому же они боялись, что на них сверху что-нибудь обрушится. Особенно всех пугало поверье, будто в развалинах дворца обитают привидения. Даже разбойники и прочие лихие люди не отваживались там прятаться. Эльазар и его единомышленники, не суеверные и не трусливые, сделали древние развалины местом постоянных встреч. Здесь будущие повстанцы обдумывали свои замыслы, вырабатывали стратегию, уточняли планы.

Жарким летним днем Итамар впервые был допущен на их сходку. Присутствующие в большинстве своем принадлежали к самым достойным и уважаемым семействам Иудеи. Были известны своей ученостью и благочестием, отлично владели оружием и вообще знали толк в военном ремесле.

—    Друзья и братья! — обратился к ним Эльазар. — Сегодня я привел в наше убежище нового брата. Нового члена тайного общества. Перед вами мой друг Итамар, сын всем известного господина Эльякима. Он ведет свой род от первого князя колена Иеуды Нахшона бен Аминодава. Помните, мудрецы рассказывали нам, как дети Израиля вышли из Египта, и преследователи-египтяне настигли их, ставших станом у моря, и Моисей велел всем войти в воду и шествовать по ней, точно по суше? Но праотцы наши боялись ступить в море, и подходили близко, и никак не могли решиться, пока бесстрашный Нахшон бен Аминодав не прыгнул с берега в пучину и решительно не двинулся вперед. И расступилось море, и стеной поднялось по обеим сторонам, и обнажилось дно, едва зашел Нахшон бен Аминодав так далеко, что вода стала ему по горло. Он и поныне — пример для подражания всему народу Израиля. Наш новый друг унаследовал храбрость и силу духа от своего предка. Как и мы, он готов идти на битву, сражаться и победить.

—    Друзья и братья! — воскликнул Итамар, когда Эльазар смолк. — Силы мои невелики, и руки не обучены обращению с оружием. Но сердце мое пылает священным огнем и зовет на бой во имя высокой цели, на бой за свободу, за счастье и независимость великого нашего народа. Все, чем наградил меня Господь — будь то принадлежащее мне имущество или физическая сила, — я с радостью отдаю теперь ради служения святому делу. Наше гордое предназначение — возвысить имя Господа среди народов, дабы не сказали они: «Где же Бог их?»

И тогда встал юный Шимон бен Антигенос и сказал:

—    Мир тебе, Итамар! Сам Эльазар привел тебя в наши ряды, и отныне мы целиком тебе верим. Как и он, ты — поборник освобождения народа Израиля от римского ига.

Шимон протянул Итамару руку; вслед за ним с сыном Эльякима бен Хизкии обменялись рукопожатиями и остальные.

—    Мы пришли сюда сегодня, разумеется, для того, чтобы принять в свои ряды нового бойца, — продолжал Шимон. — Однако нужно, мне кажется, воспользоваться этим замечательным событием и сейчас, когда мы все в сборе, обсудить дальнейшие планы. Не считаете ли вы, братья, что настал наконец подходящий момент, чтобы призвать народ к восстанию? На мой взгляд, лучшего момента можно и не дождаться. Народ до крайности возмущен. Народ негодует. Вы все знаете, как мощно бурлит повсюду скрытая ненависть к римлянам. Бессовестная власть облагает нас непосильными налогами, взимаемыми без жалости и пощады. Римский наместник ведет себя высокомерно и творит все, что ему вздумается. Без всякого серьезного повода он отстранил от должности нашего первосвященника, достойного и мудрого рабби Ишмаэла бен Фиаби, и назначил на его место человека, которому первосвященником быть вовсе не пристало. У каждого из нас широкий круг друзей и знакомых, готовых в любой миг откликнуться на наш призыв. Я предлагаю следующее: мы все соберемся, в считанные минуты окружим дворец наместника, запрем там его самого и войско, захватим Храм, сместим недостойного первосвященника, назначенного римлянами, и вернем рабби Ишмаэла бен Фиаби на прежнее место. Весь народ будет приветствовать нас криками «Ура!», встанет на нашу сторону и с помощью Бога Израиля будет воевать вместе с нами до полной победы.

—    Позвольте мне возразить, — поднялся Иеуда бен Нафтали из семейства Аристоблусов. — Возразить и выразить собственное мнение по этому вопросу. Сегодня мы еще не вполне готовы к боевым действиям. Прежде чем идти на открытое противостояние с Римом, надо привлечь в свои ряды большее число сторонников. Пока их явно недостаточно. Пусть каждый из нас отныне сосредоточит усилия на том, чтобы привести к нам новых людей. Вот ведь привел сегодня Эльазар Итамара. Очень многие достойные семейства Иерусалима и крупных поселений Иудеи в нашем тайном обществе еще не представлены. И это серьезное упущение.

Тут снова поднялся Эльазар:

—    Зачем станем мы уповать на человека, вместо того чтобы положиться на Всевышнего? От него одного зависят победа и спасение. Когда Гидеон вышел на войну с мидянами, Всевышний приказал ему отпустить многочисленную армию, бывшую в его распоряжении, и повести в бой всего триста человек. Так оно и произошло. С небольшим отрядом Гидеон победил мидян. Для Господа одинаково легко спасти нас и когда мы во множестве, и когда нас мало. Первосвященник Мататияу, восстав против нечестивых эллинов, не полагался на помощь смертных: он даже не сосчитал людей на той и на другой стороне. Его сын Иеуда вышел на битву с горсткой необученных и плохо вооруженных людей. С мечами в руках и с Именем Всевышнего на устах встали они грудью против могучего врага и изгнали нечестивцев из Священной земли. Мы, конечно же, не смеем уподоблять себя этим праведникам. Тем не менее мы должны верить, что Господь поможет нам тоже — ради Своего Великого Имени, которое оскверняют при помощи римлян. Разве можем мы служить Ему так, как заповедано, ежели чуждая власть чинит нам в том препятствия, безжалостно душит нас? Разве может молчать богобоязненный и мужественный человек, ежели достойный по мановению руки чужака лишен первосвященства и на место его посажен недостойный?! Нет, братья, Господь не станет долее это терпеть. И он поможет нам ради Своего Святого Имени!

Кому царствовать?

Ради Великого Имени Своего спасет нас Господь!» — воскликнули юноши с жаром. Лишь Иеуда бен Нафтали не поддался всеобщему воодушевлению. Он помолчал, потом заговорил, обращаясь к Эльазару:

— Прости, дорогой друг, если я решусь противопоставить общей благородной пылкости свое хладнокровие, свой трезвый взгляд на вещи. Бесспорно, наступает однажды час не рассуждать, а совершать поступки — как тогда, когда Пинхас увидел Зимри, совершающего непотребство на глазах всего Израиля. У Пинхаса не было времени на размышления, и в присутствии народа он вынужден был действовать немедленно, чтобы пресечь грех, творимый Зимри и мидянкой. Знает Господь Всевышний, что и я не стал бы колебаться в такой ситуации. Так же и пророк Элйяу, ревностный защитник чести и славы Господа, убил без колебаний священников Баала, и каждый из нас готов сделать то же самое в сходном положении: недаром назван наш союз Союзом Ревнителей. Этих великих людей и их смелые деяния мы взяли себе за образец. И когда придет время действовать, не будет у нас недостатка в решимости. Но чтобы это время пришло, необходимо тщательно подготовить почву. Задача, которую мы взвалили на свои плечи, нелегка и непроста. Мы собрались — ни много ни мало — сокрушить нечестивую римскую власть и изгнать римлян из нашего Отечества. Без сомнений и страха полагаемся мы на помощь Всевышнего. Однако Он хоть и всемогущ, но не желает, чтоб мы бросились навстречу опасности с закрытыми глазами. Мне это совершенно ясно. Мы вспомнили деяния Пинхаса и Элияу; я приведу вам в доказательство деяния еще одного человека, не менее великого. Когда царь Ша-ул лишился милости Всевышнего, приказал Он Шмуэлу пойти в Бейт-Лехем и помазать на царство одного из сыновей Ишая. Спросил тогда Шмуэл: «Как же пойду я? Ведь Шаул узнает и убьет меня». И тогда повелел ему Господь взять с собой повозку для скота, чтобы, когда спросят его, мог он ответить, что везет животных для жертвоприношения. На первый взгляд непонятно, как посмел Шмуэл сомневаться и думать об опасностях, когда сам Всевышний сказал ему, что нужно делать. Разве не следовало сразу же двинуться в путь и точно все исполнить, не помышляя о возможных опасностях и полагаясь на защиту Господа? И почему Всевышний не стал укорять Шмуэла за сомнения и колебания, за то, наконец, что он недостаточно на Него полагался? Более того, Всевышний согласился со Шмуэлом и указал ему самый верный способ поведения, повелев спастись от гибели с помощью хитрости. Из этого явствует, что человеку нельзя, как я уже сказал, бросаться с закрытыми глазами навстречу опасности, нельзя бездумно подвергать себя риску в надежде на чудесное избавление по воле Господа. Мы, естественно, должны полагаться на Всевышнего и надеяться на спасение, на помощь небес, но точно так же мы обязаны сделать все от нас зависящее, дабы не попасть в руки врагов, не оказаться в безвыходной ситуации, когда действительно останется уповать лишь на чудо. К чему я веду? Нам следует подождать дальнейшего развития событий: оно еще больше усилит народное недовольство. Эльазар считает, что лишение первосвященника рабби Ишмаэла бен Фиаби сана довело народное возмущение до последнего предела. Поверь, дорогой друг мой и брат, это вовсе не так. Ты пытаешься судить о мере возмущения народа, исходя из чувств, переполняющих твое собственное благородное сердце. Большинству граждан, думаю я, совершенно все равно, годится первосвященник, назначенный римлянами, для своей должности или нет. Толпы встречают приветственными криками первосвященника Эльазара точно так же, как приветствовали они прежде рабби Ишмаэла. Если мы поднимем восстание, а весь народ не станет рядом с нами плечом к плечу как один человек, жертва наша будет напрасной и достижение нашей святой цели отдалится от Израиля на многие годы. Брат мой, надо подождать. Быть может, совсем немного. Пусть тем временем алчные римляне снова увеличат налоговое бремя, чтобы положение людей стало совершенно невыносимым, и когда общае недовольство действительно достигнет высшей точки, когда наступит нужный час, мы призовем народ к восстанию.

Глубокая тишина воцарилась среди развалин, едва Иеуда закончил свою речь. На Эльазара доводы сподвижника тоже явно произвели немалое впечатление, и он задумчиво молчал. Прошло несколько минут, потом слово взял Шимон бен Антигенос:

—    Друзья мои и братья! — начал он. — Слова Иеуды бен Нафтали навели меня на мысль о том, что есть еще один важный вопрос, который требует решения, прежде чем мы поднимем мятеж. Иеуда говорил о пророке Шмуэле, которому Всевышний приказал помазать Давида на царство. Так вот о царстве. Когда поднимем мы знамя восстания, и Господь предаст врагов наших в руки наши, и страна вновь станет свободной, кто будет царствовать над нами?

—    Мне этот вопрос кажется странным, — поднялся Барак бен Гамла. — Один Всевышний будет царем в Израиле! Разве не известно тебе, Шимон, что, когда во времена Шмуэла евреи потребовали себе царя, горько стало Господу. И сказал он Шмуэлу: «Это не тобой, но Мною пренебрегли они!» Нет, ни единому смертному не дано царствовать над Израилем! Только Богу. Разве правильно будет, если мы признаем над собой какого-то другого царя? Ведь сказано же в Торе: «Ибо Мне слуги дети Израиля». Мудрецы объясняют это коротко и ясно: «Мне, а не другим слугам Моим».

—    По сути дела, ты прав, — проговорил Эльазар.

— Так оно и велось в эпоху Моисея, в эпоху Иеошуа бин Нуна и в эпоху Судей. Когда судье Гидеону предложили корону, он отказался со словами: «Не я, но Господь будет царем над вами!» Однако с тех пор многое изменилось. Разве не стал Давид, сладкогласый псалмопевец, тем, кому обещано было царствование над Израилем до конца времен?

—    То есть, — уточнил Барак, — ты хотел бы назначить царя из семени Давида. Но знаешь ли ты человека в нашем поколении, который был бы достоин сидеть на его троне?

—    Нет, — ответил Эльазар, — такой человек мне не известен. Но есть в моем сердце уверенность, что если сумеем мы скинуть с себя ярмо Эдома, то в нужный срок даст нам Господь потомка из дома Давидова, достойного царствовать над Иудеей.

—    Если уж мы соберемся избрать над собой царя, — вступил в разговор Йосеф бен Лапидот, — нам не придется его долго искать. Кто более заслуживает права стать правителем Израиля, чем наш дорогой брат Эльазар, сын Ханании, сына Хизкии бен Гуриона? Разве он не смел, как Шимшон, не богобоязнен, как царь Давид, не ревнитель, как Пинхас? И семейство его — одно из самых уважаемых в Иудее. Поставим же его царем над нами!

—    Нет, дорогой мой друг Йосеф! — отвечал Эльазар. — Я не из семени и не из дома Давидова. Я из семени Аарона-первосвященника. И место мое не на троне, но подле жертвенника в Храме.

—    А разве Хашмонеи не были коэнами? — возразил Йосеф. — Тем не менее на их головы возлагали и царские короны, и шапки первосвященников!

—    Но в этом-то и заключалась ошибка! За это они претерпели наказание, это принесло им позор, а всему Израилю — новое порабощение! Цари дома Давидова были полны смирения. Они смотрели на царство как на обязанность и служение, а не как на возможность властвовать. Я не имею в виду тех, кто не достоин был и называться потомком Давида, — людей вроде Ахаза или Менаше. Я разумею благочестивых и доблестных потомков его — таких, скажем, как Иеошофат й Хизкияу. Все их помыслы связаны были со служением Всевышнему и с тем, чтобы облегчить жизнь народу. Для себя же они не требовали никаких особых привилегий. Мудрецы рассказывают о царе Хизкияу, что он съедал с утра щепотку зелени и на долгие часы шел заниматься Торой. Не так вели себя потомки дома Хашмонеев; они были горды, высокомерны и любили власть. Царь Янай, например, не склонялся даже перед Сангедрином. Нет, дорогой друг, я не хочу, да и не могу быть над вами царем! Когда соотечественники мои освободятся от гнета поработителей, высшей наградой для меня станет возможность быть простым гражданином свободной страны, одним из сыновей того народа, который Всевышний избрал, дабы был наречен он именем Его.

Едва Эльазар закончил свою речь, Итамар воскликнул с восторгом:

— О, как усилилась ныне моя любовь к тебе, праведный и благородный муж!

Заговор раскрыт

Буквально в этот миг среди развалин показался человек, громко кричащий:

— Бегите! Бегите скорее! Сюда идет римский военный отряд!

Это был юноша по имени Йонатан, его оставили стоять на страже при входе, чтобы предупредить заговорщиков в случае опасности. С вершины высокой горы ему была великолепно видна вся округа.

—    Бегите! Римляне уже близко! — не смолкал Йонатан. — Они подходят с разных сторон, видно, хотят окружить нас!

—    Братья, — сказал Эльазар, — надо уходить через подземный туннель.

Двое юношей подняли с земли несколько больших камней, ничем не отличавшихся от тех, что лежали рядом. Под камнями открывался подземный ход. Заговорщики быстро спустились вниз и закрыли за собой лаз, с привычной ловкостью поставив камни на место — так, что ничего больше не было видно. Теперь они стояли в узком, темном туннеле. Неожиданно Итамар, к великому своему удивлению, разглядел впереди слабые всполохи огня. Светилась чаша, наполненная углями ракитника. Эти угли имели особое свойство: они долго сохранялись раскаленными и, присыпанные золой, мерцали в темноте. Чашу заговорщики хранили именно на случай неожиданной опасности. Барак подошел к чаше, стряхнул золу, и угли стали ярче. Он зажег с их помощью смоляной факел, и туннель озарился светом. Предводительствуемые Бараком с факелом в руке, заговорщики двигались вперед вдоль древних стен подземного дворцового туннеля и через некоторое время добрались до запертой двери. Эльазар открыл замок, все вышли наружу и оказались в скалистой пещере, укрытой в горных недрах.

—    Прежде чем покинуть пещеру, — сказал Эльазар, — мы должны возблагодарить Господа, спасшего нас от нежданной напасти. Затем подумаем, что делать дальше.

Чистым высоким голосом он произнес:

—    Благословен Ты, Господь Бог наш, царь мира, дарующий повинным избавление, благословен за то, что воздал нам благом!

—    Амен! — откликнулись хором юноши.

—    А теперь, друзья, — продолжал Эльазар, — давайте поразмыслим — как быть и куда идти. Хотя, впрочем, прежде всего следует, пожалуй, подумать о другом: откуда могли римляне получить сведения о нашем тайном собрании? Лично я убежден, что за этим — донос и предательство. Нас выдали. Иначе враги не напали бы на наш след. Кто-то из нас, братья, был настолько легкомыслен, что доверил тайну чужим ушам. Кто же?

Все молчали. В голове у Итамара забрезжило неясное подозрение. Он ведь раскрыл Ореву тайну этих собраний, назвал место, ибо с детства привык доверять ему все без исключения. Возможно ли, что Орев — предатель? Нет, невозможно! При такой любви к нему, Итамару, и к его отцу? При лютой ненависти к Риму? Не может быть, чтобы Орев предал его самого и его друзей в руки римских властей. Исключено!

Тягостное молчание не прерывалось, и Эльазар снова обратился к присутствующим:

—    Еще раз прошу всех вас, друзья: откройте сердца ваши! Если кто-то поделился нашей тайной с отцом, или братом, или с верным товарищем, сестрой, невестой, пусть честно скажет об этом. Сказать необходимо, иначе нам не выяснить, с какой стороны, каким путем пришла измена. И спастись будет еще труднее.

Ответом ему опять было общее молчание.

—    Если так... — вымолвил наконец Итамар. — Что ж, пусть все случившееся пока останется для нас загадкой. Но давайте посоветуемся, как поступать дальше. Мы можем разделиться на группы, можем вернуться в город поодиночке, разными путями и в разное время. Хотя вполне вероятно, что нас уже ждут и мы будем арестованы, едва переступим порог собственного дома.

—    По-моему, — откликнулся Иеуда, — следует ко-го-нибудь послать в город. Кого-нибудь одного. Тогда мы точно будем знать, как обстоят дела. Если наши имена еще не известны врагам, мы все сможем спокойно вернуться домой. Если же посланный не вернется, это будет значить, что он арестован, и остальным придется спасаться бегством. Уходить в горы. Пусть лучше один из нас пойдет на риск, чем все

подвергнутся опасности и движение погибнет. Я готов сию же минуту отправиться в путь. Как говорится, кто предложил, тому и исполнять.

—    Нет, Иеуда, — покачал головой Эльазар. — Ты не должен рисковать собой лишь потому, что нашел единственно возможный выход. На мой взгляд, ничего лучше и придумать-то нельзя в нашем положении. Посему я предлагаю бросить жребий, как поступали в подобных случаях наши отцы. На кого он падет, тому и возвращаться в город.

—    Послушайте, дорогие братья, — вмешался неожиданно Итамар, — пошлите меня. Это самое лучшее и разумное решение. Я по-настоящему только сегодня присоединился к вам, и римляне и их шпионы наверняка еще ничего обо мне не проведали. Я смогу проникнуть в город без всякого риска и осторожно выяснить, известны ли римлянам чьи-нибудь имена. У меня есть связи во дворце наместника. Всего лишь несколько недель назад я был там. Меня пригласил прийти друг детства, молодой римлянин, на день-другой прибывший в Иерусалим. На меня можно положиться, я обязательно найду способ узнать, как обстоят дела, и сообщу вам об этом.

—    Мы не можем принять твое предложение, Итамар, — сказал Иеуда. — Было бы безответственностью послать новичка на столь опасное задание. Если с тобой что-то случится, это покроет нас всех несмываемым позором. Нет, только судьба решит, кто сегодня рискнет собой р&ди остальных братьев. И ты, Итамар, будешь участвовать в жеребьевке на общих правах. Но до того, как мы бросим жребий, я хочу попросить вас вот о чем. Эльазара надо исключить! Его свободолюбивые воззрения хорошо известны римлянам. И он слишком важен для нас. Мы не можем позволить себе потерять его. Если арестуют меня или другого, это не остановит остальных, но если вырвать из наших рядов Эльазара, все дело может пойти прахом. Он один, с его силой духа и недюжинным умом, стоит тысячи отважных храбрецов. Надеюсь, вы со мной согласитесь. Итак, вы согласны?

—    Согласны! Конечно, согласны! — дружно воскликнули все.

—    Но я-то решительно не согласен, — сердито заявил Эльазар. — Кровь моя не краснее, чем у других!

Его протест не был принят. Друзья объяснили, что не отпустят его одного в город ни при каких обстоятельствах. В конце концов Эльазар был вынужден нехотя согласиться на уговоры, и теперь его роль заключалась в том, чтобы бросить жребий. Ему завязали глаза. Остальные встали кругом, а его поставили в центр. С завязанными глазами Эльазар подошел к одному из заговорщиков, взял его за руку и назвал число сто двадцать. Затем снял с глаз платок и начал считать слева направо. Считая, он несколько раз обошел круг товарищей, и в конце концов на числе 120 остановился прямо перед Итамаром.

—    Итамар! — торжественно произнес Эльазар. — Жребий пал на тебя! Иди и выполни свою задачу! А мы поможем тебе отсюда своими молитвами и будем просить Всевышнего Бога, чтобы Он сохранил тебя от всех напастей...

В руках врага

Йонатан проводил Итамара до входа в ущелье. Между гор хорошо просматривалась  дорога, ведущая в Иерусалим.

Итамар шел по ней, и в голове его роились нелегкие, невеселые думы. Он вспомнил своего немощного, полубольного отца, и на сердце стало еще тягостнее. Вдруг его арестуют прямо при входе в город и отправят в тюрьму... Достанет ли у отца сил выдержать это испытание? А что будет с ним самим? Какую кару определит ему разгневанный наместник? Римляне ведь жестоки и безжалостны; человеческая жизнь в их глазах не стоит ни гроша! Только теперь Итамар понял, что недостаточно взвесил и обдумал все, что было связано с участием в заговоре. Он пылал энтузиазмом, юношеской горячностью и не помышлял всерьез о последствиях. Нет, он не жалел, что примкнул к друзьям Эльазара. Но ему следовало быть готовым к нынешнему дню заранее, следовало загодя найти в себе силы встретить опасность с должным мужеством и хладнокровием. А он страшится и сомневается. Возможно, думал он с горечью, правы старики, которых не очень-то увлекает идея восстания. В отличие от молодежи...

Погруженный в свои мысли, дошел Итамар до Цуфим, места, откуда город был виден как на ладони. Он лежал пред ним внизу, в тишине и покое, многолюдный Иерусалим, столица страны, познавшей горечь рабства. Пока еще дано было юноше видеть собственными глазами величие Дома Славного, где начертано Святое Имя Всевышнего. Пока еще он волен был повернуть вспять и искать себе убежище в каком-нибудь из поселений родной земли. Или скрыться в пещере среди гор. Но разве не обещал он товарищам, что пойдет в Иерусалим? Он ведь сам вызвался... И не хотел никакого жребия! Предложение его было отвергнуто, но жребий все-таки пал на него. Это судьба! Нет, он выполнит возложенный на него долг, он останется верен своему слову, даже если за это придется дорого заплатить. Заплатить ценой жизни и горя, которое доставит он отцу и своей невесте. Возлюбленной Тирце.

Он поднял глаза к небу и вознес молитву Господу:

— О Владыка мира! Ты Господин всему, и ничто не свершается помимо воли Твоей! Если это будет Тебе угодно, спаси меня от опасности! На Тебя положились отцы наши и Тобой спасены были! К Тебе взывали и были услышаны, на Тебя уповали и не посрамили чести! И хотя я знаю, что недостоин Твоего чудесного вмешательства, но разве не Ты хранил меня от рождения? Всем братьям и сестрам моим не дал Ты жизни, лишь мне одному! Спаси и избавь меня теперь — ради моего старого родителя, дабы не лишился он жизни от горя, и ради несчастной моей невесты, что будет тосковать по мне все дни свои! Ибо сказано в Торе: «Оплот прямых путей, все деяния Его — суд и справедливость». Ибо не подобны пути Твои путям смертных. Царь смертный карает виновного и не думает о его родных и близких, что будут плакать о нем. Не таков Ты, Царь Вечный. Пути Твои прямы и истинны, суд Твой — Суд праведный. Ты не подвергнешь человека смерти, если только и его близкие не заслужили свое горе! Так смилуйся же над отцом моим, мудрецом и праведником, и над невестой моей, юной девой, не знавшей греха! Не покидай меня, ибо близка гибель и, кроме Тебя, нет спасителя, Отец мой небесный!

Закончив молитву, Итамар ощутил, что душа его исполнилась спокойствия и уверенности, и поспешил спуститься с горы в долину. Решительно шагая, миновал он городские ворота без всяких помех. Римские стражники вообще не обратили на него внимания. Итамара это обстоятельство весьма обрадовало и ободрило. Видимо, имена заговорщиков были римлянам пока не известны или по крайней мере его имени они не знали. Все же он решил сразу не идти домой, а заглянуть сперва к отцу Тирцы, чтобы узнать, вправду ли ему не грозит опасность.

Едва Итамар переступил порог дома Элиэзера, как хозяин поспешил ему навстречу в сильном волнении.

— Итамар, бедный мальчик, откуда ты идешь? Ты что, не знаешь, что римляне ищут тебя повсюду, обвиняя в заговоре против властей?! Они отправили солдат, чтобы арестовать тебя и твоих товарищей, но те вернулись ни с чем, и вот теперь ты сам спешишь к ним в руки. Прямиком шагаешь в пасть к тигру! Они уже обыскали в вашем доме все, каждый уголок, от чердака до подвалов, все вверх дном перевернули, ища тебя, а ты спокойно разгуливаешь при свете солнца по городским улицам! Заходи скорее в дом, несчастный мой мальчик, я спрячу тебя в надежном месте. Там ты переждешь какое-то время, пока не настанет удобный момент, чтобы бежать в горы!

Пораженный Итамар на мгновение потерял дар речи. Потом пришел в себя и спросил с тревогой:

—    Где отец? Как он пережил эту ужасную новость?

—    Эти разбойники схватили твоего отца и бросили в тюрьму. Они будут держать его в заложниках, пока не найдут тебя.

Ноги у Итамара подкосились, лицо побледнело.

—    Отец! — прошептал он. — Мой старый, больной отец брошен в тюрьму по моей вине! Я сейчас же пойду и отдамся в руки римлян, чтобы его освободили!

—    Не будь глупцом, Итамар, не делай этого! — перепугался Элиэзер. — Тебя римляне приговорят к смерти и безжалостно убьют, а против твоего отца у них ничего нет, ему ничего и не сделают. Они прекрасно знают, что твой отец всегда бежал от политики как от чумы. Пройдет несколько недель, они убедятся, что твое местонахождение ему не известно, и его отпустят. Доверься мне, я тебя спрячу, пока еще есть время!

Противоречивые чувства боролись в сердце Итамара. Всего несколько минут назад он твердо решил, что не имеет права принимать в расчет страдания отца и невесты, но вот теперь им вновь овладели любовь к несчастному Эльякиму и неслыханный страх за него. Он испытывал чувство, силу и остроту которого раньше не умел оценить.

— Нет! — воскликнул он в отчаянии. — Ни в коем случае нельзя оставлять отца в тюрьме! Он стар и слаб; тюрьма быстро его прикончит!

Всеми силами старался Элиэзер удержать юношу. Красноречиво описывал горе своей несчастной дочери, которая, возможно, будет горевать о нем до конца дней. Итамар ничего не хотел слушать. Он вырвался из рук Элиэзера, выбежал на улицу и быстрым, уверенным шагом двинулся к дворцу наместника.

Ожидание

3аговорщики тщетно ждали Итамара. Ночь прошла напряженно — в тревоге, волнении и других предчувствиях. Они договорились с Итамаром, что тот или вернется, или хотя бы даст о себе знать до наступления темноты. Но предвечерние тени становились все длиннее, и обитателей пещеры охватило беспокойство.

— Он мог не успеть отправить нам весточку до закрытия городских ворот, — предположил Эльазар. — Подождем тут до завтра, пока ворота откроют, может, придет известие.

В пещере всегда хранился порядочный запас воды и пищи на случай, если стрясется что-нибудь непредвиденное. Юноши помолились маарив, поели, запили еду водой, немного поговорили о Торе и улеглись. Но им не спалось. Лежа с открытыми глазами, они все, как один, думали об Итамаре, пытаясь понять, что с ним сталось, почему он не появился. Если что-то не так, им тоже не суждено вернуться в свои дома. Ночь показалась молодым людям бесконечно долгой. Кое-кому, как и самому Итамару, пришла в голову мысль, что, наверное, их идея поднять восстание против Рима — это скорее плод юношеских фантазий, нежели трезвого расчета.

С первыми проблесками зари они поднялись, умылись водой из ближайшего источника и приступили к утренней молитве. Потом немного поели, и Эльазар начал объяснять что-то из Торы. Близился полдень, а от Итамара по-прежнему не было вестей.

—    Братья! — сказал Эльазар. — Прошу вас — позвольте мне пойти и попытаться выяснить что-нибудь о судьбе нашего бедного Итамара: тогда, по крайней мере, мы сможем прикинуть, что в дальнейшем ожидает и нас.

—    Мы ведь еще вчера решили, — возразил Иеуда, — что именно тебе, Эльазар, не позволим рисковать ни жизнью, ни свободой. Ты слишком известен, и римляне, как я уже говорил, прекрасно осведомлены о твоих настроениях. Надо думать, тебя-то и станут искать в первую очередь. Лучше пойду я. Обо мне знают гораздо меньше. Попробую что-нибудь разведать. Сегодня ведь четверг, базарный день. К вечеру многие селяне потянутся из города домой. От них я непременно что-нибудь да услышу о том, что происходит в городе. Расспрошу одного, другого, третьего...

—    Нет! — вскричал Эльазар. — С меня хватит! Я не желаю больше подвергать опасности других. Довольно и того, что беда с Итамаром случилась по моей вине. Во всяком случае, я так считаю!

—    И напрасно! — вмешался в разговор Барак. — Не надо брать на себя лишнее. — Ты здесь совершенно ни при чем. На Итамара указал жребий, значит, такова была воля Судьи Праведного, на тебе нет никакой вины. Я тоже не хочу, чтоб ты шел в город. Кроме того (мы как раз вчера об этом говорили), ты вспыльчив, слишком легко закипаешь, можешь не сдержаться и навлечь беду не только на себя, но и на всех нас. Для похода в Иерусалим, на мой взгляд, годится как раз Иеуда. Он сумеем завязать разговор с незнакомым человеком и вызнает исподволь у него все, что нужно. Раз он сам вызвался — пусть идет, и дай Бог, чтобы мы услышали от него добрые вести.

Эльазар на миг задумался, потом взглянул на Иеуду:

—    Что ж, ступай с миром, и пусть Господь хранит пути твои вовеки!

—    Омен! — снова произнесли заговорщики, и спустя несколько часов Иеуда отправился в путь.

Он довольно быстро добрался до дороги, ведущей в Иерусалим, но вместо того, чтобы двинуться в направлении города, свернул к Хеврону. Он брел, медленно переставляя ноги, в надежде, что его нагонит какой-нибудь возвращающийся из города крестьянин. И в самом деле, довольно скоро у него за спиной послышались шаги. Обернувшись, он увидел молодого парня с пустой корзиной. Иеуда остановился и, когда путник приблизился, вежливо приветствовал его словами:

—    Мир тебе!

—    И тебе тоже! — отвечал прохожий.

—    Не пойти ли нам вместе? «Дорога далека, а компания приятна». Так ведь говорит пословица, правда?

—    Конечно, пойдем. С охотой и удовольствием! — улыбнулся путник. — Я тоже не люблю ходить в одиночку. Обычно я отправляюсь в путь в обществе Йо-ханана, моего дяди, но сегодня он вынужден был задержаться в Иерусалиме. У него тяжба с соседом. Разбор дела, наверное, продолжится до завтра, и ему придется заночевать в городе. Бедный Йоханан! Дай Бог, чтоб хоть решение было в его пользу, тогда он хоть время потратит не зря!

—    Не следует упоминать Имя Всевышнего, — сказал Иеуда. — Да и вообще не надо желать твоему родственнику победы в суде. Если правда на его стороне, праведные судьи безусловно решат дело в его пользу. А если нет, — как можно желать, чтобы ради чьего-то выигрыша нарушили они правосудие? Лучше сказать так: Всевышний да просветит судей и да судят они по закону.

Крестьянин поглядел на незнакомца с удивлением и интересом. Видно, услышанное произвело на него сильное впечатление. Но потом все-таки возразил:

—    А разве не случалось так, что люди лгали на суде и судьям не удавалось установить правду?

—    Ну это тоже поддается объяснению, — сказал Иеуда. — Иногда приговор Небес таков, что человеку суждено лишиться части своего имущества. Тем или иным путем. Если он крестьянин, то посевы его, бывает, плохо всходят или сорняки уничтожают урожай. Порой ему не удается продать плоды своего труда за достойную цену. И это от того, что он доверился не честным торговцам, а мошенникам и обманщикам. Случается и другое. Живет на свете злодей, закосневший в преступлениях, а Всевышний откладывает суд над ним и в суде человеческом дает ему выиграть, скрывая от судей истину, не позволяя распознать истинный облик негодяя. Судьи — они, в конце концов, всего лишь простые смертные и судят, исходя из того, что слышат. Часто истец говорит не слишком убедительно, и судьи принимают решение не в его пользу, хотя правда на его стороне. Часты неясные, запутанные дела и тяжбы, и поскольку судьи, скажу еще раз, — обыкновенные люди, а не пророки, они не могут проникнуть в истину. Им не дано Божественное озарение. Приходится применять разные допуски: судить, принимая в расчет наиболее вероятный вариант, использовать указанные в Торе примеры. Но как бы то ни было, все предопределено свыше: и оправдание невинного, и наказание преступника. Сказано же раз и навсегда: «Ибо Господу суд».

Крестьянин вперил в собеседника восхищенный взгляд:

—    Кто же ты, что говоришь со мной, словно ангел небесный? Может, ты — пророк Элияу, пришедший возвестить нам скорое избавление от руки нечестивого Рима?

—    Я такой же человек, как и ты, — улыбнулся юноша. — Меня зовут Иеуда, и я из учеников раббана Гамлиэла.

—    Ученик раббана Гамлиэла, князя Израиля, о котором говорят, что он мудр и кроток, как и прадед его старец Гилел! Если ты ученик такого великого человека, то я больше не удивляюсь, что из уст твоих являются на свет жемчужины мудрости. Нам, крестьянам, не так уж и часто доводится встречать мудрецов Израиля. Я ужасно рад, что познакомился с тобой, рабби Иеуда! Меня зовут Исахар, а отца моего Йоаш, да покоится он в мире, сам я из Эйн Пары — это деревня между Иерусалимом и Хевроном. Отец оставил мне в наследство поля и виноградники, я обрабатываю их с помощью жены. Урожай свой я продаю в городе каждый понедельник и четверг. Живем мы, благодаря Всевышнему, в достатке и покое, и лишь одно желание у нас: чтобы поскорее избавился народ от римского ярма.

—    Отчего же так тяжко тебе владычество Рима?

—    Корыстолюбие этих потомков Эсава не имеет границ! Налоги и поборы... Сил нет больше терпеть их! Налоги съедают немалую часть наших сбережений, а те, у кого нет сбережений, нищенствуют, хоть и трудятся в поте лица. Римляне не знают жалости. Обращаются с нами жестоко и подло. Слышал ли ты, что произошло вчера?

—    Я какое-то время не был в городе и ни о чем не слыхал. А что?

—    Слышал ли ты о человеке по имени Эльяким бен Хизкия?

—    Конечно. Это один из самых уважаемых людей в Иерусалиме.

—    Так вот, этого старика, ученика самого Гилела, благотворителя, который был отцом сиротам и поддерживал вдов, арестовали, бросили в тюрьму и теперь хотят предать смерти.

—    Ты рассказываешь страшные вещи! А известно, из-за чего римляне с ним так обошлись?

—    У Эльякима есть сын, юноша лет восемнадцати. Говорят, он организовал или хотел организовать заговор против наших поработителей. Римляне отрядили три когорты, чтобы отловить его в горах, но поскольку у них ничего не вышло, схватили старика отца.

—    Мерзость! — скрипнул зубами Иеуда.

—    И даже это еще не все! Они совершили куда еще большую мерзость. Юноша вернулся в город, ни о чем не подозревая. Весть об аресте отца вскоре достигла его ушей. Благородный человек, он поспешил предстать перед наместником, то есть сам отдался ему в ру

ки, чтобы поскорее освободить Эльякима. А наместник, которого якобы тронула такая самоотверженность, отменил уже вынесенный смертный приговор и заменил его — чем ты думаешь? Послал юношу рабом на галеры! И сегодня с зарей того отправили в это страшное место, где жизнь намного хуже смерти!

Иеуда буквально оцепенел, услышав жуткую новость. Ноги его подкосились; с большим трудом он заставил себя шагать дальше. Но попытался тем не менее овладеть собой и спросил как можно спокойнее:

—    Еще кого-нибудь схватили?

—    Насколько мне известно, больше никого. Я провожал своего дядю в суд. Ханания бен Хизкия должен был заседать там, но он запаздывал, и все уже решили, что он тоже арестован — из-за сына. Когда Ханания в конце концов появился, все очень обрадовались и благословили Господа, сохранившего его от беды. Ведь в городе уже распространился слух, что многим знатным людям, чьи сыновья известны своей горячностью, следует опасаться властей. Но слух не подтвердился. Никто не был арестован, кроме Эльякима бен Хизкии.

—    Ну, мир тебе, друг мой, — сказал Иеуда, протягивая руку крестьянину. — Спасибо за приятное общество, но здесь мне придется свернуть.

И, не ожидая ответа, он поспешил к товарищам, — рассказать все, что узнал.

Завещание Эльякима

В пещере все были потрясены и сильно испуганы. Эльазар, человек несгибаемого мужества, рыдал навзрыд о своем возлюбленном друге — так же, как рыдал когда-то Давид о Йонатане. Горе затмило его рассудок, и он принялся уговаривать друзей тотчас отправиться в Яффо и силой отбить Итамара у римлян. Но в конце концов и ему пришлось признать, что этот план обречен на провал. Кроме того что они не имели даже малейших шансов справиться с вооруженным римским гарнизоном, было к тому же слишком поздно что-либо предпринимать: Итамар наверняка уже плыл в море на римской галере.

— Брат мой, Итамар, дорогой мой брат! — рыдая, воскликнул Эльазар. — Блаженна доля твоя, где бы ты ни был и как бы ни страдал, ибо ты принес себя в жертву ради народа своего. Да пошлет тебе спасение Благой и Справедливый и избавит тебя от рабского состояния и умножит награду твою в мире будущем!

Собравшись наконец с мыслями, заговорщики решили со всех сторон обсудить создавшееся положение и держать совет, как быть дальше. Получалось, что предан был один И та мар: схватили ведь только его отца. Никого из родственников остальных заговорщиков не тронули. Загадка выглядела неразрешимой. В конце концов все пришли к выводу, что надо возвращаться в город. Но поодиночке. Так и поступили. Ни на кого из них не обратили внимания. Да и в дальнейшем с этими юношами ничего дурного не случилось.

Сломленный, обезумевший от горя, Эльяким тоже вернулся в свое опустевшее жилище. Днем и ночью он оплакивал несчастного сына. Друзья и знакомые приходили его утешать, но он никого не желал видеть. Лишь когда к нему постучался раббан Гамлиэл, надеясь утешить и ободрить старого друга, Эльяким открыл двери своего дома.

—    Праведен Господь на всех путях Его и справедлив во всех деяниях Своих, — начал глава Израиля цитатой из Книги Псалмов.

—    «Оплот прямых путей, все деяния Его — суд и справедливость», — подхватил Эльяким, — но не всегда дано нам понять пути Его, и не все Его деяния постижимы. Свет очей моих, радость сердца моего, сын мой, единственный оставшийся из всех, отнят у меня и осужден на рабскую жизнь, полную мук и унижений. И все это лишь затем, чтобы освободить меня из тюрьмы, куда я был брошен без всякой вины. О сын мой, сын мой! Если бы можно было сделать так, чтоб ты спасся, с какой радостью я принял бы смерть, лишь бы ты жил и был счастлив!

—    Да, велика твоя боль, и, чувствую, нет у меня сию минуту слов, чтобы тебя утешить. Но я пришел говорить с тобой именно об этом: о будущем твоего сына, которое так тебя заботит.

—    Раббан Гамлиэл, величайший из мудрецов Израиля! Тебе ли не знать, что моего сына послали в такое место, откуда не возвращаются!

—    И все-таки есть вероятность, что сын твой когда-нибудь вернется домой, даже если ты и не доживешь до этой минуты. А посему подумай о грядущем. Когда будет на то воля Создателя и ты уйдешь к Нему путем всего живого и упокоишься вместе со своими праотцами, римляне непременно конфискуют твое имущество как принадлежащее приговоренному к пожизненной каторге. В самом лучшем случае удастся разделить его между несколькими дальними родственниками, но тогда, если твой сын когда-ни-будь вернется, он почти ничего не получит. Или получит очень немного. За этим-то я и пришел — чтобы подумать вместе с тобой, как уберечь Итамара от нищеты, когда он снова переступит порог родного дома. Ведь надежда всегда остается.

—    Да, не зря славит народ твою мудрость и благоразумие, дорогой Гамлиэл. В горе своем я даже и помыслить не мог ни о чем, кроме ужасной судьбы сына. Твой просвещенный Богом разум — величайшая сила. Благодаря тебе, я узнал о возможности, которая хоть и маловероятна, но, однако же, совсем не исключается. Мысль о ней согревает мне душу.

—    Здесь нас никто не слышит?

—    Орев, управляющий хозяйством, уехал в Хеврон, из остальных слуг в доме всего несколько человек. Но давай я все же запру двери, чтобы никто не мог нас потревожить.

Они заперлись и долго беседовали, после чего раббан Гамлиэл попрощался и ушел. Но Эльяким с того дня переменился самым решительным образом. Он перестал проводить все свое время в слезах и стенаниях и начал заниматься делами.

Возвратившись наутро из Хеврона, Орев тотчас заметил перемены в настроении хозяина.

—    Тебя посетил наш глава, господин мой, — сказал раб, — и я, к великой своей радости, вижу, что ему удалось поддержать тебя в горе.

—    Так оно и есть, Орев. Мы о многом говорили, и он рекомендовал не откладывая оформить завещание, и непременно заверить его у римлян. Ты же знаешь — теперь у меня никого нет, только куча дальних родственников, и все мое имение может быть разделено на мелкие доли.

—    Раз так, господин, то раббан Гамлиэл, вероятно, посоветовал тебе завещать все имущество бедным. Либо Храму. Я угадал?

—    Речь об этом действительно шла, но глава Израиля предложил мне другое. Нами владеет Рим, храмовая сокровищница поэтому тоже не в полной безопасности. Самое лучшее — решили мы, — чтобы все нажитое мной перешло в одни руки, дабы дом мой сохранился, а имя мое не забылось и я бы славился добрыми деяниями, как прежде. Ты, Орев, всегда был верен мне и предан душой. Я убежден — ты способен продолжить мое дело и дело отцов: щедро помогать бедным и давать деньги на всякую благородную цель. Моя убежденность неколебима; поэтому я собираюсь завещать тебе все свое состояние.

На мгновение Орев застыл, пораженный, но тут же пришел в себя, и победная улыбка скользнула по его губам. Рабу хотелось кричать от радости, но он сумел сдержать свои чувства и, бросившись к ногам

Эльякима, воскликнул трагическим голосом, тщетно пытаясь выжать слезы из глаз:

—    Господин мой! Добрый мой господин! Не найду слов, чтобы выразить благодарность тебе за твое благодеяние! Она безмерна! Но душа моя не радуется. Горе поселилось в ней, горе и печаль, — оттого, что ты не можешь завещать свое имение любимому сыну. Не было у меня большей мечты, чем служить ему так, как служил я тебе! Но что делать! Несчастному уже не помочь, ибо рабы с римских галер не возвращаются на свободу! Однако клянусь тебе всем святым в мире, что буду распоряжаться твоим имуществом точно так, как распорядился бы ты сам. Каждый, кто голодным войдет в этот дом, выйдет из него сытым, и каждый несчастный получит поддержку и утешение. Щедрой рукой и от чистого сердца буду я поддерживать мудрецов и учеников их, жертвовать на больных и бедных и пытаться спасти каждый гаснущий очаг, как это делал ты.

—    Что ж, Орев, значит, я оставлю тебе все со спокойной совестью. Но не забывай никогда своей клятвы! Тогда будет жить имя мое и мое имение не пойдет прахом, а ты станешь мне вместо отнятого сына... Теперь же позови сюда мудреца Дуси: он поможет мне написать завещание — в соответствии с законом Торы и с римскими установлениями.

Сломя голову Орев помчался исполнять поручение своего господина.

Невеста-вдова

Эльяким умер, и все жители Иудеи оплакивали его. Хоронили его в фамильном склепе при большом стечении народа. Раббан Гамлиэл в надгробной речи восславил достоинства покойного: мудрость  и великую ученость, богобоязненность и любовь к Всевышнему, щедрость и неустанное стремление помогать бедным. И, конечно, смирение перед волей Создателя, с особой силой сказавшееся в последнее время. Слушавшие раббана Гамлиэла сокрушались о великой беде, выпавшей на долю усопшего, искренне горевали о кончине столь достойного человека.

Все, однако, не только пришли в недоумение, но и сильно встревожились спустя несколько дней после похорон, узнав странную вещь: единственным своим наследником реб Эльяким сделал, оказывается, старшего раба. Люди не сомневались, что огромное состояние покойного пойдет на благотворительные нужды, и то, что «этот кананеянин», как сразу стали называть Орева, унаследовал поистине царский капитал, просто не укладывалось в голове. Известие о завещании Эльякима вызвало даже ропот, многие дерзали отзываться о покойном довольно непочтительно. Кое-кто предполагал, что Эльяким перед смертью повредился в рассудке. Иначе, дескать, не мог бы он поступить так, как поступил. Неправедно. Несправедливо.

Слухи эти, понятное дело, быстро достигли ушей Орева. Он лишь злорадно усмехнулся. Впрочем, очень быстро усмешка исчезла с его губ; раб привычно состроил горестную мину, сгорбился, понурился — он исправно делал это с той минуты, как испустил дух его господин. Семь дней просидел он на земле и вообще весь ритуал оплакивания исполнял с такой тщательностью, словно потерял родного отца. Затем наступили тридцать траурных дней. Их он тоже соблюдал с великой аккуратностью, не прекращая рыдать и жаловаться, что понес невосполнимую утрату, что смерть хозяина, этого великого человека, — самая страшная беда его жизни.

Однако по прошествии траурных дней Орев сорвал с себя маску и стал в открытую наслаждаться своим несметным богатством. Начал одеваться как богач, принялся бывать всюду, где только можно, и всячески демонстрировал свое благополучие. В какой-то мере он все-таки выполнял данную Эльякиму клятву и жертвовал деньги на благотворительные цели, но лишь в том случае, если при этом становилось известным имя жертвователя. Он добивался славы и почета. А вот творить милостыню втайне, как то имел обыкновение делать Эльяким, — такого у него и не водилось. Бедняков, приходивших к нему просить подаяния, он грубо прогонял, — разумеется, когда никто не мог его видеть.

После того что случилось с Итамаром, Тирца день и ночь пребывала в неутешном горе. Напрасно пытался отец утешить ее и ободрить. Вот и сегодня говорил он ей:

—    Дочь моя дорогая! Забудь, как это ни горько, несчастного нашего Итамара. Его ведь скорей всего нет в живых. Я не могу смотреть, как ты сохнешь от тоски и слез. Слыханное ли дело, чтобы человек, отправленный на римские галеры, вернулся на свободу? Это ужасная форма рабства. Такая жизнь очень быстро убивает приговоренного. Ты должна смириться с действительностью, сколь бы она ни была ужасна. Должна смириться с мыслью, что твой жених погиб. Довольно носить по нему траур. Ты совсем молода, и, если перестанешь так страшно убиваться и плакать круглые сутки, к тебе вернется былая красота. Конечно, мое состояние — не из самых значительных, но оно не так уж и мало, а ты — моя единственная наследница. Да и семейство наше считается в Иудее знатным и уважаемым. Так что будет совсем нетрудно найти тебе подходящего жениха. Нужно всего лишь возвратиться к привычному образу жизни.

—    Ах, дорогой отец! — отвечала Тирца. — Оставь, ради Бога, эти речи, не изводи меня своими увещеваниями. Я не смогу забыть Итамара.

—    Но если так — погибнет имя мое в Израиле и не увижу я внуков! — в отчаянии воскликнул Элиэ-зер. — Твоя мать и моя дорогая жена давно скончалась, да и слишком я стар, чтобы вновь жениться и заводить детей. Ты была у нас последней надеждой. Ты — наш долгожданный и единственный ребенок, появившийся на свет после долгих лет молений. Ты — радость и утешение старости моей, на тебя одну возлагал я все свои упования. Когда друг мой Эльяким предложил мне отдать тебя за Итамара, моя радость не знала границ. Ты ведь знаешь, как любил я твоего жениха. Больно делается при мысли, что не суждено мне увидеть вас с ним под свадебной хупой. Но так, видно, судил Творец в великой Своей мудрости, и нам следует примириться с Его решением.

Тирца закрыла лицо руками и горько, зарыдала.

—    Ах, дорогой отец! Мало мне собственного неизбывного горя — теперь и твоя печаль заставит меня страдать! Но что же делать? Сердце говорит мне, что Итамар вернется, вернется целым и невредимым. Подумай сам — как я буду несчастна и какой это будет стыд, когда приедет мой Итамар и узнает, что я вышла за другого. Что станется тогда со мной?

—    Может, отчасти ты права, — неожиданно согласился отец. — Вот и учителя наши говорили, что лишь мертвого забывает сердце, но не живого. И даже сказано у мудрецов: «Как мертвый я, и память моя изгладилась из сердец». Слышал я, что раб на римских галерах живет не более года. Исключения очень редки. Давай подождем еще несколько месяцев, может, ты наконец забудешь его. И это будет означать, что его нет более на свете.

—    Отец, отец! Какую ничтожную надежду ты мне оставляешь! — прошептала девушка.

—    Но посуди сама, дитя мое! Не хочешь же ты остаться жалкой, одинокой сиротой после моей смерти! — вскричал ЭлиэЗер. — Не пожелаешь жить беззащитной и никому не нужной в наше суровое и неспокойное время! А ведь день, когда Создатель призовет меня уйти путем всего живого, ближе и ближе... Ты и сама это понимаешь...

—    Ах, отец, ты разрываешь сердце мое на части! — воскликнула Тирца. — Неужели и тебя придется мне когда-нибудь потерять!

—    Такова жизнь, дочь моя. Поколения приходят и уходят, и рождаются новые поколения и тоже исчезают во мгле времен. Поэтому я хочу, чтобы ты еще при мне вышла замуж за человека, который будет тебе защитой и опорой, — отвечал Элиэзер. — Повторяю: мы живем в тревожный, неспокойный век. Мы порабощены, страна стонет под гнетом Рима. Народ ропщет, недовольство его растет. Однажды он восстанет и стряхнет с шеи своей ярмо Эдома. И тогда горькой и тяжкой будет доля твоя, если окажешься ты одна, без родных и близких. Кто знает, буду ли я еще жив в ту пору, а если нет, то захочет ли кто-нибудь взять тебя под защиту в смутное время. И еще скажу: знай, дитя мое, что Творец создал этот мир, чтоб он существовал, а не зачах. Учили нас учителя наши: для заселения создана земля, а не для того, чтобы быть пустынной. И даже если кто не находит достойной пары для своей дочери, все равно должен выдать ее замуж хоть за кого-нибудь. А уж тогда — будь что будет. Говорят же: если у тебя дочь, а выдать ее не за кого — освободи одного из рабов своих и дай ее ему в жены.

Тирца горестно вздыхала, не произнося ни слова. Отец не хотел поучать ее и отложил разговор до другого раза. Тирца ушла от него с тяжелым сердцем. Он вынул из шкафа свиток Теилим и стал читать двадцать седьмой псалом, пока не дошел до последнего стиха: «Надейся на Господа, мужайся, и да будет сильным сердце твое. Надейся на Господа!»

Выкуп Бархияу

Однажды, когда траур по Эльякиму уже закончился, Орев неожиданно появился в доме Элиэзера и Тирцы. Лицо его сохраняло торжественное и многозначительное выражение.

 — Позволь мне, — обратился он к хозяину, — вступить с тобой в те же дружеские отношения, что существовали у тебя с моим покойным господином. Друзья моего господина — мои друзья. Всякий, кто был дорог моему господину и внушал ему уважение, будет дорог и мне, и уважать его я стану в той же степени. За несколько недель до смерти реб Эльяким говорил: «Дорогой Орев! Я завещаю тебе все мое имущество, с тем чтобы ты распоряжался им точно так же, как распоряжался бы им я». Тебе, конечно, известно, что я исправно жертвую деньги на бедных, ибо это было правилом господина моего. Но я стремлюсь пойти дальше и укрепить старые связи, существовавшие между двумя нашими домами. Укрепить всеми возможными способами. Дочь твоя Тирца была обещана в жены моему бедному молодому господину. Вот я и хотел бы, чтоб ей досталось все то богатство, которое реб Эльяким завещал своему верному слуге. Отдашь ли ты мне в жены свою дочь?

Отец Тирцы был потрясен этими речами до глубины души. Он ощущал не только обиду, но и жгучий стыд: бывший раб посмел просить руки дочери Элиэзера бен Звулуна из семьи Азарии, того самого Азарии, который был брошен в печь вместе со своими товарищами Хананией и Мишаелом за то, что все трое отказались поклоняться идолу Навуходоносора! Как смеет этот человек, чьи отцы и праотцы были рабами, заявляться вот так запросто к нему в дом и свататься к девушке едва ли не из царского рода?! Возмущенный сверх всякой меры, он хотел было резко ответить наглецу или даже выгнать его из дома без всяких объяснений. Однако Орев к тому времени был уже влиятельным, известным человеком, богачом, к тому же он и вправду занимался благотворительностью (хоть и только напоказ). Поэтому Элиэзер попытался взять себя в руки и сдержать гнев.

— Уважаемый Орев! — сказал он вежливо, но холодно. — Я весьма благодарен тебе за великодушное желание сделать мою дочь одной из богатейших женщин Иерусалима. Видимо, в каком-то смысле у тебя действительно есть право просить ее руки. Ибо ты пришел как бы вместо нашего бедного Итамара. Но что поделаешь! Память о женихе еще слишком сильна в душе Тирцы. Она по-прежнему ждет и верит, что он возвратится к ней, каким-то чудом освободившись от рабства. Ни о каком другом браке она пока и слышать не желает.

—    Разве случалось когда-нибудь, чтобы человек живым возвращался с галер? — пожал плечами Орев.

—    Ты прав. Такое пока не случалось, — ответил Элиэзер. — И я всеми силами пытался убедить дочь, что надежды она лелеет призрачные. Но, как всем известно, человеку свойственна тешить свое сердце иллюзиями.

—    Раз так, мне, наверное, разумнее подождать, пока Тирца не убедится, что надежда ее несбыточна,

—    решил Орев. — Может быть, вскорости мы даже получим достоверное известие о гибели Итамара, — добавил он с улыбкой.

Отец Тирцы посмотрел на гостя с плохо скрытым отвращением. Вот какова она на деле — любовь раба к своему господину, которую этот тип всеми возможными способами демонстрировал целому городу! Орев заметил недобрый взгляд и угадал мысль, мелькнувшую в голове собеседника.

—    А почему бы мне и не надеяться на его смерть? —    спросил он вдруг. — Разве не лучше умереть, чем днем и ночью быть прикованным цепями к гребной скамье на галере? Хотя что ж мы будем об этом спорить... И без того все ясно... Скажи только, что ты согласен видеть меня своим зятем.

—    Не принуждай меня давать тебе обещание, — покачал головой Элиэзер. — Все равно сейчас в этом нет ни малейшего смысла, ибо Тирца не желает даже слушать про новое сватовство. Я тебе об этом только что сказал.

Орев исподтишка бросил на Элиэзера взгляд, полный гнева и ненависти. Он вдруг понял, что этот, в общем-то, совсем не богатый человек абсолютно не рвется выдать за него свою дочь. За него, Орева, на сегодняшний день одного из самых состоятельных в стране людей. «Погоди же, — подумал он про себя, — ты еще об этом пожалеешь». А вслух произнес:

— Что ж, воля твоя, Элиэзер. Подожду еще немного, а потом вернусь к тебе с тем же разговором. Посмотрим, как будут разворачиваться события.

Повернулся и ушел с обидой и злобой в сердце.

В это время римский наместник Валериус Гратус был отозван в Рим. Во главе огромной Римской империи стоял тогда Тиберий, но его власть была чисто номинальной: по существу, реально правил страной один из его приближенных — Люций Илиус Сиранус. Последний при помощи яда убрал со своего пути большинство родственников кесаря, включая и его законного наследника Друзуса. Кроме того, он уговорил кесаря поселиться на Кипре, чтобы самому иметь возможность без помех распоряжаться делами огромной империи. На всех ключевых постах Сианус разместил своих ставленников, предоставив им самые доходные должности.

Валериуса Гратуса возвращали в Рим именно в связи с этими обстоятельствами. Вместо него был назначен новый правитель Иудеи — Понтий Пилат, известный своей жестокостью и коварством. Едва прибыв в Кесарию, резиденцию римских наместников, он неслыханно усилил давление на Иудею. Имперский гнет, казалось, достиг предела. Ничего подобного прежде страна не знала. Среди первых предписаний Пилата был указ выставить статуи кесаря во всех общественных местах и проследить, чтобы евреи поклонялись им с должным почтением, то есть с таким же, как и все остальные народы, находящиеся под римским владычеством. Вопль ужаса и отчаяния разнесся над страной, когда статуи императоров были доставлены в Иерусалим. Делегация самых име

нитых иудейских граждан поспешила предстать перед наместником, чтобы молить его отменить ужасное постановление. Однако наместник наотрез отказался их принять и запер перед ними ворота своего кесарийского дворца. Пять дней стояла злополучная делегация у дворцовых ворот, пока на шестой день наместник не приказал своим солдатам прогнать ее прочь. Римские солдаты с обнаженными мечами поспешили отогнать евреев подальше от глаз наместника. И тут раздался голос Бархияу, брата Элиэзера бен Звулуна, обращенный к гражданам Иудеи:

—    Братья! Не сдвинемся с этого места ни на шаг! Пусть увидят римляне, что мы готовы пожертвовать жизнью во славу Святого и Великого Имени Бога Израиля! Вспомним, братья, Хананию, Мишаела и Азарию (потомком последнего являюсь я сам), которые предпочли быть брошенными в огненную печь, но не поклонились идолу Навуходоносора! Последуем же за праотцами нашими и отдадим наши жизни ради служения Создателю! Я готов к смерти!

—    Ты прав, доблестный потомок Азарии! — послышалось со всех сторон. — Мы тоже скорее согласимся умереть, чем преклонить колена перед деревянными и каменными идолами!

Солдаты уже занесли мечи над головами непокорных евреев, но в последний момент Пилат их остановил. То ли он оценил мужество евреев, то ли испугался последствий, если его солдаты ни за что ни про что вырежут мирную делегацию знатных граждан провинции, и об этом станет известно в Риме. Выслушав наконец евреев, он пообещал убрать из Иерусалима привезенные статуи. Иудея была спасена от великой опасности.

В Иерусалиме народ встречал вернувшегося Бархияу криками ликования. А тот, охваченный великой ревностью о Всевышнем, высказался о римских правителях перед всем народом открыто и нелицеприятно:

—    Братья! На этот раз Господь наш в великой милости Своей избавил нас от ужасного несчастья. Но кто знает, что будет далее! Подобное легко может повториться. Иудея не сумеет служить своему Богу с легким сердцем и спокойной душой до тех пор, пока эти необрезанные нечестивцы будут оставаться хозяевами на нашей земле!

Новый наместник, желая доподлинно и в подробностях узнать, каковы настроения народа вверенной ему провинции, отправил на улицы Иерусалима своих соглядатаев, дабы, одетые как простые граждане, они смешивались с толпой и подслушивали все, что можно и где можно. Несколько шпионов Пилата слышали речь Бархияу. В результате еще до конца дня этот смелый человек был схвачен и отправлен в тюрьму.

На следующий день Понтий Пилат прибыл в Иерусалим. Элиэзер бен Звулун поспешил предстать пред ним и просил об освобождении брата. Наместник отвечал ему с откровенным злорадством:

—    Мне известно, что вы, евреи, легко расстаетесь с жизнью. Хотелось бы знать, расстаетесь ли вы так же легко со своими богатствами? Я готов освободить твоего брата в обмен йа пять тысяч зуз.

Убитый горем, еле волоча ноги, возвращался Элиэзер домой. Где ему было добыть такие непомерные деньги! По дороге он встретил Орева, и тот поинтересовался, чем кончилась аудиенция у наместника. Элиэзер поведал ему о чудовищном требовании Понтия Пилата. Орев проговорил:

—    Если бы Эльяким был жив, он бы непременно одолжил тебе эту сумму Я, пожалуй, поступлю так же. Идем ко мне, получишь деньги, выкупишь брата.

Элиэзер изумленно на него воззрился:

—    Как же я смогу возвратить тебе долг?

—    Да ты без труда соберешь эти пять тысяч у своих многочисленных друзей! — спокойно ответил Орев.

В тот момент Элиэзер мог думать только о том, как освободить брага из темницы. Без лишних слов он пошел вслед за Оревом, поставил у него дома свою подпись под долговым обязательством и взял деньги. Через час Бархияу был уже на свободе.

В ловушке

Элиэзер и Бархияу изо всех сил пытались собрать нужную сумму, чтобы вернуть Ореву долг. Но ничего не получалось. Большинство иерусалимских богачей были садукеями; их богобоязненные братья  не могли да и не хотели просить о пожертвованиях. А среди немногих состоятельных людей, им обоим близко знакомых и не попавших под влияние приверженцев чуждых взглядов, собрать такие огромные деньги было невозможно.

Прослышав о тщетных попытках братьев рассчитаться с ним, Орев послал сказать Элиэзеру: «Не усердствуй чрезмерно, стараясь вернуть мне долг. Теперь я ни в чем не нуждаюсь и готов надолго предоставить тебе длительную отсрочку».

...Миновало уже два года со дня исчезновения Итамара. Тирца по-прежнему отказывалась выйти за другого и хранила верность жениху. Но однажды к Элиэзеру явился Орев и сказал без всяких предисловий:

—    Сожалею, но я принес вам худую весть. Вы, конечно, слышали про то, как в последнее время на торговых путях близ Андроломосии бесчинствовали дерзкие пираты. Они топили корабли без числа и даже высаживались на сушу, нимало не боясь грабить и жечь прибрежные города и селения. Кесарь наконец выслал против них военный флот. Сражение было долгим, римляне одержали победу, пиратские корабли частично утонули, частично рассеялись по морю. Но римляне тоже понесли тяжелые потери. Корабль Йоно пошел на дно вместе со всей командой. На этом корабле находился Итамар, несчастный сын моего покойного господина.

Услышав это, Тирца в отчаянье заломила руки и разразилась рыданиями. Элиэзер даже не пытался ее успокоить — он сам был потрясен до глубины души. Глаза его наполнились слезами:

—    Ах, друг мой Эльяким! Отзвучало твое славное имя над горами и долинами Израиля! Исчезло навеки...Откуда эта страшная весть, Орев?

—    Наместник вчера прибыл в Кесарию и привез новости прямо из Рима. Один чиновник, с которым я в дружбе, сообщил мне о гибели Итамара.

Орев удалился, оставив Тирцу и ее отца предаваться горю.

На следующий день в дом к Элиэзеру постучался человек по имени Сумхус и объявил:

—    Благородный господин! Я пришел сюда по поручению достопочтенного Орева, чьи доброта и праведность достойны всяческих похвал. Он послал меня от его имени просить у тебя руки твоей дочери.

—    А сам ты, Сумхус, — мрачно поглядел на гостя Элиэзер, — для чего согласился исполнить это поручение? Разве неведомо тебе, что моя семья — одна из

самых знатных в Иудее, что мы ведем свой род от царя Давида? По-твоему, такой человек, как я, может выдать свою единственную дочь за бывшего раба?

—    А разве спасет тебя твоя родословная от тюрьмы? — возразил Сумхус. — Какой бы она ни была? Берегись, господин мой, возбудить дерзкими словами гнев Орева! Ты сам поставил себя в зависимость от него и его решений. Он хранит подписанное тобой долговое обязательство, которое ты не в состоянии выкупить. В его власти в любой момент заключить тебя в долговую тюрьму. Кроме того, Орев приобрел небывалое расположение римского наместника. Милости Пилата он добился дорогими и многочисленными подношениями. И если тебе придет в голову упомянуть о своем презрении к нему перед наместником, то знай наперед — гнев римлянина будет ужасен. Ты должен помнить слова царя Шломо: «Должник — раб заимодавца». Не сможешь вернуть долг — окажешься в тюрьме, а все твое имущество пойдет с молотка. Но поскольку имущества твоего наверняка не хватит для покрытия долга, тебя самого продадут в рабство. И хозяином твоим станет Орев. Именно он. Вот я и спрашиваю: хорошо ли это будет, если потомок царя Давида окажется рабом у бывшего раба?

Элиэзер побледнел, глаза его налились кровью. Он силился что-то сказать, но неожиданно почувствовал, что не может вымолвить ни слова. Язык словно парализовало. Сумхус поглядел на него с жалостью:

—    Ты спросил меня, отчего я взял на себя поручение Орева. Знай же — я сделал это потому, что весьма уважаю и почитаю тебя и твою дочь и всей душой хотел бы избавить вас от страшной участи. Орев собирался явиться к тебе лично, но я удержал его. Я боялся, что сгоряча ты наговоришь ему всякие обидные веши и сразу навлечешь на себя беду Пожалуйста, Элиэзер, поразмысли хорошенько над всем, что произошло. Орев, конечно, бывший раб, но разве сейчас в глазах закона он не стал свободным евреем, не стал гражданином Израиля? Кроме того, он еще и сказочно богат, известен как крупный благотворитель, соблюдает заповеди. Все достоинства при нем. Помнишь, что говорили мудрецы по поводу взрослой дочери и освобожденного раба? Подумай, Элиэзер, какова будет судьба Тирцы, если все, что ты нажил, пойдет с молотка, а сам ты станешь рабом! Разве найдется тогда хоть один юноша из знатной семьи, который захочет взять ее в жены? С другой стороны, стоит вам обоим согласиться на просьбу Орева, и он немедленно вернет тебе твое долговое обязательство. Видишь, выбор совсем прост: либо богатство и свобода, либо рабство и позор. Выбирай, что тебе больше по нраву... Теперь я отправляюсь домой, а завтра вернусь за ответом.

И Сумхус ушел, оставив хозяина в одиночестве. Сердце Элиэзера разрывалось от боли, из глаз текли горючие слезы, которых он даже не замечал. В таком состоянии и застала его дочь, зашедшая к нему с каким-то делом.

—    Что случилось, отец? — вскричала она в испуге. — Какое новое горе постигло нас? Отвечай!

—    Ужасное горе, укасное, дочь моя, — проговорил, глотая слезы, Элиэзер. — Орев, бесстыжий негодяй, хочет вынудить меня отдать тебя ему в жены. Он не оставил своих намерений. Я целиком и полностью в его руках. У него мое долговое обязательство, а у меня нет денег, чтобы заплатить. И теперь он имеет полное право взять и продать все мое имущество, а меня превратить в собственного раба. Конечно, по закону Торы он этого совершить не сможет, но он подкупил римского наместника, и римляне сделают все, что он у них попросит.

Тирца была сражена. Одна новость страшнее другой! Закрыв лицо руками, она долго и горько плакала. Потом, успокоившись, немного придя в себя, тихо спросила:

—    Что же мы станем делать, отец?

—    Я выдержу все страдания, что выпадут мне на долю, но не отдам свою дочь, дочь потомка царя Давида, этому презренному и наглому рабу, — твердо сказал Элиэзер.

—    Но я не выдержу, отец! — воскликнула Тирца. — Как ты не понимаешь? Разве смогу я смотреть на твои мучения, на твои опозоренные седины, зная, что в моей власти избавить тебя от всего этого? Чтобы спасти тебя от нищеты и рабства, я, ни секунды не задумываясь, сделаю абсолютно все. Приму любую участь.

—    Ты... Ты готова согласиться?..

—    Разве не так же поступил несчастный Итамар, когда пожертвовал собой ради спасения любимого отца? Да и какая разница? Все равно без Итамара нет мне счастья!

Элиэзер с тоской смотрел на дочь. Смотрел долго и безотрывно. Разные мысли беспорядочно блуждали в его голове, но он не мог отыскать хоть какой-ни-будь выход из тупика. В конце концов, бросившись Тирце на шею, он проговорил с рыданиями:

—    О, как скорблю я о судьбе твоей, дочь моя! Ведомо всем — ты достойна куда более завидной участи. Но Всевышний в великой Своей мудрости решил так, как он решил, и нам остается только смириться с Его волей!

Когда на следующий день Сумхус объявил Ореву, что отец и дочь согласились на его предложение, радости злодея не было границ. Еще бы! Ведь теперь он достиг предела своих желаний. Теперь он занял место Итамара и в доме Эльякима, и в доме Элиэзера. Теперь он не только наследник всего состояния отца бедного юноши, но еще и унаследовал красавицу-невесту, известную своими умом и душевным благородством. Победный вопль сорвался с его губ; потом он произнес надменно:

— Вот поднялся я на вершины гор. И кто сбросит меня вниз?!

На корабле

Римская боевая галера, рассекающая океанскую гладь, внешне выглядела весьма эффектно. Множество весел в едином ритме вздымались над поверхностью воды и разом снова погружались в глубину, продвигая судно вперед. Это было удивительно красиво. Внутри, однако, галера являла собой гнетущее зрелище. Шестьдесят рабов, прикованных к сиденьям (по три ряда вдоль каждого борта), всем телом налегали на весла, подгоняемые кнутами безжалостных надсмотрщиков. Конец каждого весла был снабжен свинцовой рукоятью, прилаженной к нему с помощью кожаного ремня, что позволяло гребцам совершать круговые движения. Эта конструкция требовала от гребца определенной сноровки и опыта, иначе бывало трудно совладать с набежавшей волной. Гребцы двух ближайших к борту галеры рядов во время плаванья сидели на скамьях, гребцы же третьего ряда работали стоя, и весла их были длиннее. Несчастным запрещалось даже разговаривать между собой. День за днем они проводили на корабле в полном безмолвии. В часы работы они не видели лиц друг друга, видели только загорелые натруженные спины, покрытые обильным потом и бесчисленными шрамами от ударов кнута. Кратких перерывов им едва хватало на еду и сон. Никто никогда не видел галерного гребца улыбающимся или поющим. У этих бедолаг не осталось ни помыслов о свободе, ни надежд, ни желаний. Кого только среди них не было: британцы, ливийцы, лангобарды, евреи, римляне, приговоренные судом к наказанию, скотты, греки, варвары... Их разум мало-помалу угасал, а воля была сломлена беспросветно-жестоким рабством. Лишь единицы умудрились сохранить подобие человеческого облика. Подавляющее же большинство несчастных привыкли к своему полуживот-ному существованию и превратились в послушные, неразмышляющие придатки к веслам, на которые они машинально налегали даже во время самой сильной бури.

В удобном кресле, возвышавшемся над палубой, восседал римский трибун — капитан судна. Галера плыла, он следил за ее ходом, предавался воспоминаниям, размышлял о самых разных материях. Разумеется, о страданиях, о злосчастной участи гребцов этот человек и думать не думал. Однако их монотонные движения наводили на него скуку, даже тоску, и, чтобы отвлечься, он принялся разглядывать рабов. К ним даже не обращались по имени, их окликали по номерам, начертанным на скамье. Пристальный взгляд капитана скользил от одного гребца к другому, пока не остановился на том, который значился под номером шестидесятым. Как и его товарищи, этот раб был почти обнажен, всю его одежду составляла набедренная повязка. Молодой... По всей видимости, не достиг даже и двадцати. Последнее обстоятельство, впрочем, не возбудило в римлянине жалости, а вот изящный торс, гордая осанка, красивая голова произвели впечатление. Доселе он полагал, что так великолепно сложены бывают лишь его высокородные соотечественники, неустанно занимающиеся гимнастикой на стадионах. «Этот юноша мне нравится, — пробормотал римлянин себе под нос. — Пожалуй, он заслуживает лучшей участи, чем быть прикованным к галере. Надо бы разузнать о нем побольше и проверить, на что еще он может сгодиться». В этот момент юноша повернул к нему лицо.

—    Еврей! — воскликнул про себя римлянин. — И почти отрок!

Щеки юноши зарумянились, когда он заметил обращенный на него взгляд. На мгновение он забыл о весле, но тотчас услышал окрик надсмотрщика. Очнувшийся от грез юный раб вернулся к своим обязанностям и налег на весло с удвоенной силой. Украдкой посмотрев на капитана еще раз, он был удивлен и озадачен доброжелательной улыбкой, осветившей лицо трибуна.

Тем временем корабль вошел в Мессинский пролив, миновал город Мессину и продолжал двигаться на восток, оставив позади клубы дыма, изрыгаемые огромным вулканом. Всякий раз, когда капитан возвращался на свое место, взгляд его безотчетно отыскивал красивого юношу. «Он не такой, как другие, — бормотал римлянин ёдва слышно. — Парень — еврей. Когда-то один еврей спас мне жизнь. Надо бы узнать, откуда взялся этот». Во время смены вахты он спросил надсмотрщика, проходившего мимо:

—    Не знаешь ли ты, кто вон тот раб? Ну, который только что встал со скамьи?

—    Номер шестидесятый? — уточнил надсмотрщик, взглянув туда, куда указывал капитан.

—    Он самый.

—    Господин, конечно, знает, что эта галера построена только несколько месяцев назад; ее команда поэтому еще плохо мне известна.

—    Он еврей, — сказал капитан.

—    У благородного господина Сирануса острый глаз!

—    Он очень юн.

—    Невзирая на это он наш лучший гребец, — усмехнулся надсмотрщик. — Иногда мне кажется, что весло вот-вот сломается под его мощным нажатием.

—    Каков нрав этого раба?

—    Он очень дисциплинирован. Больше я о нем не могу ничего сказать. Хотя нет... Однажды он просил, чтобы я временно перевел его на другой борт.

—    Зачем?

—    Он заметил, что, когда гребец постоянно сидит у одного и того же борта, у него вырабатывается непреодолимый автоматизм. Возможно, как он сказал, во время бури или в бою ему придется заменить кого-нибудь у другого борта, а он не сможет с этим справиться.

—    Это оригинальная, это просто блестящая идея! Что еще ты можешь о нем сказать? Подумай хорошенько!

—    Ну разве только то, что он заботится о чистоте своего тела в отличие от товарищей.

—    Тут он скорее римлянин, нежели раб-чужезе-мец, — с удовлетворением кивнул капитан. — Что тебе известно о его прошлом?

—    Ничего.

Капитан немного подумал и сказал:

—    Если во время следующей смены вахт я буду на палубе, пришли его ко мне.

По прошествии двух часов Сиранус сидел на палубе под корабельным флагом. По выражению его лица можно было понять, что он чего-то ждет. Штурман находился на своем обычном месте, несколько матросов спали в углу. На вершине мачты стоял впередсмотрящий. Неожиданно Сиранус заметил, что к нему приближается кто-то из рабов.

—    Я к твоим услугам, господин, — объявил тот подойдя.

Сиранус смотрел на него со скрытым удовольствием. Достойное поведение и учтивая речь свидетельствовали о том, что юноша рос и воспитывался, что называется, в хорошей среде. И наставники его были, очевидно, людьми благородными и образованными. Открытый взгляд юноши скорее можно было назвать любознательным, чем дерзким. Он спокойно и с достоинством встретил пристальный взор своего командира. Ничуть не смугился, не изменился в лице. И капитан заговорил с ним не как господин с рабом, но как старший с младшим:

—    Говорят, ты лучший гребец на судне.

—    Благодарю тебя за похвалу, мой господин.

—    Давно ты стал гребцом?

—    Почти три года назад, господин.

—    Это тяжкий, изматывающий труд. Мало кому

удается продержаться больше года, а ведь ты еще и совсем юн! 

—    Благородный господин забывает, сколь важна для человека воля к жизни и как мощно она влияет на выносливость. С ее помощью слабым удается выдержать то, что сокрушает сильных.

—    По произношению твоему можно заключить, что ты еврей. Это так?

—    Отцы отцов моих были евреями задолго до того, как возник Рим.

—    Вот и ты несешь в сердце великую гордость своей нации. Чем же ты можешь гордиться?

—    Тем, что я еврей.

Сиранус улыбнулся.

—    И как же ты попал сюда?

—    Я был обвинен в организации заговора с целью свержения римского владычества в Иудее.

—    Ты? Не может быть! Ты ведь почти мальчик! Как твое имя?

—    Итамар бен Эльяким.

На лицо капитана как будто легла тень, он нахмурился.

—    Можешь вернуться на место.

Слегка поклонившись, Итамар направился к своей скамье.

Из рабства на свободу

Итамар возвратился и взял в руку весло с волнением и надеждой в душе. Луч солнца неожиданно осветил непроглядную тьму его нынешнего бытия. Он не узнал в капитане спасенного им некогда римского офицера, не вспомнил его имени. Но благородный римлянин одарил его почти дружеской улыбкой, поинтересовался происхождением и прошлым... Всего этого было довольно, чтобы пробудить в юноше радостное предчувствие перемен. В сердце затеплилась вера в спасение. Его впервые посетили мысли о будущем. И в самом деле — отчего бы капитану им интересоваться? Просто из любопытства? Вряд ли. Может, его ожидает скорое освобождение? В противном случае, зачем бы его звали к капитану? Конечно, все это очень странно. И необъяснимо. Уже почти три года Итамар был гребцом, за это время его не раз переводили с корабля на корабль, но ни один римский офицер не удостоил его даже взглядом, не говоря уж о беседе. Галеры бороздили моря, но гребцы ничего не знали о том, каков будет конечный пункт их плавания. Перед боем их с особым тщанием приковывали к скамьям, чтобы никому не пришло в голову взбунтоваться или сбежать, бросившись в воду в общей суматохе.

Итамара уже потихоньку начала засасывать рутина ужасающей новой жизни, где нет места упованиям, думам о завтрашнем дне. И вдруг — луч надежды! Перед мысленным взором юноши мелькали картины былого. Когда в тот памятный день он вошел во дворец наместника, страшась за судьбу отца и тревожась за собственную участь, его немедленно схватили, заковали в кандалы и отвезли в тюрьму. Он лишь успел услышать, как Валериус Гратус приказал освободить Эльякима, и понял: жертва его не напрасна. Это было единственным, что осталось в утешение. Без всякого суда и следствия следующим утром под конвоем римских солдат его отправили в Яффо, там перевезли на корабль и приковали к скамье вместе с другими гребцами. С тех пор он бороздил моря с севера на юг и с востока на запад, побывал в разных частях света, но так и не сумел узнать, к берегам каких стран причаливал. Рабов не выпускали на сушу. Они вообще не имели права покинуть судно, только когда их переводили с одного корабля на другой.

Понемногу Итамар стал забывать прошлое, память слабела, он, к примеру, уже почти не помнил свое безоблачное детство. Но после разговора с Сиранусом на него вдруг нахлынули воспоминания о прошлой жизни. Что стало с отцом? Жив ли он или давно умер от тоски по единственному сыну? А Тир-ца, что с ней? Забыла своего суженого и отдала руку и сердце другому или по-прежнему хранит верность первой любви? Как там Орев, управлявший всем их хозяйством?.. Мысль о рабе оставила в душе неприятный осадок. Возможно ли, чтобы Орев и впрямь был предателем? Хотя в жизни случается всякое... А что сталось с его товарищами — Эльазаром, Бараком, Иеудой и остальными? Попали они, подобно ему, в руки римлянам? А может, им удалось ускользнуть? В сердце юноши неожиданно возникло непреодолимое желание: вернуться на родину и мирно жить там по законам Торы, по заповедям Всевышнего. Ничего подобного он не испытывал с того самого дня, когда впервые поднялся на римское судно, решив, что иерусалимская жизнь оборвалась навеки. Страстная молитва к Отцу Небесному рвалась из его многострадального сердца; глаза бедного Итамара наполнились слезами, пока руки привычно сжимали весла.

Капитана Сирануса тоже обуревали необычное волнение и противоречивые мысли. Сидя на палубе, он размышлял о беседе с еврейским юношей. Поначалу он его не узнал, но звук его имени оживил память капитана. Да, это тот самый молодой человек, что спас ему жизнь, когда во время бури их корабль был в щепки разбит у берегов Яффо. Он хотел бы немедленно его освободить, но не имел на это права. Кроме всего прочего, ему еще и жаль было потерять на редкость умелого гребца. На Каниуса Сирануса возложили трудную и ответственную миссию. Корабль «Артемида», которым он управлял, был флагманом императорского флота, насчитывавшего почти сто кораблей, следовавших за ним на некотором удалении. Он исполнял должность командующего этой армадой. Несколько дней назад ему вручили приказ очистить море от кровожадных пиратов. Пираты буквально терроризировали берега Римской империи. Многочисленные их шайки объединились под властью некоего бандита греческого происхождения и представляли собой грозную и организованную силу. Они внезапно появлялись в каком-нибудь незащищенном месте, нападали на прибрежные города и деревни, разоряли, сжигали их, забирая все ценное: имущество, скот, а порой и самих людей, которых потом продавали в рабство. Римские торговые суда, груженные богатыми товарами, тоже становились их жертвами. Военным кораблям, сопровождавшим торговые караваны, приходилось отступать перед превосходящими силами пиратов. Со слов моряков, плававших на этих кораблях, было известно, что пиратский флот насчитывает примерно шестьдесят судов. Жалобы пострадавших от набегов морских разбойников достигли ушей Рима. И тогда кесарь приказал отрядить целый флот — сотню судов под командованием трибуна Каниуса Сирануса, повелев последнему наголову разбить противника. Но для этого его прежде всего следовало обнаружить.

Сиранусу повезло. Им недавно встретился римский боевой корабль, который вместе с двумя другими кораблями должен был сопровождать торговое судно. Пираты напали на них, захватили торговый корабль, а сопровождающим его галерам удалось ускользнуть. Теперь Сиранус знал, в какой части моря искать разбойников. Он отвлекся от мыслей о еврейском юноше и стал думать, как бы скорее найти пиратов, навязать им бой и уничтожить.

Он совершил жертвоприношение перед идолом, стоявшим посреди палубы, после чего воины начали облачаться в доспехи и разбирать оружие. На палубу подняли великое множество копий, стрел и дротиков, а кроме них — большие пачки шерсти и других легко воспламеняющихся материалов. Потом всех гребцов тщательнее обычного приковали цепями к сиденьям, цепи лежали возле каждой скамьи. Эта мера была надежной страховкой от восстания рабов в разгар битвы. У несчастных не оставалось никакой возможности протестовать. А ведь в случае поражения в бою они все до единого лишались малейшей надежды на спасение: галера шла на дно вместе с ними.

С наступлением темноты на корабле зажгли огни. Капитан прилег отдохнуть и вскоре погрузился в сон. Через несколько часов кто-то из матросов разбудил его. Сиранус тотчас встал. Он надел шлем, взял щит и меч и поднялся на палубу. Там уже собрались офицеры со своими подразделениями. Пропела труба, к ней присоединились другие. В отдалении были различимы корабли пиратов, стоявшие боевым строем. Римский флот тоже развернулся в боевом порядке, и через короткое время разгорелась жестокая и страшная битва. Баллисты обрушивали камни на пиратский флот, горящие факелы летели сквозь ночь, разрезая тьму Вдруг ликующе запела труба: римлянам удалось потопить один из вражеских кораблей. Но не прошло и нескольких минут, как победный глас трубы раздался с другой стороны: на сей раз тонул римский корабль. Так и тянулся бой. Время от времени над водной гладью разносились громкие звуки труб, заглушавшие стоны раненых и ужасающие вопли тонущих. Битва продолжалась всю ночь и закончилась лишь на следующий день к полудню, когда римский флот наконец разгромил пиратов. Нескольким разбойничьим судам удалось спастись, зато все остальные были захвачены или потоплены. Римляне во главе с Сиранусом праздновали победу. Сиранус дал команду преследовать уходившие пиратские корабли, затем приказал освободить от оков и привести к нему еврейского гребца.

—    Итамар! — произнес он, едва юноша предстал перед ним. — Итамар, ты больше никогда не вернешься на скамью гребцов. Вскоре я возвращаюсь в Рим и там буду просить кесаря о полном твоем освобождении. После блестящей победы на море он не откажет мне в такой малости.

Потрясенный до глубины души Итамар хотел было припасть к ногам Сирануса, но тот остановил его:

—    Я ведь в большом долгу перед тобой. Ты когда-то спас мне жизнь. Не помнишь?

Изумленный Итамар пристально вгляделся в своего благодетеля. Глаза его широко раскрылись. Боже милосердный! Перед ним и вправду был тот самый римский офицер, которого он когда-то уберег от гибели в Яффо! На глазах его показались слезы, а губы стали шептать благодарственную молитву Творцу...

Предательство раскрыто

Великий полководец Сиранус был встречен в Риме с подлинным триумфом. Под торжественное пение труб кесарь увенчал его венком победителя, знаками отличия и преподнес ему ценные подарки. По просьбе трибуна Итамар был освобожден и перестал считаться рабом. Однако ему пришлось дать клятву впредь никогда не участвовать в заговорах против Рима и не выступать против него с оружием в руках. Юноша долго и мучительно колебался, прежде чем дать такую клятву.

—    Дорогой друг! — сказал ему Сиранус. — Если ты не захочешь поклясться, то снова окажешься прикованным к гребной скамейке и уже наверняка не сможешь служить своему народу — ни вооруженным, ни безоружным.

—    Но как я посмотрю в глаза моим бывшим сподвижникам? — возразил Итамар в отчаянье. — И неужели в час, когда разразится восстание, мне придется остаться в стороне, играя роль пассивного наблюдателя? Я этого не перенесу!

—    Послушай меня, — отвечал Сиранус. — Я хочу сделать тебе предложение. Скорее всего, отца твоего уже нет в живых, имущество его конфисковано в пользу государства, а твоя невеста вышла за другого. Когда ты вернешься на родину, тебя ожидают нищета и одинокое существование. Ты будешь чувствовать себя несчастным, в особенности потому, что путь назад, к твоим прежним товарищам, тебе теперь заказан. Так зачем же возвращаться в Иудею? У меня есть обширные владения в Испанской провинции, неподалеку от города, в глубокой древности основанного твоими соплеменниками и называемого на вашем языке Толадот, а на туземном наречии зовущегося Толедо. Я отдам тебе в дар одно из своих имений — владей им. А поскольку поблизости поселились твои единоверцы, ты сможешь жить привычной жизнью — в согласии с Торой, с заповедями Бога.

—    Весьма признателен тебе, благородный Каниус, за щедрое твое предложение, — отвечал Итамар. — Я не отказываюсь от него, но и не хочу принять его так сразу, не раздумывая. Мне хотелось бы прежде выяснить, как обстоят дела в Иерусалиме.

В конце концов Итамар согласился принести требовавшуюся от него клятву и стал собираться в дорогу. Сиранус взял на себя заботу обо всех его нуждах. Через неделю в Яффо отплывал корабль, и Итамару на нем было оставлено место. Оставшееся до отъезда время он знакомился со столицей великой Римской империи. Однако душа его жаждала скорейшего возвращения в Иудею, к своему народу, в свою среду, к учению — он многое позабыл за годы рабства. За то короткое время, что он провел в Риме, евреи ему почти не встречались.

С первого дня Итамар был угнетен зрелищем огромного, шумного города, населенного идолопоклонниками, попирающими заповеди Всевышнего. Несмотря на это, римляне жили в довольстве и пользовались всеми земными благами, не зная страхов и бед. Юноша утешал себя мыслью, что если даже отвергающих Его награждает Всевышний столь щедро за их редкие добрые деяния, то уж воистину безмерно велика должна быть милость Его к любящим Его и творящим Его волю. Итамар не мог не заметить, до какой степени нравственного упадка и развращенности дошла эта, быть может, самая могущественная в мире страна. Ему то и дело на улице попадались мраморные колонны, обернутые нарядными циновками, чтобы предохранить их от летнего зноя и зимнего холода. А в трущобах он видел умирающих от голода, встречал людей, спавших на улицах, копавшихся в мусорных кучах, не защищенных от зноя, ветра, холода, лишенных самой простой одежды. В памяти его всплывали слова Торы: «И придут корабли от Киттима, и смирят Ашур, и смирят Эвера, но и сами погибнут». Киттим — это римляне, так объясняли Итамару учителя. А еще Римская империя — четвертый зверь в видении Даниэла, про которого тоже было сказано: «...Пока не увидели, как был убит зверь, а тело его сокрушено и отдано на сожжение огню».

Погруженный в думы Итамар шел по городским улицам и неожиданно заметил, что навстречу ему спешит римский офицер, окликая его издали и махая рукой:

— Здравствуй, друг мой дорогой! Вот уж не думал встретить тебя здесь!

Итамдр взглянул на офицера, ничего не понимая, и несколько, секунд недоуменно его разглядывал. Потом вскричал с радостью:

—    Каюс Цимбер! Я с трудом узнал тебя! Смотри-ка, ты уже в больших чинах!

Тот ответил:    ,

—    Я же говорил тебе еще четыре года назад в Иерусалиме, что Марс ко мне благоволит! Я участвовал во множестве сражений, имея достаточно шансов проявить доблесть. Но расскажи скорее, как ты попал в Рим! Думаешь здесь остаться? Если у тебя есть время, пойдем ко мне. Там обо всем и поговорим.

Итамар с радостью принял приглашение и в доме друга рассказал тому обо всем, что с ним приключилось. Когда он умолк, Каюс сокрушенно покачал головой:

—    Мой бедный друг! Как жестока к тебе судьба! И тут отчасти моя вина: ведь это я тогда, в саду, подзуживал тебя и невольно раздул благородный пламень борьбы в твоем сердце... Стало быть, тебя отправили на галеру без суда и следствия?! Здесь, по-моему, дело нечисто. Надо хорошенько выяснить все обстоятельства. Валериус фатус сейчас в Риме. Я хорошо знаю его и его семью. Попытаюсь во всем разобраться и сообщу тебе о результатах.

На следующий день Цимбер пришел навестить Итамара, жившего в доме Сирануса.

—    Итамар! — заговорил он, едва они остались наедине. — Мне удалось все узнать. Причем абсолютно достоверно. Но прежде чем я открою тебе правду, ты должен мне обещать, что будешь молчать, ничего не скажешь даже благородному Сиранусу и то, что сейчас узнаешь, не используешь во вред бывшему наместнику Иудеи. Валериус Пэатус — старинный знакомый нашего семейства, и я не хотел бы, чтобы у него были неприятности.

—    Даю тебе слово!

—    Так вот, тогда Валериусу позарез была нужна большая сумма денег. Он собирался вернуться в Рим и выдвинуть свою кандидатуру на должность консула. Как известно, всякий, кто хочет стать консулом, изо всех сил старается привлечь на свою сторону избирателей, устраивая увеселительные представления, раздавая дорогие подарки... Все это, как ты понимаешь, стоит недешево. Был простейший способ раздобыть крупную сумму — взять да и удвоить налоги в Иудее. Но практическое выполнение этой задачи сильно осложнилось одним обстоятельством. Сирийский наместник, чей ранг выше ранга наместника Иудеи, был личным врагом Валериуса. Он, понятное дело, всегда очень внимательно прислушивался к жалобам иудейских граждан на их правителя и оттого представлял для Гратуса немалую опасность. Но вот однажды к Валериусу Гратусу пришел управляющий твоего отца и предложил ему десять тысяч золотых монет, чтобы тот убрал тебя у него с дороги. Он сообщил ему все, что узнал от тебя о подготовке восстания против Рима, а посему наместник не видел ничего дурного в том, дабы взять деньги за сведения об антиправительственном заговоре. Были посланы три отряда солдат, чтобы арестовать тебя и твоих друзей, но вы успели скрыться. Тогда Орев присоветовал наместнику взять п©д стражу твоего отца. Он ни секунды не сомневался, что ты сдашься ради спасения старика. Так оно и случилось. Твоего отца освободили, а тебя приговорили к смерти на основании свидетельства «верного и преданного» Орева. Правда, сердце римского наместника оказалось более милосердным, чем сердце вашего управляющего. На него большое впечатление произвела твоя готовность добровольно пойти на смерть, лишь бы спасти отца. И он явил милость, сохранив тебе жизнь. Можно сказать, сделал щедрый подарок.

—    Да уж, подарок! — скривился Итамар. — Сохранил мне жизнь! Жизнь раба на галере!

—    Но теперь-то ты больше не раб! Все чудесным образом изменилось!

Сердце Итамара сжалось от гнева и возмущения, когда он услышал о подлом предательстве раба, которому так доверял. Великий Боже! Как этот лицемер умел прикидываться преданным и любящим!

—    Послушай, Каюс, — спросил Итамар своего друга. — А не знаешь ли ты, где Орев добыл столько денег?

—    Как где? Конечно же, украл у твоего отца!

Итамар заскрипел зубами и сжал кулаки:

—    Ничего, вернусь домой, полностью с ним рассчитаюсь!

—    Только помни о своем обещании, Итамар! Делай что хочешь, но так, чтобы не вышло вреда для Валериуса. А теперь, дорогой друг, окажи любезность — представь меня благородному Сиранусу! Я пока еще не удостоился чести познакомиться с этим выдающимся человеком.

Итамар повел друга в покои хозяина и произнес, войдя:

—    Позволь, уважаемый трибун, рекомендовать тебе друга моего детства, Каюса Цимбера. Храбрый воин, офицер, отличившийся во многих битвах, он жаждет познакомиться с великим полководцем, со славным римским адмиралом и засвидетельствовать ему лично свое величайшее почтение.

—    Он твой друг детства, и это для меня рекомендация гораздо более ценная, нежели то, что он заслужил офицерский чин в столь юном возрасте!

Адмирал с улыбкой протянул Каюсу руку, и тот взволнованно проговорил:

—    Я счастлив, что мне выпала честь увидеть нашего непревзойденного героя!

Возвращение в Иерусалим

Когда Итамар прощался со своим благодетелем, Сиранус сказал ему:

— Я предвижу большие трудности, которые неизбежно ждут тебя с той самой минуты, как ты попытаешься вернуть себе права и состояние. Посему я счел нелишним помочь тебе в этих обстоятельствах. Я облегчу стоящую перед тобой задачу. Нынешний наместник Иудеи обязан своим положением могучему Луцию Илиусу Сиранусу. Я запасся письмом от него к вашему правителю, где Луций рекомендует тебя самым лестным образом. Береги этот пергамент, он откроет тебе двери любого римского чиновника в Иудее, позволит снискать благосклонность любого из них и обеспечит всяческое содействие.

— Благодарю тебя от всего сердца, дорогой трибун! — ответил Итамар, принимая письмо. — Мне кажется, эта рекомендация, добытая твоими стараниями, сыграет важную роль в моей дальнейшей жизни.

Он хотел поцеловать руку трибуну, но тот резко воспротивился. Потом проговорил на прощанье:

—    Езжай с миром, друг мой! И да хранит тебя Бог отцов твоих во всех начинаниях! Помни: Сиранус всегда готов прийти тебе на помощь... Да! Не забудь, пожалуйста: если по какой-то* причине ты не захочешь остаться в Иудее, мое испанское поместье в любой момент готово стать твоим.

—    До конца дней я буду вспоминать тебя, мой благодетель, с признательностью и любовью! — воскликнул Итамар.

Путешествие домой было недолгим и благополучным. Сердце Итамара сжалось от волнения и радости, когда нога его ступила на Святую землю в Яффо. Разлука с родиной оказалась слишком долгой. Он припал к земле и целовал ее со слезами на глазах. «Ибо милы рабам Твоим камни ее, и пыль ее любезна». С особой остротой ощутил он справедливость молитвы царя Шломо: «И когда согрешат они пред Тобой, ибо нет человека, что не согрешит, и Ты будешь гневаться на них, и отдашь их в руки врагов их, и уведут их в плен, в землю чужую, далекую или близкую, и войдет в сердце их раскаяние в стране их пленения, и взмолятся они пред Тобой в земле их изгнания, и скажут — согрешили мы пред Тобой и творили злое и неправедное. И вернутся к Тебе всем сердцем своим, и всей душою своей, и будут молиться пред Тобой по обычаю страны своей, который дал Ты отцам их, где город, построенный Тобой, и Храм, на котором Имя Твое называется. И услышишь Ты, ибо небеса — подножие славы Твоей, молитву их, и совершишь их суд. И простишь народу своему, который согрешил пред Тобой, и забудешь все их преступления, которые совершили они пред Тобой, и дашь в сердца врагов их милость к ним».

В тот день Итамар решил, что никогда больше не увлекут его идеи юношей с их горячностью и торопливостью, что поступать будет он всегда лишь по совету умудренных старцев. И вспомнился тут ему Реховам, который пренебрег советом старых и мудрых, ибо не увидел в нем практической пользы и действовал по совету молодых, и это стоило единства целого государства...

Поначалу Итамар хотел задержаться в Яффо, разузнать, что произошло там за время его отсутствия, немного отдохнуть в своем имении, но тоска по дому неудержимо влекла его в столицу Иудеи. Он купил мула и без промедления отправился в Иерусалим, размышляя по дороге, что следует первым делом предпринять по прибытии в родной город. В Яффо он слышал, что Понтий Пилат, римский наместник, пребывает сейчас в Иерусалиме, и потому решил прежде всего посетить именно его и вручить рекомендательное письмо. Таким образом, любые козни Орева станут для него не страшны. Затем он пойдет к Элиэзеру, чтобы узнать, жив ли отец. И лишь потом отправится в свой дом. Но если отец жив, надо будет послать вперед гонца, чтоб подготовить старика к появлению сына. Поднявшись на гору, с вершины которой уже можно было видеть Святой город, Итамар не выдержал, расплакался и долго не мог унять слезы. Через некоторое время, овладев собой, он продолжил путь. Вскоре юноша въехал в Иерусалим, остановился у таверны рядом с Яффскими воротами, поел, отдохнул с дороги, переменил одежды и направился во дворец наместника.

Письмо римского властителя мгновенно открыло перед ним двери в покои Пилата.

—    У тебя письмо для меня? — осведомился наместник. — Кто ты и как твое имя?

Итамар ответил:

—    Я еврей, сиятельный наместник, и имя мое — Итамар. Я только что прибыл из Рима. Благородный трибун Каниус Сиранус — мой друг и благодетель.

С этими словами Итамар протянул наместнику письмо. Тот внимательно осмотрел его, обратив особое внимание на печать. Потом освободил письмо от нитей и стал читать вслух:

—    «Благородному Понтию Пилату, наместнику иудейскому, от Луция Илиуса Сирануса, исполняющего должность кесаря, — привет.

Податель сего письма, еврей Итамар бен Эльяким, рекомендован мне одним из моих близких друзей. Посему прошу тебя оказать ему всяческую помощь и содействие во всех его делах и нуждах.

Искренно преданный тебе Сиранус».

—    Ну что ж, — сказал Пилат, окончив чтение, — отныне и впредь ты находишься под особым моим покровительством. Я сейчас же распоряжусь, чтобы тебя беспрепятственно пропускали ко мне во всякое время как здесь, так и в Кесарии. А теперь скажи, в чем ты нуждаешься?

—    Благодарю тебя, о благородный наместник, за покровительство, которое ты мне столь щедро обещал! Я обращусь к тебе, едва у меня возникнет нужда. Нынче у меня нет никаких особенных просьб. Я более трех лет провел вдали ог родного города, и сейчас мне необходимо выяснить, что происходит у ме

ня дома. Я только-только с дороги, а поскольку содержание письма было мне неизвестно, я счел своим долгом прежде всего выполнить возложенное на меня поручение и лишь затем обратиться к собственным делам.

—    Ну что ж, тогда приходи ко мне, как только потребуется помощь, — сказал Пилат на прощанье. — В любой день и час.

Покинув наместника, Итамар направился к дому Тирцы. На улицах города ему повстречалось несколько знакомых. Никто его не узнал, так как, работая на галере, он сильно загорел и обзавелся густой черной бородой, изменившей его облик почти до неузнаваемости.

И вот настала заветная минута. Итамар стоит у ворот дома Элиэзера бен Звулуна. Постучав в дверь, он услышал голос хозяина, приглашавшего его войти. Итамар переступил порог. Элиэзер поднял глаза от свитка, который читал, и взглянул на гостя. У Итамара даже дыхание перехватило от жалости — так постарел Элиэзер за эти три года. Во всем его облике были бессильная печаль и уныние. Взор потускнел...

—    Кто ты? — удивленно спросил отец Тирцы. — И чего от меня хочешь? Ты одет, как римлянин, хотя лицом бесспорно еврей.

Итамар страшно смутился. Только теперь он сообразил, что поступил неправильно, оставшись в римском одеянии. Ему следовало по приезде одеться как подобает израильтянину. Ибо сказано: «И по обычаям их не поступайте». А это в числе прочего означает и приказ отличаться от других народов даже видом, чтобы внешние различия были столь же явными, сколь и внутренние.

—    Я действительно еврей, — отвечал Итамар, — но я только что прибыл из Рима, где был вынужден одеваться как римлянин. У меня просто не хватило времени, чтобы купить в Иерусалиме еврейское платье. Я пришел к тебе, чтобы спросить, как поживает друг твой Эльяким бен Хизкия. •

Голос незнакомца, едва тот заговорил, заставил Элиэзера вздрогнуть: до такой степени он напоминал голос погибшего жениха дочери. А уж после последней фразы сомнений не осталось.

—    Итамар! — воскликнул он. — Ты ли это? Возможно ли? Благословен Господь Бог наш, Царь мира, возвращающий к жизни мертвых!

Он бросился к Итамару, заключил его в объятия и расцеловал.

—    Я и вправду почти восстал из праха, — отвечал Итамар. — Всевышний в великой милости Своей сотворил со мной истинное чудо. Я пережил годы ужасающего рабства, но сумел сохранить себя и физически, и духовно. А теперь скажи скорей — жив ли еще мой отец?

Элиэзер печально склонил голову, не проронив ни звука. Тяжелый вздох вырвался из груди Итамара, глаза наполнились слезами. Он разорвал на себе одежды, сбросил обувь и опустился на пол.

—    Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь мира, судящий праведно! — произнес юноша сдавленным голосом и разразился рыданиями.

Элиэзер глядел на плачущего взором, полным глубокого сострадания. Потом мягко вымолвил:

—    Встань, Итамар, ибо краток должен быть теперь твой траур. Эльяким скончался давно, давно прошло и время положенного траура. Он умер через несколько недель после того, как тебя схватили. Горе его было столь велико, что он не желал ни от кого слышать слова утешения, даже от меня. Лишь раббан Гамлиэл однажды пришел к нему в дом, был принят, и они о чем-то долго беседовали.

Итамар поднялся на ноги.

—    Еще об одном хочу я спросить. Как поживает дочь твоя Тирца? Жива ли она? Не замужем ли еще?

—    Жива, — ответил Элиэзер, — и еще не замужем.

—    Благословен Всевышний, творящий милости!

—    Не торопись радоваться, Итамар! — покачал головой старик и грустно добавил: — Хоть Тирца и не замужем, но уже обещана другому. Свадьба должна состояться в самое ближайшее время.

Лицо Итамара исказилось болью, но он быстро взял себя в руки.

—    Что ж, может, это и к лучшему! Кто же тот счастливец, что снискал ее благосклонность?

—    Никто ее благосклонности не снискал. Она категорически отказывалась выходить замуж и собиралась провести всю жизнь, оплакивая тебя. Но обстоятельства сложились так, что ей пришлось согласиться выйти за бывшего раба твоего отца. За Орева.

Глаза Итамара сверкнули гневом.

—    Опять этот мерзавец! Как же могло дойти до того, чтобы Тирца решилась стать его женой?

И старик рассказал ему все — от начала и до конца.

Раббан Гамлиэл

Слушая рассказ Элиэзера, Итамар изумлялся все больше и больше.

— Собственно говоря, — сказал вдруг старик, — все наши беды косвенным образом происходят от твоего отца. От необъяснимого завещания, по которому он оставил свое достояние этому негодяю. Конечно, Эльяким не надеялся, что ты когда-нибудь вернешься домой, и тем не менее...

— Прошу тебя, Элиэзер, — прервал собеседника Итамар, — не говори, пожалуйста, дурно о моем покойном отце, да будет ему земля пухом! Все, что он сделал, он, вне всякого сомнения, сделал по зрелом размышлении. Ты же сам говорил, что у них с раббаном Гамлиэлом был продолжительный разговор. Уж наверное отец посоветовался о своих делах с величайшим мудрецом Израиля! Я знаю, как надо поступить. Я прямо отсюда отправлюсь к нему. Думаю, у него есть что сказать сыну Эльякима. А теперь ответь, пожалуйста, где Тирца?

—    Ушла навестить больную подругу. Ты и вообразить не можешь, как все это ее сломило... Когда до нас дошло известие, что корабль твой утонул и ты погиб...

—    Откуда эта ложь?

—    От Орева. 

—    Опять Орев! — вскипел Итамар. Его трясло от гнева и возмущения. Он едва удерживался, чтобы не выкрикнуть просившиеся на язык ругательства.

—    Погоди, Итамар, не торопись, — попросил Элиэзер. — Успокойся. Ты еще не рассказал мне, как тебе удалось выжить и оказаться на свободе.

Итамар поведал ему свою историю. Отец Тирцы слушал затаив дыхание, а когда юноша умолк, торжественно произнес:

—    Верно сказал царь Шломо: «Отпускай свой хлеб плыть по водам, ибо по прошествии многих дней вновь найдешь его». Если бы тогда, в Яффо, ты не спас этого римлянина от смерти, не видать бы тебе ни воли, ни Иерусалима.

—    Да, я тоже процитировал Ореву слова царя Шломо насчет хлеба, когда он убеждал меня бросить римского офицера, почти бездыханного, на произвол судьбы.

—    Хорошо, — сказал Элиэзер. — Теперь следует решить, как нам действовать дальше. Орев ни за что на свете не пожелает отказаться от невесты, а у меня нет денег, чтобы вернуть ему долг.

—    Прежде всего нужно повидать раббана Гамлиэла, — проговорил Итамар. — Возможно, встреча с ним что-то изменит. А вообще-то особенно беспокоиться не о чем. У меня в Риме есть богатые друзья, да и нынешний наместник Иудеи, Понтий Пилат, ко мне благоволит. С Божьей помощью оты

щем способ уберечь тебя от позора, а твою дочь — от этого презренного и подлого раба. Я думаю...

—    Итамар, дорогой мой! — перебил гостя Элиэзер. — Солнце склоняется к закату, скоро вечер. В этот час Орев обычно посещает наш дом. Лучше тебе пока с ним не встречаться.

—    Ты прав, — согласился Итамар. — Сегодня не стоит. Я пойду, а завтра вернусь и увижусь наконец с Тирцей. Смотри же, не проговорись Ореву о моем возвращении, иначе эта хитрая, злобная лиса обязательно придумает что-нибудь такое, что еще больше осложнит нам жизнь.

—    Не проговорюсь, — пообещал старик. — Ступай с миром, и да будет Господь к тебе милостив!

С этим напутствием Итамар зашагал к дому рабба-на Гамлиэла, но там узнал от привратника, что глава Израиля отправился к римскому наместнику и вряд ли скоро вернется. Он решил переночевать в той же таверне, где остановился утром. Велел принести ужин к себе в комнату, но от волнения ничего не мог есть. Помолился маарив, лег, закрыл глаза, однако уснуть тоже не смог. В голове роем кружились мысли. Отчего отец, который так его любил, сделал единственным наследником Орева? Отчего не поручил заниматься своей собственностью суду мудрецов, — с тем, чтобы суд стал ее опекуном и сберег на случай возвращения сына? Ведь надежда всегда умирает последней... А если возвращение Итамара казалось отцу и вовсе несбыточным, то отчего не отдал он все свои деньги на благотворительные цели? Странно получается: столько лет, несмотря на просьбы Орева, отец отказывался его освободить, а тут вдруг оставляет ему все, чем владеет. И тем самым дает возможность стать свободным... А может, завещание подделано? Может, Орев добился его хитростью? Или силой? Однако если так, то опять же почему суд не опротестовал документ?..

Восточный край неба уже слегка посветлел, когда Итамар наконец забылся тревожным сном. Во сне ему привиделся отец; он стоял перед ним и смотрел с любовью, и наставлял его:

—    Иди, сын мой, к раббану Гамлиэлу, только он разрешит все твои сомнения.

Итамар проснулся, когда солнце высоко стояло в небе. Вскочив, он торопливо умылся, схватил свои талес и тфилин и поспешил в синагогу при доме раб-бана Гамлиэла. Он уже пропустил утреннюю молитву, но все равно хотел помолиться там, где это делают члены общины.

Кончив молиться, Итамар не без робости подошел к раббану Гамлиэлу, сидевшему поодаль. Тот радушно приветствовал его:

—    Мир тебе, Итамар, сын Эльякима!

—    Мир и тебе, глава Израиля! Но разве почтенный наставник знаком со мной?

—    Понтий Пилат известил меня вчера о твоем приезде. Благословен Освобождающий узников. Пойдем ко мне в комнату, я должен сообщить тебе нечто важное.

Свидание с Оревом

Примерно час спустя Итамар покинул жилище раббана Гамлиэла; лицо его сияло. Раббан Гамлиэл усадил гостя завтракать с собой и кое о чем ему поведал. Это и привело юношу в радостное настроение. Теперь он направлял стопы к отчему дому.

Навстречу ему неспешно шел какой-то молодой человек. Приблизился, вгляделся и громко воскликнул:

—    Благословен Возвращающий к жизни мертвых! Здравствуй, дорогой мой друг Итамар!

Итамар узнал этот голос. Он бросился к Эльазару с распростертыми объятиями:

—    Товарищ мой незабвенный! Благословен Оставивший тебя в живых! Как твой отец? Как наши друзья?

—    Отец мой ушел путем всего живого. Ныне, я уверен, у престола Всевышнего он вместе с другими праведниками просит милости для всех нас. В час его похорон на кладбище явился некий старец, убеленный сединами и светлый ликом. Люди считают — это был сам пророк Иехезкел, который пришел воздать отцу последние почести за спасение своей книги. Все наши друзья здоровы и благополучны. Ох, Итамар, сколько горя ты нам принес! Как мы страдали из-за тебя! Если бы тогда, в пещере, ты рассказал нам, что открылся этому презренному рабу и он знал о наших планах, все могло повернуться по-другому...

—    Как? — вскричал Итамар. — Тебе это известно? Откуда? Говори же!

—    О, я давно раскусил вашего Орева! — невесело усмехнулся Эльазар. — Да и раббан Гамлиэл видел его насквозь, оттого и уговорил твоего отца составить такое необычное завещание.

—    И об этом ты знаешь?

—    Честно говоря, не так уж и трудно было догадаться, где зарыта собака. Поверь мне. Весь город был в недоумении по поводу странного завещания реб Эльякима. Я слышал, как роптали люди, но никому не сказал ни слова. Держал свою догадку при себе. Зачем, согласись, было мне встревать в это дело, коль скоро молчал сам раббан Гамлиэл?.. Куда ты теперь?

—    Хочу потребовать ответа у этого мерзавца, — нахмурился Итамар.

—    В таком случае позволь мне, пожалуйста, сопровождать тебя, — заволновался Эльазар. — Если ты не против, Барак тоже к нам присоединится. Ты ведь помнишь Барака?

—    Неужели тебе сфашно за меня? — с улыбкой спросил Итамар. — Это же нелепо. Верные слуги отца не позволят и волосу упасть с моей головы.

Эльазар удивился:

—    Разве тебе не сказали, что Орев удалил из дома еврейских слуг Эльякима, всех до единого, и продал его рабов? Нынче он окружен только новыми людьми.

Тут уже пришла очередь удивляться Итамару:

—    Да как же люди не протестовали, видя такое безобразие?

—    Напротив, — возразил Эльазар. — Все видели в этом не безобразие, а мудрый шаг. Орев превратился из раба в господина, стало быть, он должен был требовать соответствующего к себе отношения. Чего трудно было ожидать от слуг и рабов Эльякима — прежних его товарищей. Так или иначе — ясно одно. Если Орев замыслил против тебя худое, во всем доме не найдется человека, который встал бы на твою защиту.

Взяв Итамара за руку, Эльазар повел его к дому Барака. Тот жил на соседней улице, совсем неподалеку от места встречи друзей.

—    Ты только погляди, кто со мной! — крикнул Эльазар хозяину, едва открыв дверь.

Несколько секунд Барак недоуменно смотрел на Итамара, потом протянул ему руку.

—    Мир тебе, дорогой гость! Верно, ты достойный человек, раз Эльазар привел тебя в мое жилище. Хоть и не припомню я, чтоб мы когда-нибудь виделись...

—    Ты что, не узнаешь его? Это же Итамар, сын Эльякима! — рассмеялся Эльазар.

Всплеснув руками, Барак издал радостный вопль:

—    Благословен Возвращающий к жизни мертвых! Итамар, дорогой! Ты ведь и вправду будто из гроба восстал! Ах, друзья мои, как я рад! Садитесь же и расскажите скорей, каким чудом удалось Итамару спастись от гибели и приехать на родину.

—    Сейчас для этого у нас троих нет ни минуты, — сказал Эльазар. — Позже ты узнаешь все подробности. А теперь надо идти: первым делом мы должны помочь Итамару вернуть то, что принадлежит ему по праву.

—    Ах, бедняга! — огорченно вздохнул Барак. — Ты же целиком лишился наследства! Как мне жаль, что отец твой столь несправедливо распорядился своим богатством!

—    Прошу тебя, Барак, — Итамар предостерегающе поднял руку, — не суди поспешно деяния моего отца. Великая мудрость...

—    Не будем терять время на споры, друзья, — прервал его Эльазар. — Поспешим, чтобы встретиться с Оревом, прежде чем слух о возвращении Итамара распространится по городу. Услышав об этом, Орев непременно придумает, что можно предпринять, дабы воспрепятствовать нашим планам.

—    Абсолютно не понимаю, о каких планах может идти речь, — пожал плечами Барак. — Когда все уже свершилось и отцовское наследство потеряно. Причем на законных основаниях.

—    Запасись терпением, Барак, — улыбнулся другу Эльазар. — Еще немного, и ты все поймешь, все узнаешь. А теперь сделай одолжение — пойдем вместе с нами в дом Эльякима. Когда Орев увидит, что Итамар пришел не один, а в сопровождении друзей, он не отважится прибегнуть к насилию.

Барак с готовностью откликнулся на эту просьбу, и трое молодых людей вышли на улицу. Ступив на родной порог, Итамар испытал такое неописуемое волнение, что едва не разрыдался.

—    Крепись, будь мужчиной! — строго одернул его Эльазар. — Настал час не горевать, а сражаться!

В дверях появился слуга и вежливо осведомился о цели их визита.

—    Просто скажи своему господину, что его желают видеть Эльазар бен Ханания и двое его друзей.

Отвесив гостям легкий поклон, привратник отправился звать хозяина. Еще минута — и Орев вышел в прихожую.

—    Какая великая честь для меня! — затараторил он, едва глянув на посетителей. — Сам уважаемый, сам благороднейший Эльазар почтил меня своим визитом! Да будет благословен приход твой! И вас я приветствую сердечно, господа! Вы же друзья Эльа-зара! С тобой, уважаемый Барак, я знаком давно, но кто сей муж, облаченный в римское платье? Несмотря на чуждые одежды, я сказал бы, глядя на его тонкие черты, что по рождению он — сын Иудеи.

—    А ну-ка, Орев, — холодно проговорил Итамар, — рассмотри меня получше!

При первых же звуках его голоса бывший раб застыл: ноги подкосились, лицо побелело, точно полотно.

—    Итамар! — пробормотал он в ужасе. Но быстро овладел собой, выпрямился и, улыбаясь во весь рот, протянул юноше руку:

—    Какой приятный сюрприз! С возвращением!

Итамар, в свою очередь тоже старавшийся держаться спокойно, несмотря на великое омерзение, не оттолкнул руку подлого предателя.

—    Сегодня лучший день моей жизни! — уже во всю разливался Орев, из последних сил стараясь выглядеть обрадованным. Даже счастливым. — Наш любезный Итамар наконец-то вернулся в свой город живым и невредимым. «Этот день сотворил Господь, будем же радоваться и ликовать!» Я немедленно прикажу устроить знатный пир в честь сына моего господина. Какое счастье, что он здесь, среди нас! И вас прошу, уважаемые господа, присоединиться к нашему застолью. Эй, Фразиус! Беги скорее, позови досточтимого главу раббана Гамлиэла и всех остальных мудрецов Израиля. Постучись к сыну главы, рабби Шимону! А еще не забудь про рабби Йоханана бен Закая и про моего будущего тестя Элиэзера бен Зву-луна из дома Азарии. Ты же, Анзикес, начинай накрывать на стол. Устроим достойное торжество, не пожалеем лучших наших запасов! Позвольте, господа, пригласить вас пока в мои покои, и пусть Итамар поведает нам о тех чудесах, что сотворил с ним Господь после того, как мы расстались. Прошу!

Трое друзей последовали за Оревом в комнаты; их усадили за стол. Рабы подали вино и закуску.

— Угощайтесь, пожалуйста, — суетился хозяин. — А чуть позже очень хотелось бы услышать рассказ Итамара, как он сумел вырваться из неволи.

Раб без личины

Видишь ли, — заговорил Эльазар, — прежде, чем вкусить от твоих яств...

— Поверь, Эльазар, у тебя нет никаких причин для беспокойства! — прервал его Орев. — Хозяйство ведется точно так же,  как во времена моего дорогого господина Эльякима. Вся еда, все напитки приготовлены по тем правилам, что приняты у прушим.

—    Раб хавера — как сам хавер, — иронически улыбнулся Барак.

Орев слегка побледнел, но сделал вид, что не расслышал.

—    Да, но ты же купил новых рабов, — возразил Эльазар, — не служивших у реб Эльякима.

—    О, они с самого первого дня получили четкие указания; к тому же я, естественно, присматриваю за ними. — Орев приложил руку к сердцу. — Не сомневайтесь, пожалуйста! Все в доме строго подчинено

закону. Да и как в противном случае посмел бы я приглашать к себе мудрецов Израиля?

Друзья отведали экзотические фрукты, после чего Итамар приступил к рассказу.

—    Повествование мое будет недолгим. Ты ведь, должно быть, помнишь, Орев, римлянина по имени Сиранус, которого мы спасли от смерти на берегу моря в Яффо, когда буря разбила его корабль. Кесарь назначил Сирануса командовать тем самым флотом, что совсем недавно положил конец бесчинствам морских пиратов. По счастливому совпадению я был гребцом на его судне; он узнал меня, взял с собой в Рим и добился моего освобождения. Властительный Луций Илиус Сиранус, почти тезка моего благодетеля, дал мне рекомендательное письмо к наместнику Иудеи. Я вручил его еще вчера. Понтий Пилат милостиво принял меня и выказал явное расположение. Обещал свое покровительство, защиту и помощь во всем, что бы ни потребовалось.

Лицо Орева при этих словах исказилось, точно от боли. Он вздрогнул и опустил голову. Сколько дорогих подарков пришлось ему поднести наместнику, чтобы снискать его благосклонность и заручиться поддержкой — на случай, если Итамар вдруг вернется и начнет требовать назад отцовское наследство... А теперь, выходит, все впустую! С трудом взяв себя в руки и даже попытавшись изобразить улыбку, он спросил:

—    А на какой предмет могла бы тебе потребоваться помощь наместника, дорогой Итамар?

—    Ну, этого я пока и сам не знаю, — ответствовал Итамар. — А теперь расскажи мне, Орев, о последних днях моего отца и о распоряжениях, которые он оставил относительно своего имущества.

—    Твой отец был сокрушен страшным горем, обрушившимся на его голову, — начал Орев. — Ты не представляешь себе... Он прожил всего несколько недель после того, как тебя схватили. Тебе, конечно, уже рассказали, что, не надеясь на твое возвращение, он завещал мне все свое имущество. Завещание было заверено и нашими, и римскими властями. Я покажу тебе копию, заверенную во время пира перед всеми мудрецами Израиля. Ты сам увидишь, что оно составлено в соответствии с Алохой и совершенно законно. Тебе нет никакого смысла его оспаривать.

—    Да я и не помышлял об этом, — отозвался Итамар. — Последней воле умершего надлежит следовать в точности. Желания моего отца для меня святы, и я непременно позабочусь об их исполнении.

Глаза Орева сверкнули, он с трудом удержался от ликующего возгласа. Потом проговорил дружелюбно сочувствующим голосом:

—    Ты достойный сын своего отца, ты благородный юноша, Итамар. Как жаль, что тебе ничего не досталось... Я был бы счастлив поделиться с тобой своим богатством. Однако не так давно я принял на себя определенные обязательства, и они, к глубокому сожалению, не позволяют мне поступить так, как хотелось бы. Тирца, дочь Элиэзера бен Звулуна, пожелала стать моей супругой, и я обещал ее отцу, что она станет также обладательницей всего моего состояния.

—    Значит, и тут ты ухитрился занять мое место. — Итамар покачал головой. — Послушай, Орев, откажись от Тирцы, которая давно была обещана мне в жены и любит меня так же сильно, как я ее.

—    Сочувствую, Итамар, но и в этом случае я не могу пойти тебе навстречу, — с фальшивым смирением отвечал бывший раб. — Без Тирцы мне жизнь не в жизнь. А если ты и вправду думаешь о ее благе, то должен признать простую истину: то, что я могу ей дать, не идет нив какое сравнение с тем, чем располагаешь ты.

—    Пожалуй, ты прав, — согласился Итамар. — Я ведь всего-навсего нищий, у которого нет ничего, кроме тех денег, что были выданы мне по милости Сирануса. Вернее, тех, что еще остались. К твоим же услугам — огромные богатства, которые мои предки накопили за многие столетия.

—    Мне, честное слово, жаль тебя, Итамар! — опе-чаленно промолвил Орев. — Но посуди сам — не вправе же ты требовать, чтобы ради тебя я поступился счастьем всей моей жизни. Ведь Тирца тоже нищая. Долги ее отца сильно превышают стоимость всего его имущества... Впрочем, может быть, я могу посодействовать тебе каким-нибудь иным способом?

—    Ну да, — горько усмехнулся Итамар. — Согласишься взять меня управляющим, а может, и простым слугой в одном из наших имений?

—    О Итамар, я думаю, ты говоришь не всерьез, — огорчился бывший раб. — Это будет выглядеть как-то некрасиво, если ты станешь моим слугой. И даже непристойно в глазах общества. Да и для тебя столь униженное положение станет вечным поводом к недовольству и обидам. Тебе стоит подумать о каком-нибудь ином способе зарабатывать на жизнь. Знаешь что? Возьми-ка ты в аренду небольшой участок земли где-нибудь в деревне и обрабатывай его. А в трудный час смело можешь рассчитывать на мою поддержку.

Тут Барак, не выдержав такой безудержной наглости, сжав кулаки, вскочил из-за стола. По лицу его было видно, что гостеприимному хозяину сейчас не поздоровится. Но Эльазар силой усадил товарища на место, прошептав ему на ухо:

—    Барак, прошу тебя, держи себя в руках! Имей терпение дождаться, чем все это кончится!

—    Не думаю, Орев, — хладнокровно возразил Итамар, — чтоб мне пришлось пойти на такую крайность. Благородный Сиранус, мой друг и покровитель, любезно предложил мне в дар одно из своих имений в Испании. Если уж не найду себе места на родине. В любой день я могу воспользоваться его щедростью, хотя и нелегко мне будет покинуть Святую землю и поселиться за морем. Да к тому же еще приняв подаяние от нееврея. Впрочем, в тех краях существует большое еврейское поселение под названием Толадот, так что я не буду оторван от жизни общины.

—    Я ужасно рад, Итамар, что есть такая блестящая возможность, — воодушевился Орев. — Тебе следует немедленно согласиться на предложение благородного римлянина.

—    Ну, торопиться я не буду, — усмехнулся Итамар. — Поживу пока на родной земле в надежде, что Всевышний отыщет для меня какой-нибудь иной источник существования. Уж очень не хочется зависеть от благодеяний чужих людей.

—    Ты по-прежнему тот же пылкий и гордый юноша, какого я знал с детства! — с пафосом воскликнул Орев. — Пусть ты и отверг мое предложение, — в случае нужды в любой момент все равно приходи ко мне за помощью!

—    Твоя доброта, Орев, просто поразительна. — У Эльазара на губах заиграла издевательская улыбка. — Я всегда знал, что милосердие — это наследственное качество благородных иудеев, передающееся в Израиле из поколения в поколение. Но, видит Бог, никак не предполагал, что оно имеет касательство к потомственным рабам.

Кровь бросилась в лицо Ореву. Глаза сузились и налились яростью. Несколько мгновений он злобно смотрел на насмешника. Он почти дрожал от желания придушить на месте этого человека. Потом усилием воли смирил гнев и ответил почти обычным голосом:

—    Я стараюсь идти по стопам своего господина и, насколько это в моих силах, усваивать его похвальные привычки и взгляды. Он всегда был добр к людям, всегда был щедрым благотворителем. Точно таким же стараюсь быть и я, о чем прекрасно известно всему Иерусалиму.

—    О да, любезный Орев, — кивнул Эльазар и продолжал также насмешливо: — Твое имя знакомо беднякам города, это уж точно. Весь Иерусалим поражен тем, как ты обходишься с нуждающимися. А теперь мы и сами воочию убедились, до чего ты любил и ценил своего покойного господина. Убедились, глядя, как принимаешь ты у себя его единственного сына. Вне сомнений, мы еще дождемся того часа, когда ты получишь справедливое воздаяние за свои добрые дела и безграничную щедрость.

Гибель злодея

Пышное торжество происходило в огромном зале. Для приема небывало важных | гостей и хозяин, и челядь потрудились на славу. Стол украшали роскошные приборы из золота и серебра, воистину бесценные. Уникальность их объяснялась, впрочем, не только драгоценными металлами, из которых сотворили их мастера, но, не в последнюю очередь, и изяществом формы, отделки, являвшими собой образцы истинного искусства. Особенно радовали взор греческие золотые кубки, создания известных художников, и серебряные сосуды для омовений; филигранная резьба восхищала даже весьма строгих и пристрастных ценителей. Слуги расставили повсюду высокие вазы с цветами изумительной красоты. Тонкий аромат роз и лилий разносился по всему залу. С потолка на цепях свисали огромные светильники, их абажуры из дорогого стекла переливались множеством оттенков.

Во главе пиршественного стола сидели самые видные, самые знатные мудрецы страны: раббан Гамлиэл — князь Израиля, сын его рабби Шимон, рабби Йоханан бен Закай, младший ученик старца Гилела, считавшийся уже тогда одним из первых знатоков священных книг, Азария, потомок Эзры, отец рабби Эльазара бен Азарии, рабби Дуси бен Гуркинос, Нохум Иш Гам Зу и другие.

Слуги сновали вокруг с сосудами для омовения и полотенцами. Гости омыли руки, и раббан Гамлиэл преломил хлеб, громко произнеся благословение. Все присутствующие откликнулись: «Омен». Затем по кубкам разлили вино отменнейшего сорта и редкого букета; аромат его был даже сильнее запаха цветов в вазах.

Гости слегка утолили голод, насладились первым бокалом вина, и тогда поднялся Орев и заговорил громко и прочувствованно:

— Мир вам, дорогие гости, господа мои, мудрецы Израиля! Благословен будь ваш приход под мой кров! Впервые в жизни я удостоился чести принимать в своем доме славнейших людей в народе Израиля. Я, разумеется, понимаю, что честь эта выпала на мою долю не благодаря мне и скромным моим заслугам, а благодаря дорогому нашему гостю, благородному Итамару бен Эльякиму, который вернулся к нам, когда мы уже и не чаяли видеть его живым. И в этот великий день я хотел бы пред всеми вами исполнить последнюю волю покойного Эльякима, да будет земля ему пухом, последнее его желание, которое записано в завещании — на случай, если сын его все-таки возвратится домой. Вот она у меня в руках, копия этого завещания, подписанная раббаном Гамлиэлом, а также — да не стоять им рядом — римскими чиновниками. С позволения главы народа я зачитаю вам этот документ.

Раббан Гамлиэл кивнул, и Орев приступил к чтению.

—    «В такой-то день и в такой-то год правления кесаря Тиберия, да славится имя его, я, нижеподписавшийся, с Божьей помощью здесь, в городе Иерусалиме, Святом граде, что на водах Кедронских, у источника Шилоах, передаю настоящим завещанием все свое имущество Ореву, моему рабу. Все, что я имею, переходит к нему в полное и законное владение, за исключением единственно того одного, что возьмет себе сын мой Итамар по своему желанию и выбору — в случае, если вернется сюда.

Эльяким бен Хизкия.

Здесь, пред глазами нашими, написаны эти слова рукой Эльякима бен Хизкии, и документ сей — безусловно подлинный, не подлежащий сомнению.

Йосеф бен Шимон, свидетель, Рувен бен Нафтали, свидетель.

Мы, трое судей, выступая в качестве суда, подтверждаем собственноручные подписи свидетелей Йосефа бен Шимона и Рувена бен Нафтали, сделанные ими в нашем присутствии, и утверждаем подписанное ими как законное, не допускающее ни поправок, ни опровержения.

Гамлиэл бен Шимон, судья, Нохум Иш Гам Зу, судья, Дуси бен Гуркинос, судья».

—    Это завещание, — продолжал Орев, — было переведено также на латынь и — повторяю — заверено по закону в римских судебных органах. На основании его в мою собственность перешло все имущество реб Эльякима. Но я готов незамедлительно выполнить и то распоряжение покойного моего господина, что касается Итамара, так счастливо и неожиданно вернувшегося в родной Иерусалим. Итамар, дорогой, выбери себе, что душа твоя пожелает. Оглянись по сторонам! Погляди хотя бы на этот кубок! Он сделан из чистого золота, но не в том даже суть: как произведение искусства кубок, что называется, не имеет цены! Другими словами, он один стоит целое состояние. В качестве твоего верного и преданного друга я от души советую выбрать именно его. Но если тебе приглянулось что-то другое — только скажи. И возьмешь, что захочешь. Гости мои — свидетели: я ни в чем не стану тебя ограничивать; ты располагаешь полной свободой выбора.

С этими словами Орев сел, а Итамар поднялся.

— Благодарю тебя, Орев, за добрую волю и дельный совет. Но на этом великолепном кубке мне не хотелось бы останавливать свой выбор. Здесь, в зале, многое ценнее его — на мой, разумеется, взгляд, — и я хотел бы стать обладателем чего-нибудь более полезного и мне лично необходимого. Понимаешь, Орев, ты теперь большой человек. Тебе принадлежат несметные сокровища — те, что нажило мое родовитое семейство. Сегодня ты у нас жених Тирцы, девушки, давно предназначенной мне в жены. Ты важная и почитаемая обществом персона. Мой покойный отец, видимо, бйл о тебе очень высокого мнения, раз посчитал, что ты достоин унаследовать все его имущество. Элиэзер и Тирца, в свою очередь, сочли тебя достойным стать мужем той, в чьих жилах течет кровь царей Израиля. Вот почему у меня нет ни малейших сомнений на тот счет, что самое ценное в доме — это ты! Ты — наиболее существенная часть достояния отца моего. Я выбираю тебя! Ты будешь мне рабом так же, как был рабом моему отцу!

—    Ты что, рехнулся?! — завопил Орев не своим голосом, вскочив на ноги.

—    Нет, Орев, — произнес раббан Гамлиэл, — он в здравом уме. И рассуждает абсолютно разумно. Скажу тебе больше — именно так и было задумано с самого начала. Ты прекрасно знаешь, Орев, что Эльяким не давал тебе документа об освобождении. Знаешь, не правда ли? Вольной у тебя нет. Посему ты и сегодня являешься частью имущества покойного твоего господина. А поскольку Итамар выбрал именно тебя, то отныне ты снова принадлежишь ему и все, что у тебя есть, — тоже, ибо собственность раба есть собственность его владельца.

Лицо Орева потемнело, почти перекосилось от злости.

—    Нет! Нет! — кричал он на весь дом. — Мы живем под властью Рима! Наместник — мой покровитель! Он не позволит сотворить надо мной такую подлость. Даже если на взятку уйдет половина всего наследства, это меня не остановит!

—    Заблуждаешься, Орев! — спокойно проговорил раббан Гамлиэл. — Вчера я посетил наместника; он мне сообщил, что Итамар уже был у него и предъявил рекомендательное письмо самого Луция Илиуса Сирануса, правящего от имени кесаря. Я подробно изложил наместнику дело о наследстве, и он во всем согласился со мной. И не просто согласился на словах, но дал собственноручное письменное тому подтверждение. Теперь уже более нет нужды скрывать, что именно я посоветовал Эльякиму составить завещание таким образом, как он это сделал. Римляне в результате не смогли после его кончины конфисковать наследство в свою пользу под тем предлогом, что теперь это, дескать, имущество человека, которого приговорили к пожизненной каторге. Посему Итамар и имел право, если вернется, унаследовать все состояние отца, как того, разумеется, хотел Эль-яким. Смотри, Орев, у меня в руках документ, подписанный наместником. Тебе не стоит ждать помощи от римлян. Не надейся на них. Лучше смирись с неизбежным. По существу-то ты ничего своего не потерял, ты просто снова стал тем, кем был раньше.

Орев рухнул в кресло, взгляд его выражал крайнее отчаяние.

—    Орев! — заговорил Итамар. — Я простил бы тебе холодный прием, который ты мне оказал. Быть может, я даже нашел бы в себе силы простить тебе, что ты принудил мою невесту согласиться на брак с тобой несмотря на все ее к тебе отвращение. Но скажи сам — есть ли у меня право оставить безнаказанным твое низкое и подлое предательство? Ведь это ты три года назад выдал меня римлянам, да еще заплатил им за то, чтоб меня отправили на верную погибель. Заплатил деньгами, украденными у моего отца. Из-за тебя ведь он умер, не пережив горя! Смогу ли я забыть три этих страшных года, когда по твоей милости я был рабом на галерах и мне пришлось нарушать субботу?

—    Да будь ты проклят! — завизжал в ярости Орев и бросился вон из зала. Эльазар бен Ханания хотел было его остановить, но Итамар сказал, чтобы раба не трогали.

Орев прибежал в свои покои и упал на кровать. Лютый страх и злоба владели им. И ощущение полной безысходности. Слишком стремительным, слишком внезапным было падение с высоты в глубокую пропасть. На короткий миг в голове его мелькнула мысль — не забрать ли все самое ценное в доме и не бежать ли сломя голову подальше от Иерусалима? Но он быстро сообразил, что ничего из этого не выйдет. Его тут же схватят.

Гости и друзья Итамара тем временем столпились вокруг него, поздравляя юношу с победой, с возвращением отцовского богатства, с восстановлением в правах. Но Итамар, извинившись, покинул их, подошел к почетному месту, на котором сидел раббан Гамлиэл, и, склонившись, поцеловал ему руку.

—    Господин и учитель мой, глава Израиля! — начал он, с трудом сдерживая волнение. — Нет на свете слов, какими мог бы я сполна выразить тебе свою признательность, свою величайшую благодарность за все, что ты для меня сделал!

—    Да меня не за что особенно и благодарить, — покачал головой раббан Гамлиэл. — Поверь, то, что я сделал для тебя, я сделал бы для любого из народа Израилева. Ведь это мой долг. И уж, конечно же, я обязан был помочь тебе ради такого выдающегося представителя нашего народа, как Эльяким. Ради ученика отца моего отца, старого Гилела, да будет вечной его память!

Потом Итамар поискал глазами Элиэзера бен Звулуна. Он хотел поздравить его с освобождением Тирцы от низкого и подлого раба, от зависимости, в которой тот цинично держал их обоих. Но Элиэзера уже не было. Он торопливо шагал к своему дому, чтобы сообщить дочери необычайную весть.

Неожиданно в залу ворвался раб. На лице его читалась растерянность, руки тряслись.

—    Мой хозяин Орев... — забормотал он.

—    Твой товарищ Орев, — сердито прервал его Итамар.

—    Мой товарищ Орев... — послушно повторил испуганный раб и умолк, не в силах продолжать.

—    И что же с ним случилось? — сухо осведомился Итамар.

—    Он повесился!

—    Гибель злодея — в радость! — возгласили присутствующие.

За море

Эльазар бен Ханания поспешил оставить  дом Итамара, и точно так же поступили те гости, что, как и он, были коэнами. Под крышей этого дома находилось теперь мертвое тело, и пребывание коэнов в нем запрещалось. Прочим полагалось пройти обряд очищения водой, смешанной с пеплом рыжей коровы. Только после этого они получали дозволение войти в Храм. Лишь Элиэзер бен Звулун, покинувший дом раньше, остался чист.

Элиэзер прожил достаточно долго, чтобы успеть порадоваться внукам, которых родила его обожаемая дочь. Он умер по прошествии нескольких лет, умер со спокойной душой, ибо знал, что Тирца вышла замуж за достойного человека, которому к тому же была предназначена издавна.

Казалось, для Израиля наступила пора покоя и благоденствия. С падением Луция Илиуса Сирануса, исполнявшего обязанности кесаря, наместником Сирии был назначен некий Виталиус. Доброжелательно настроенный по отношению к евреям, Виталиус сумел в какой-то мере обуздать разнузданность иудейского наместника. А когда количество жалоб на Понтия Пилата перешло все мыслимые границы, отставил его от должности и вернул в Рим.

Тем временем был убит император Тиберий, и на троне воцарился наследник престола Гай Калигула. Новый властитель назначил царем Иудеи своего приятеля Агриппу. Дело происходило так. Агриппа, внук царя Ирода, рос и воспитывался в Риме и был другом детства Друзуса; последний имел законное право стать наследником престола. После того как Сиранус при помощи яда убрал Друзуса с дороги, Агриппа был вынужден бежать из Рима и некоторое время вел скитальческую жизнь, полную опасностей и лишений. После падения Сирануса Агриппа вернулся в Рим и умудрился весьма быстро завязать тесные дружеские связи с Гаем Калигулой, наследником Тиберия. Однажды, потеряв осторожность, он раздраженно воскликнул в присутствии посторонних: «Скорей бы уж умер этот император, чтобы достойный Калигула мог занять его место!» Оплошность обошлась ему дорого. Противоправные слова достигли ушей Тиберия, и кесарь заточил Агриппу в тюрьму. Там закованный в цепи он провел шесть долгих месяцев. Взойдя на трон, Калигула поспешил освободить друга из заточения и одарил его золотой цепью. Это была как бы награда за преданность, воздаяние за позор, за муки, которые тот испытал, нося на себе цепи из железа. Кроме того, новый император возложил на голову Агриппы корону царей Иудеи.

Царь Агриппа старался, как мог, заботиться о нуждах своего народа. Однако царем он, в сущности, был только формально; на деле все по-прежнему решалось так, как желал Рим.

Император Калигула, с которым люди некогда связывали большие надежды, полагая, что он станет справедливым и милосердным властителем, надежд не оправдал. И вообще слегка повредился в рассудке: им овладела неудержимая, явно болезненная мания величия. Он счел себя одним из римских богов и возненавидел евреев за то, что те отказывались воздавать ему божественные почести. Калигула издал указ, повелевавший установить в иерусалимском Храме свою статую и заставить жителей поклоняться ей. Петронию, тогдашнему сирийскому наместнику, было приказано обеспечить исполнение воли кесаря с помощью военной силы. Когда известие об этом достигло Иудеи, народ был потрясен до глубины души. Жители Иерусалима решили умереть, но не позволить свершиться гнусному надругательству.

Эльазар бен Ханания созвал товарищей, чтобы обсудить, как им действовать в этих трудных обстоятельствах. Как противопоставить силу силе. Итамара тоже пригласили на их собрание, но он не явился, и тогда Эльазар сам пришел к нему в дом, рассчитывая в разговоре с глазу на глаз склонить давнего друга к участию в восстании.

—    Поверь, мне обидно и горько, — сказал Итамар, — но я связан клятвой и не могу воевать против римлян.

—    Когда ты давал свою клятву, — запротестовал Эльазар, — речь не шла о том, что Рим замыслит установить в Храме идола. И потом — разве клятва народа нашего на горе Синай не предшествовала твоей? Разве она не связывает тебя?

—    Это трудная тема, — вздохнул Итамар. — В чем-то ты, быть может, и прав... Дай мне еще немного времени, я хочу посмотреть, каким образом будут развиваться события. Посмотреть и подумать...

Тут Итамару вспомнилось, как перед самым арестом он раскаивался в том, что позволил увлечь себя незрелым юношеским мечтаниям и как решил тогда не совершать больше необдуманных поступков, не участвовать в предприятиях, которые не одобрили мудрецы Израиля.

—    А вдруг Агриппа или кто-нибудь еще из влиятельных людей, наших заступников, — спросил он вслух, — сможет уладить дело миром и предотвратит исполнение этого чудовищного указа?

—    Если даже один раз это у нас и получится, — ответил Эльазар, — то этот же указ или подобный ему рано или поздно все равно будет издан кесарем. Возможно, его преемником. Сейчас самый подходящий момент, чтобы поднять восстание против нечестивого владычества!

—    Но моя клятва! Пойми — я не могу нарушить ее, — с горечью проговорил Итамар.

—    Годы рабства сломили твое мужество, ослабили способность мыслить здраво, — произнес Эльазар запальчиво.

—    Что ты говоришь? — возмутился Итамар. Он хотел объясниться, снова попытаться убедить друга. Но тот уже повернулся к дверям и сердито зашагал прочь, оставив Итамара с великой тяжестью на сердце.

—    Мне этого не вынести! — говорил Итамар жене, которая несколько минут спустя появилась в комнате. — Я кажусь своим товарищам слабым и малодушным. Но дело не в слабости...

—    Ты говорил мне, — напомнила Тирца, — что тот римлянин, Сиранус, предложил тебе поместье в Испании. Давай уедем туда насовсем, это избавит тебя от тяжких душевных страданий...

— Но как могу я бросить свой народ в час испытания? Как покину Святую землю?

* * *

В тот раз, как и надеялся Итамар, опасность миновала. Агриппе удалось уговорить кесаря отменить указ. Он устроил роскошный пир в честь Калигулы и его приближенных; разомлев от вина и яств, император пришел в превосходное расположение духа и сам предложил Агриппе попросить его о какой-нибудь особой царской милости. Агриппа попросил об отмене указа. Казалось бы, все кончилось благополучно. Однако миновало время, и сбылось то, что предрекал Эльазар. От кесаря пришел новый приказ установить в Храме его статую. И уже ни Агриппа, ни другие люди не смогли поколебать Калигулу. Решение его оставалось незыблемым. Даже вмешательство Филона Александрийского, знаменитого философа, имевшего изрядное влияние на современников, не принесло результатов. Но Всевышний услышал молитвы народа Своего и сотворил чудо. Кесарь был убит заговорщиками. Царь Агриппа приложил огромные усилия, чтобы новым кесарем избрали Клавдия. И когда усилия эти увенчались успехом и сенат подтвердил избрание Клавдия, тот не забыл преданности Агриппы и оказывал ему всяческую помощь. На землю Израиля вновь снизошли мир и покой. Увы, это, как всегда, продолжалось не вечно. Годы шли, царь Агриппа заболел и умер. Иудея в который раз оказалась отданной во владение корыстным и тщеславным наместникам Рима.

Еще в эпоху царствования Агриппы Итамар согласился на уговоры жены и решил покинуть родину.

Грядущее разрушение Храма становилось неизбежным, и каждый, кто обладал знаниями и мудростью, понимал, что пророчество Даниэйла вот-вот исполнится. Итамар с семьей переехал в Испанию, распродав предварительно все свое имущество. Так он избежал мучительной участи быть Свидетелем тех ужасов и бед, какие выпали на долю еврейского народа в год разрушения Храма. Очень многие не пережили это страшное время, а те, кто остался в живых, завидовали погибшим.

Вдали от родины долго горевал Итамар о гибели красы и гордости Израиля. Он потратил большую часть своего состояния на выкуп пленников, сосланных в Испанию злодеем Тигом. И не только выкупил их, но сделал все возможное для облегчения их дальнейшей судьбы, для того, чтобы они смогли обрести человеческое пристанище на далеком западе, пока не смилуется вновь Господь над народом Своим и не наступит день прихода избавителя Мошиаха. Да свершится это чудо вскорости!

* * *

«Рассказывают об одном человеке, отправившемся за море, у которого был единственный сын, оставшийся в земле Израиля и занимавшийся изучением Торы. Перед кончиной отписал этот человек все свое достояние рабу своему, а сыну завещал лишь одно — то, что сам захочет он выбрать из всего, в дар рабу отданного. После его смерти раб отвез имущество вместе с дарственной в землю Израиля. Сыну господина своего сказал он так: “Умер отец твой и велел мне взять все его добро — за исключением чего-нибудь одного, что ты себе выберешь”. Что же сделал сын? Пошел к своему учителю и все ему поведал. Ответил учитель: “Отец твой был великим мудрецом, сведущим в законе, понимающим природу людей. Он знал, что, если поручить рабу заботу о наследстве, тот его растранжирит и разворует. Но если передать ему все имущество в дар, тогда он его сбережет. А сын выберет из него лишь одно. И вот теперь, когда пойдешь ты с рабом в суд и представит он завещание твоего отца, скажи пред судом следующие слова: “Заповедал отец мой, чтобы из всего имущества выбрал я себе лишь одно. Так вот, ничего мне не надо, кроме этого самого раба”. И когда отдадут тебе его, вместе с ним обретешь ты все его имущество”.

Так и поступил сын покойного, и передал суд в его владение и раба, и все имущество, ибо раб, у которого есть имущество, — все равно раб, и имущество его принадлежит господину. И сказал царь Шло-мо: “Человеку, который хорош в глазах Его, дал мудрость и знание”. Это об отце. “А грешнику, — сказал, — дал желание собирать и стяжать”. Это о рабе. И заключил: “Чтобы досталось тому, кто будет прям пред Господом”. Это про сына. Вот так сохраняет Всевышний богатства: с помощью нечестивцев — для праведных»*.

* Мидраш Танхума, Лех Лехо, 8.