Часть 1. Новый дом на старом месте.

Часть 1. Новый дом на старом месте.

Новый дом на старом месте

— Вы из Америки? — с сильным ближневосточным акцентом спросил араб — водитель фургона, в который грузили нашу мебель.

Странное выражение появилось на его лице. Я вздрогнула. Может быть, мы где-то встречались с этим человеком? Я на мгновение перенеслась в прошлое.

— Вы из Америки, — послышался тот же голос. На этот раз в нем прозвучали не вопросительные, а утвердительные нотки. Я посмотрела говорившему прямо в глаза.

— Нет, мы не из Америки, — ответила я с тем же сильным ближневосточным акцентом, что и его собственный. — Мы из Старого города.

Араб перевел недоверчивый взгляд на моего мужа Хаи-ма, затем опять на меня.

— Мы из Старого города, — повторила я, подчеркивая каждое слово. Он опустил глаза и умолк.

Наш путь пролегал по оживленной Яффской дороге. Никто не произносил ни слова.

Через несколько минут водитель возобновил разговор.

— Мебель нужно поднимать по лестнице? — спросил он. Лицо его оставалось бесстрастным, но голос звучал дружелюбно.

— По небольшой.

— По небольшой... Очень хорошо, — отметил он как ни в чем не бывало.

Мы выехали на площадь Цааля возле муниципалитета. Стена Старого города возвышалась над нами во всем своем великолепии. Водитель притормозил, ожидая указаний.

— Разве он не знает, куда ехать? — удивилась я.

— Сверните налево, — показал Хаим, и фургон медленно проехал через Яффские ворота. Как сильно забилось мое сердце! Десять лет прошло после Шестидневной войны и освобождения Старого города. Мы наконец возвращались домой, в Еврейский квартал.

• • •

Все эти десять лет мы с жадностью следили за реконструкцией Старого города. Радовались каждому восстановленному зданию, каждой отстроенной улице. И все же я не была еще готова вернуться сюда, не могла сбросить тяжкий груз воспоминаний. Со временем они потускнели, но тогда пришлось преодолевать многочисленные бюрократические рогатки. Теперь все осталось позади. Нас ждал наш новый дом.

Попетляв по узеньким улочкам, фургон остановился возле вымощенной камнем дорожки. Я вышла, чтобы отпереть ворота, а Хаим стал помогать грузчикам.

Почти стемнело, но дети еще не приехали. Я поднялась на верхний этаж. Через маленькое окошко в холле можно наблюдать за дорогой, ведущей в город. Я пристально всматривалась в нее, надеясь заметить приближение детей.

Дорога оставалась пустой, но я не могла оторвать взгляд от открывшегося передо мной чудесного зрелища. Кругом простирались крыши и округлые купола домов, и в угасающем свете дня вырисовывался кусочек стены Старого города, примыкающего к Сионским воротам.

Может быть, именно сумерки возбудили мои воспоминания. Нет, мне не позабыть этой дороги. Именно по ней шли мы в горестный девятнадцатый день месяца ияра в год от сотворения мира 5708 (28 мая 1948 года). Но тогда мы шли в противоположном направлении. Позади остался охваченный пожарами Еврейский квартал. А мы — старики, женщины, дети — как раз в сумерках, в этот же час, подошли к окруженным врагами Сионским воротам. Мои губы невольно прошептали молитву: "Г-споди, сделай же так, чтобы никогда больше не было войн".

И тут на дороге, у подножия стены, я заметила машину. Встряхнувшись, торопливо утерла слезы, сбегавшие по щекам. Дети ехали домой.

Среди беспорядка и неразберихи мы приготовили постели для двоих младших. Надев на них пижамы, я взяла малышей на руки и поднесла их к тому же окошку. Улица сияла огнями.

— Видите, вон там стена, — показала я. — А справа — Сионские ворота.

— Сионские ворота, — повторили дети.

— Не приведи вам Г-сподь когда-нибудь бежать отсюда, детки вы мои драгоценные.

— Да что ты, Има ( мама — иврит), конечно, нет, — ответил старший из двух.

— И ты, мамочка, ты ведь тоже не убежишь отсюда, правда? — добавил младший, уставившись на меня недоумевающими глазенками. В них читался немой вопрос: чем же так расстроена его Има?

Держась за мою шею, дети спустились на пол. Я присела на край постели и прочитала с ними Шма (перевод ивритских слов дается в словаре в конце книги. В скобках приводится множественное число некоторых существительных). Когда я была такой же маленькой, Шма читал со мной мой отец.

Я вышла из детской. Всю мебель уже внесли в дом. Грузчики только что вышли, и в гостиной громоздились ящики и коробки. Когда мы спустились, чтобы запереть ворота, от фургона отделилась одна из фигур. Это был водитель. Все то же странное выражение не покидало его лицо. Он положил руку на калитку.

— Когда я был мальчишкой, — сказал он на ломаном иврите, — это был мой дом.

Лицо его исказилось от ненависти.

— А когда я была девочкой, мой дом был вон там, — тихо ответила я, показав на узкий переулок напротив. Но водитель словно не слышал, он знай твердил свое, пристально глядя на наш новый дом. Я попыталась определить его возраст. На вид далеко не юноша. "Он должен помнить, что происходило здесь", — подумала я.

Девятнадцать лет Еврейский квартал лежал в руинах. После освобождения Старого города я сама видела бессмысленные разрушения, произведенные руками арабов и их ненавистью. Место, где стоит теперь наш дом, представляло собой сплошные развалины. Лишь два-три года назад территорию расчистили и заложили фундаменты для новых зданий. Мы с первого дня наблюдали за их строительством. Я окинула взглядом вымощенный камнем внутренний дворик, деревянные ставни, изящные балконы. Бросалось в глаза то, что дом совершенно новый, хотя и построен в старом стиле.

И вот передо мной стоит человек, который заявляет о своем праве на этот дом. А ведь ему лучше, чем мне, известна история. Все девятнадцать лет, пока мы, евреи, были полностью отрезаны от этих мест, он волен был прийти сюда в любой день.

— Если это твой дом, — рвались у меня с языка горькие слова, — почему ты позволил своему народу разрушить его? И почему за эти девятнадцать лет ты не отстроил его заново?

Водитель-араб все еще стоял у ворот, дожидаясь моего ответа.

— Когда я была ребенком, — мои слова прозвенели в вечернем воздухе, — я жила здесь. Тут был Еврейский квартал.

— Вы разрушили его, а мы восстановили, — добавил Хаим. Водитель отступил от ворот.

— Шалом (приветствие, соответствующее русским "здравствуйте", "до свидания", "привет"), — вымолвил он наконец. Теперь в его голосе не слышалось дружелюбия.

— Шалом, — ответили мы.

Когда он ушел, мы не стали запирать ворота. В этом не было необходимости. Мы были преисполнены ощущения безопасности, своей принадлежности этой земле. Мы наконец были дома.

Старый город

Стоит чудесный летний день. Присев на парапет одного из зданий на большой, только что вымощенной площади Батей Махасэ, я смотрю на старый дом, в котором жила еще ребенком. Из окон первого этажа слышится приятная мелодия — это учащиеся ешивы нараспев учат Гемару.

Группа подростков сидит напротив на ступеньках дома Ротшильда и слушает рассказ о войне 1948 года за независимость. Прислушиваюсь и я. Несколько фактов, одна фраза о падении Еврейского квартала в 1948 году и еще одна — об освобождении в 1967-м. Ребята встают со ступенек и отправляются дальше.

Я прохожу среди детишек, играющих на площади. Улыбающиеся, энергичные, они бегают вокруг меня, взявшись за руки. Кто-то бьет ногой по жестянке, кто-то бежит прятаться от водящего. На другом конце площади несколько девочек прыгают через скакалку. Я всматриваюсь в их лица. Знают ли эти дети, что происходило здесь много лет назад?

— Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, — кричит какой-то малыш.

Они играют в те же игры, что и мы когда-то. Я закрываю на минутку глаза, и вместо Яфата и Ширата, Орли и Дорит появляются Хана и Рахель, Фрида и Лея, Хава и Батья. Должно быть, у них, как и у меня, теперь уже есть собственные дети. Кто знает, где они сегодня?

Интересно, как точно детские игры передаются от одного поколения к другому. Но вот была у нас одна игра, в которую теперь не играют. Она принадлежала только нашему детству. Ее персонажи словно сходили тогда со страниц газет: маапилим (нелегальные иммигранты — евреи), англичане, члены Аганы, "интернированные лица" из лагерей. Я попыталась вспомнить правила игры, но так и не сумела.

Проходит группа туристов. Улыбки, щелчки затворов фотоаппаратов. Гид дает пояснения по-английски. Когда-то, услышав этот язык, мы тут же громко запевали:

"Свободу Алие,

Государство евреям,

Позор англичанам,

Наше знамя бело-голубое".

В те дни по-английски умели разговаривать только британские солдаты и полицейские. А ведь это именно они делали нашу жизнь столь трудной и опасной. Вот почему мы чувствовали себя такими храбрыми, распевая у них под носом свою песню. А Хана еще и подзадоривала нас всех:

— Пусть они лопнут от злости, — говорила она. Но англичане нас словно не замечали. Тогда Хана приказывала петь все громче, будто надеясь, что солдаты и полицейские все-таки и вправду лопнут и рассеются, как дым.

• • •

Когда мы приехали в Старый город, мне было четыре года. А когда мне исполнилось семь, в мае 1948 года, во время Войны за независимость, район был захвачен арабами, которые выгнали оттуда нас. Это были трудные годы для еврейского населения Палестины, и они навсегда запечатлелись в моей душе.

Пытаясь сопоставить некоторые даты, я порой начинаю сомневаться. Неужели ошибка? Или вправду столько событий могло произойти за такое короткое время? И все-таки мои расчеты верны. Всего три года, с сорок пятого по сорок восьмой. Это была решающая глава в книге моей жизни.

Вообще-то, сказать, что мы впервые поселились в Старом городе в 1945 году, было бы не совсем точно. Мои отец и мать, как и их родители и деды, родились и выросли именно здесь.

В детстве моя мать жила в Батей Махасэ, но ее семья покинула это место после погромов 1921 года. Мой отец был жителем Иерусалима в пятом поколении, потомком раби Элиэзара Бергмана, одного из первых ашкеназийских евреев, поселившихся в городе в 1800-х годах. Раби Бергман был также основателем колеля Холланд Дойчланд Ландсманшафт — организации, построившей Батей Маха-сэ — первый современный жилой микрорайон в границах Старого города. В трудные дни перед Первой мировой войной и после нее, когда царила ужасающая бедность и бесчинствовали арабские банды, часть нашей семьи в поисках пропитания переселилась в иные места. Когда же мои родители в сорок пятом году возвратились в Еврейский квартал, не только моя Савта (бабушка — иврит) по-прежнему жила там, но и многие соседи являлись одновременно нашими родственниками, потомками раби Бергмана.

Квартирка, которую мы снимали в Батей Махасэ, состояла из просторной жилой комнаты и маленькой кухоньки размером один метр на два. Элементарные "удобства" находились во дворе, и ими пользовались все жители. Я никогда не видела ванны. Мылись мы, стоя в стиральном корыте, а воду грели на примусе — примитивной керосинке, широко распространенной тогда на Ближнем Востоке. В наше время мало кто живет в однокомнатной квартире, а в те дни это было обычно для многих семей. И, мне кажется, люди были не менее счастливы, чем теперь. А может, даже и счастливее.

В нашей квартире имелась вся нужная мебель: большой стол со стульями, лакированный деревянный шкаф для одежды, две высокие кровати, покрытые зеленым покрывалом, которые складывались днем, как диван. Мы со старшей сестрой Наоми спали на раскладушках, а малышка Иеудит — в своей коляске. Самой большой драгоценностью считался книжный шкаф, до отказа набитый священными книгами. Мамины красивые фарфоровые тарелки стояли на одной из полок книжного шкафа вместе с серебряными подсвечниками и папиным бокалом для кидуша. На шкафу стояли прекрасные часы, подаренные моим родителям в день свадьбы.

Все необходимое было под рукой, и мне никогда не приходило в голову, что нам тесно. Наоборот, когда я ночью лежала на своей раскладушке, едва возвышавшейся над неровным каменным полом, наш куполообразный потолок казался достаточно высоким, чтобы мои мечты могли воспарять прямо в небеса.

По утрам я просыпалась под приятный напев: это мой отец учил Гемару. С восходом солнца он уже сидел за столом, а перед ним лежала большая раскрытая книга. Когда наступало время молиться, он закрывал книгу, брал свои талит и тфилин и спешил в синагогу. Тогда я тихонько открывала дверь и, пока вся семья не проснулась, выходила в наш шумный, суетливый двор. Даже в тихий ранний час множество людей, детей и взрослых, шло во всех направлениях. Я любила стоять у перил и наблюдать за происходящим.

В те времена такое нововведение, как водопровод, еще не проникло в Старый город, и день начинался с прихода водоноса, Абу Али. Матери семейств, одетые в цветастые домашние платья, собирались с пустыми ведрами у колодца и судачили, поджидая Абу Али. Вечно шумные споры о том, кто же раньше занял очередь, не прекращались до тех пор, пока не раздавался громкий крик: "Майя, Майя". Абу Али снимал с плеча коромысло с ведрами, подбирал полы длинного халата и подтыкал их под свой широкий кушак. Потом отодвигал засов и открывал тяжелую железную крышку колодца. Затем брал одно из своих ведер и на длинной веревке, привязанной к ручке, опускал его в колодец. Мгновение спустя он уже ритмично перехватывал веревку то правой, то левой рукой, пока не появлялось ведро чистой, прозрачной воды. Одним ловким движением он переливал воду в первое подставленное ведро. Полученная в уплату мелкая монета мгновенно исчезала в одной из многочисленных складок халата, и вскоре от очереди не оставалось и следа.

Има и Савта поднимали к нам на верхний этаж по ведру воды, а третье приносил Аба, возвращаясь с утренней молитвы. И только в день стирки, когда воды требовалось много, Абу Али сам доносил ведра до наших дверей. Я не переставала удивляться его искусству. Пересечь весь двор, подняться по лестнице — и не уронить ни одной капли воды из тяжелых ведер, свисавших с коромысла, лежавшего у него на плечах! Абу Али шел так, как будто нес пустые ведра.

Поскольку с водой всегда были проблемы, женщины Старого города умудрялись расходовать воду лишь в самых небольших количествах, поддерживая дома идеальную чистоту. Одну и ту же воду использовали по многу раз. Сначала в ней мыли детишек, потом стирали белье, и, наконец, ею же мыли полы.

Огромный глиняный кувшин стоял у нас в углу кухни. Питьевая вода всегда оставалась в нем прохладной. Аба процеживал воду через чистую белую тряпочку, натянутую на горлышко кувшина. В жаркие летние дни на подоконнике стояли еще два кувшинчика, полных освежающей чистой воды.

Иногда, наблюдая, как Абу Али вытягивает на веревке ведро с водой, я давала волю воображению. Затаив дыхание, поджидала: что же может оказаться в ведре? Рыба? Лягушка? А вдруг давно забытый клад?

Абу Али мерно перехватывал веревку. Правая рука, левая, снова правая... И вот, наконец, у него в руках до краев наполненное ведро. Но всегда в нем оказывалась ... только вода!

— Что ж тебе хочется найти в колодце? — однажды спросила Савта, заметив мой разочарованный вид.

— Ну, — замялась я, — может быть, что-нибудь... когда-то... потерянное. Может, сокровище?

Савта рассмеялась.

— Вода — это самое большое сокровище, — сказала она, стараясь не проронить ни капли из своего полного ведра.

Только во время войны я оценила бабушкину правоту, ибо тогда это сокровище стало поистине бесценным.

Стена Плача

На западной стене нашего дома было большое зарешеченное окно. Толщина стены превышала один метр, поэтому подоконник оказался на удивление широким — этаким маленьким балкончиком для детей. По вечерам, набегавшись во дворе, мы любили сидеть на подоконнике и смотреть через решетку на улицу. Напротив, на небольшом холме, пастух Салим собирал своих коз. Мы видели маленьких козлят с кудрявыми ушками и совсем еще крошечных черненьких малышей, выходивших встречать возвращающееся с пастбища стадо. На склоне холма, по ту сторону городской стены, находилась арабская деревня Сильван — библейский Шилоах, и железные крыши ее домов блестели в лучах заходящего солнца.

В шабат и по праздникам толпы людей устремлялись по запруженной узкой дороге, пролегавшей между нашим домом и стеной Старого города. Они направлялись к Ко-телю Амаарави — Западной Стене, единственному остатку разрушенного Храма. Но в темное время суток никто не осмеливался подходить к Стене. Это было слишком опасно. Небезопасной оказалась даже небольшая площадка, предназначенная для еврейских молитв. Арабы творили там все, что им заблагорассудится, а английские военнослужащие, присланные британскими властями специально для поддержания порядка, при любом инциденте неизменно смотрели в другую сторону.

Сегодня, когда на большой площади перед Котелем так много места и сюда приходят молиться десятки тысяч верующих, людям трудно представить себе, каким слабым и незначительным было в те времена еврейское присутствие в городе.

Сколько оскорблений и унижений перенесли мы, не имея малейшей возможности для протеста! Арабские дома были построены так близко к Стене, что для молитв оставался совсем небольшой участок. Поскольку по британским законам не разрешалось сооружать мехицы — перегородки, разделяющие мужчин и женщин, то мужчины теснились на одном конце площадки, а женщины — на другом. Нам приходилось молиться стоя, так как англичане запрещали приносить сюда скамейки или стулья. При праздновании Симхат Торы здесь не разрешалось танцевать, и, уж конечно, в любое время не дозволялось трубить в шофар. Если кто-нибудь, будь то больной или престарелый человек, осмеливался принести к Стене стул, английский солдат приказывал ему "незамедлительно положить конец нарушениям общественной благопристойности".

Мне помнится предпринятая однажды попытка отпраздновать у Стены Симхат Тору. Раби Оренштейна, раввина Котеля, тут же вызвали к представителю администрации и приказали немедленно прекратить танцы.

К Котелю мы приходили только в дневное время, и то далеко не так часто, как теперь. Группами спускались по многочисленным ступенькам улицы и мимо кактусового поля направлялись к Стене. Наши визиты были очень краткими, чтобы свести к минимуму число наносимых нам оскорблений. Со слезами на глазах, склонив головы, успевали мы прочесть несколько псалмов из Теилим.

Не раз бывало, что нас, погруженных в молитвы, расталкивал араб, ехавший верхом на осле. Галопом проносился он сквозь толпу и, словно у себя на заднем дворе, кричал во все горло: "Хей-я, хей-я!"

А зачастую, когда мы углублялись в Б-жественные строки псалмов, к нашим ногам вдруг подкатывался поток грязной воды. Мы едва успевали отскочить в сторону, чтобы не испачкать и не замочить ноги. Исток этой "реки" находился в доме у Стены. Жившая там арабка имела обыкновение при мытье лестницы гнать соломенной шваброй грязную воду прямо на молящихся. Однако это английские полицейские не считали "нарушением общественной благопристойности"!

Еврейские женщины всегда плакали возле Котеля. Да и у нас, девчонок, слезы наворачивались на глаза. Не было сил сдержать их, и в те времена Западная Стена поистине

являлась Стеной Плача. Близкими и возможными казались и чудовищные разрушения, и щемящая тоска. Даже голуби над головой ворковали с грустным сочувствием. Прижавшись к огромным камням Стены, мы слышали плачущий голос, как будто рыдали сами камни. А может быть, это был голос Шехины — Б-жественного Присутствия, никогда не покидающего Котель.

Пятница, вечер в Хурве

Итак, вечер в пятницу. Има только что кончила читать молитву над свечами и поцеловала нас с Наоми. А мы нетерпеливо дожидаемся возможности отправиться с Абой в синагогу. Одетый в темный субботний костюм, отец берет с полки наши сидурим, и мы вместе выходим из дому. На мне темно-синий джемпер с золотыми пуговицами, в волосах большой шелковый бант. Наоми тоже одета в самое нарядное платье. Мы идем по обе стороны от Абы, и наши маленькие ручонки утопают в его больших и теплых руках.

Со всех сторон люди с молитвенниками в руках направляются к синагоге Хурва. Ее величественный круглый купол возвышается над окрестностями. Темнеет, но внутри синагоги все залито светом. Как только мы занимаем свои места на резных деревянных скамьях, я пытаюсь сосчитать светильники, свисающие с потолка, но все время сбиваюсь со счета. Как велики и прекрасны их хрустальные подвески, искрящиеся среди огней!

Отец любит приходить в синагогу заранее. Он углубляется в свою книгу, а я смотрю по сторонам. Здесь нет английских солдат, кричащих "караул", едва мы начинаем петь. Здесь нет арабов, унижающих и прогоняющих нас. Хурва принадлежит нам безраздельно.

Я сижу рядом с отцом, погруженная в свои мысли. Вокруг столько интересного: яркие огни, сияющий белый мраморный пол, великолепная бима посреди зала, высокие

стены, оконные витражи, а наверху — символы двенадцати колен Израилевых. Но больше всего я люблю смотреть на арон кодеш у восточной стены, позолоченный и покрытый изумительным вышитым парохетом.

Оттуда мой взгляд переходит на высокий куполообразный потолок, синий, как небо, и усыпанный золотыми звездами. Снова и снова я задаюсь вопросом: а вправду ли это потолок синагоги? Может быть, я вижу само небо у себя над головой?

Габай, которого я часто спрашивала об этом, добродушно усмехался и отвечал: конечно, мол, небо. Но Аба и Наоми с такой улыбкой смотрели на меня, что я смущалась и чувствовала себя совсем еще маленькой.

— Должно быть, все-таки купол, — решала я. Но на следующей же неделе сомнения вновь закрадывались в мою душу.

В шабат синагога всегда полна верующих в нарядных одеждах, со счастливыми праздничными лицами. Они ничем не напоминают самих себя "будничных", озабоченных денежными и иными проблемами. В шабат все люди выглядят, как принцы!

Погруженная в свои размышления, я вдруг замечаю, что все вокруг поднялись и запели. Я встаю и присоединяюсь к общему хору: "Явись, мой любимый, к невесте своей, мы вместе приветствовать будем шабат".

Служба заканчивается, а я все сижу неподвижно, мне не хочется покидать это дивное место. Но все выходят из синагоги, папа берет меня за руку и ведет к дверям.

По дороге домой всегда темно, но Аба рассказывает такие пленительные истории из Танаха, что даже темнота не может напугать нас. Папа превосходный рассказчик. О чем бы он ни говорил, кажется, что это происходит у тебя перед глазами.

— Аба, — обращаюсь я к нему уже на пороге дома. — Ответь мне на такой вопрос...

— Что ты хочешь узнать, малышка?

— Скажи, Аба, когда восстановят Бейт Амикдаш, он тоже будет таким прекрасным, как Хурва?

Аба ничего не отвечает. Он только широко улыбается и открывает дверь в дом.

Рынок "Батрак"

Когда мы переехали в Старый город, жизнь текла еще сравнительно спокойно — не то, чтобы прочный мир, но еще и не война. С соседями — арабами нас связывали нормальные отношения. Каждое утро в наш двор приходил Абу Али доставать из колодца воду. С криком "Ба-лади! Балади!" регулярно обходил Еврейский квартал арабский торговец-разносчик. На плечах он нес корзину с живыми цыплятами, а в руках ведро со свежими яйцами.

В нашем квартале имелся собственный небольшой рынок Мейдан, а на улицах располагались многочисленные лавчонки. Но настоящим шуком был арабский рынок "Батрак". Даже в звуках его названия заключалось для меня какое-то волшебство. Сразу возникало видение огромной, полной народа площади. Появлялось также смутное ощущение опасности, но не из-за торговцев — арабов, с которыми мы были тогда на дружеской ноге, а из-за темных навесов над многими рядами шука .

Как памятен мне первый приход на рынок "Батрак"! В этот день моя сестра Наоми пошла в первый класс, а наш отец приступил к учительской работе на новом месте, уже здесь, в городе. Я в этот день должна была пойти в детский сад, но, учитывая мое яростное сопротивление, мама решила не настаивать.

— Сегодня мы пойдем на шук, — сказала Има, когда Аба с Неоми ушла утром в школу. Мы подождали, пока малышка Иеудит уснет в своей коляске, и отнесли ее к бабушке. Мама взяла две большие корзины для покупок и дала маленькую корзинку мне. Мы вышли со двора и пошли по узеньким улочкам Еврейского квартала.

Я вышагивала рядом с Имой, крепко держа в руках корзинку и ощущая себя ужасно взрослой, словно это я, а

не Наоми пошла сегодня в школу. Мама предложила мне перед покупкой продуктов совершить путешествие по всему рынку, однако, при условии, что на следующей неделе я, "как все нормальные дети", пойду в детский сад. Но я лишь упрямо передернула плечами. Вот если бы Има предложила мне пойти в школу — тогда совсем другое дело!

Мама шла быстро, и мне приходилось поспевать за ней то большими шагами, то бегом, то вприпрыжку.

И вот мы вышли на шук. Со всех сторон нас окружила гудящая толпа. Стоять на месте было вообще невозможно

— толкали со всех сторон. Меня поразил вид арабских женщин в длинных вышитых платьях с огромными корзинами фруктов на головах.

Дорогу! Дорогу! — послышался чей-то крик. Все с трудом расступились, освобождая проход для мальчишки, толкавшего большую тележку с питами — круглыми восточными лепешками.

Попривыкнув к шуму и толкотне, я стала внимательно рассматривать лавки. По обе стороны переулка тянулись сувенирные и ювелирные магазины. В витринах брели бесчисленные караваны вырезанных из оливкового дерева верблюдов, стояли маленькие куколки на подставках, сверкали бронзовые кувшины и тарелки с затейливо выгравированным узором. В дверях висели связки бус из цветного стекла и драгоценных камней. Я засмотрелась на ожерелье из морских раковин.

— Адеш? (Сколько стоит?) — спросила Има у торговца-араба, стоявшего в дверях в традиционном белом головном уборе — куфье — и подвязанного черным акалом

— плетеным шнурком.

— Один шиллинг, — ответил тот.

Има начала торговаться. Мне казалось, что продолжалось это невыносимо долго. Но вот, наконец, мама вложила монету торговцу в руку, и он снял с крючка двое прекрасных ракушечных бус — ярко-розовые и синие. Има положила их в корзину, и мы продолжили свой поход.

— А вот гончарный ряд, — показала мама. Я осмотрелась. Внутри лавчонок не хватало места для всевозможных керамических изделий. Большие и маленькие, широкие и узкие, простые и замысловатые, они "выплеснулись" на улицу и заполнили узенькие проходы по обе стороны ряда.

Мы свернули налево и оказались среди многоцветных башен из сладостей. От одного вида слюнки текли! Пирожные со всевозможной начинкой, кокосовые булочки, коржики фруктовые, посыпанные сахарной пудрой, и липкие, сладкие кунжутовые коржики, маленькие засахаренные яблочки, нанизанные на тонкие палочки, разноцветные леденцы, ароматное печенье... В общем, все как в сказке!

Еще один поворот — и "сахарные замки" исчезли. Мы снова оказались в затененном проходе, где острый аромат свежей петрушки и укропа перемешивался с запахом гнилых помидоров.

— Бандура, бандура! — кричал торговец помидорами.

— Чияра, чияра! — перекликался с ним продавец огурцов.

Сперва я испугалась наступившей темноты, но вскоре рассмотрела, что над головами развешены старые занавески, старые мешки от картошки и прочие тряпки, защищавшие овощи от жаркого солнца. Опасаясь потеряться в толпе покупателей и продавцов, я попыталась ухватиться за мамину руку, но руки ее были заняты — Има выбирала помидоры.

— Помоги мне, малышка, — попросила она. — Выбирай помидоры не очень твердые и не слишком мягкие, не очень красные и не слишком зеленые. Я выбрала красивый красный помидор и вместе с мамиными положила его в желтую медную чашку. Темноглазый торговец-араб взвесил их на странного вида весах, висевших на веревке, Има расплатилась, и мы отправились дальше. Постепенно наши корзины наполнялись: кабачок, баклажаны, лук, чеснок, помидоры и огурцы, виноградные листья и всевозможные фрукты. В своей маленькой корзиночке я несла виноград, купленный у старой арабки с лицом, прикрытым покрывалом. Она сидела на земле, скрестив ноги, и взвешивала свой товар на больших плоских весах.

Тяжело нагруженные, мы прокладывали путь сквозь шумную толпу. Вышли наконец из овощного ряда на довольно спокойную улицу и вновь оказались под лучами солнца. На одной стороне улицы несколько ступенек вели в небольшую кофейню, располагавшуюся чуть ниже уровня улицы. Посетители сидели на табуретках вокруг маленьких столов, прихлебывая дымящийся турецкий кофе из крохотных фарфоровых чашечек. Некоторые играли в шеш-беш. Темноглазый юноша крутил ручку граммофона, и с пластинки лилась восточная музыка. Полный араб в красном тюрбане сидел в дверях, перебирая желтые четки. Двое стариков погрузились в курение наргиле (разновидность кальяна). Мы прошли мимо кофейни и свернули в боковой проход.

— Ну и как тебе понравился шук? — спросила Има. Я почувствовала, что "назревает" следующий вопрос: "Теперь ты готова идти в детский сад?" Поэтому сначала я решила отмолчаться, но вскоре вспомнила про подарки, спрятанные на дне маминой корзины.

— Шук просто замечательный, — сказала я, сильно опасаясь, не обрекаю ли тем самым себя на хождение в детский сад.

Когда мы, усталые, вернулись наконец домой, Наоми уже пришла из школы. Я бросилась вынимать бусы из маминой корзины.

— Я хочу розовые, — сказала Наоми.

— Нет, это мне розовые!

Я схватила ожерелье и поскорее нацепила на шею. Ах, как красиво! Я чуть-чуть повернула бусы, немножко потянула и ... хлоп!

Градом посыпались на землю ракушки. Да-да, это лопнула нитка моих замечательных розовых бус.

Наш пустырь

Между Батей Махасэ, где жили мы, и домом Ротшильда находился большой открытый участок земли, известный как Дойче Плац. Для нас, ребятишек, это был просто "пустырь". Он не имел ничего общего с мощеной площадью, которая теперь располагается там. Наш пустырь был завален мусором и камнями, и потому на нем легко было найти маленькие квадратики для нашей любимой игры "пять камушков". На поле полно было небольших холмиков и разгороженных участков, замечательно подходивших для игры в прятки. В изобилии валялись старые жестянки, нужные для игры в "железные уголки" и палки для "гигантских шагов".

По вечерам на пустыре собирались толпы ребят. Мы играли большими группами, дети всех возрастов вперемешку. Обычно мальчики по вечерам учились в хедере, и нас, девчонок, никто не беспокоил, мы могли спокойно бегать и прыгать. Соседям никогда не приходило в голову ругать нас за шум или вообще до наступления темноты как-то ограничивать нашу свободу. Поэтому мы считали себя полновластными хозяевами пустыря.

Девчонки с нашего пустыря знали все. Они умели отличить британских солдат от полицейских. Им было известно, что это за странные солдаты время от времени маршируют по Дойче Плац в клетчатых юбках и сдвинутых на ухо беретах. Когда я робко предположила, что это — женщины, меня подняли на смех.

— Это шотландцы, — прошептала Рахель мне на ухо. — Понимаешь, шотландцы, мужчины.

Девочки были также знатоками законов и ограничений, предусмотренных британским мандатом. Они знали, что никому из взрослых не разрешается выходить из дому без удостоверения личности, и добавляли шепотом, что такое удостоверение можно "сделать" для нуждающихся, например, для нелегальных иммигрантов. Девочки рассказывали, что незаконное владение оружием строго запрещено, и в

то же время уверяли, что есть люди, которые тайно доставляют оружие в Еврейский квартал, чтобы защитить население, "когда придет время". Наши ежедневные разговоры зачастую вращались вокруг последних новостей, и я с малых лет оказалась посвященной во множество "военных тайн". Старшие девочки объясняли младшим, вроде меня, что злых англичан скоро выгонят из страны. Как именно это произойдет, было предметом обсуждений и споров и среди детей, и среди взрослых. Одни девочки утверждали, что еврейские вооруженные силы — организация Агана, используя переговоры и разные методы политического давления, скоро вынудят англичан уйти. Но другие уверяли, что только Эцель, независимая и более радикальная вооруженная группировка, может заставить британцев покинуть страну.

— Мы достаточно долго терпели, — заявляли они. — Теперь пора применить силу.

Были свои приверженцы и у Лехи, еще более экстремистского движения. Глаза горели, страсти накалялись, девочки делились на две, даже на три группы. Я оставалась в стороне, растерянно прислушиваясь, не зная, к кому присоединиться. Хана, одна из самых старших девочек в нашей компании, сурово осуждала меня за нерешительность:

— Давно пора уже выбрать, кому ты принадлежишь: Агане, Эцелю или даже Лехи, если тебе так больше нравится.

У этой девочки была странная привычка. Хотя она училась уже в третьем или четвертом классе, она все время сосала большие пальцы, причем не один, а оба сразу. Но, несмотря на это, ее мнение имело большой вес, может быть, потому, что Хана была на голову выше остальных девочек.

Как-то вечером я лежала в постели и не могла уснуть. Чью же принять сторону? Мне очень нравилась одна песня — своеобразный гимн Эцеля: "Два берега у Иордана: оба принадлежат нам". Но знала я и другое: англичане арестовали многих членов Эцеля. Рахель даже рассказывала, что некоторых из них повесили. Ужас какой! "Нет, — думала я, — это слишком страшно". Но девчонки — сторонницы Эцеля — говорили, что Агана — это сборище трусов. Кого же тогда предпочесть?

— Почему ты сидишь в кровати вместо того, чтобы спать? — укорил меня папа, входя в дом. Аба в те дни был очень занят. Он руководил набором людей в национальную гвардию и иногда возвращался домой, когда я уже была в постели.

— Надо посоветоваться с Абой, — подумала я, села и рассказала ему о своих проблемах. Наоми услышала наш разговор и тут же выступила за Агану. Аба сказал, что в юности был членом Аганы и до сих пор поддерживает эту организацию.

— Послушай, ты и вправду веришь, что одними разговорами можно заставить англичан уйти? — спросила я.

— А как же иначе? — воскликнула Наоми, выпрыгивая из постели. — Что ж, ты думаешь, их прогонят несколько жалких эцелевских бомб?

— Ну, бомбы у них совсем не жалкие, — возразила я.

— Только вот людей, которые подкладывают бомбы, иногда ловят, и тогда... Тогда их ждет действительно жалкий конец.

Аба присел рядом со мной и взял меня за руку.

— Большинство людей в стране поддерживает Агану,

— сказал он. — Агана — большая и авторитетная организация. Я верю, что политические методы имеют огромное значение. Если бы нам удалось убедить англичан, что мы способны управлять страной самостоятельно, и если бы нас поддержало большинство членов ООН, — вот тогда бы мы стали независимым государством. А этого нельзя добиться с помощью насилия и террора.

Аба убедил меня в ту ночь. И все же порой, когда рука Великобритании слишком тяжело ложилась нам на плечо и переговоры казались бесконечными, мне казалось, что, в конце концов, прав именно Эцель.

Удостоверение личности

— Прошу остановиться!

Высокий английский полицейский появился перед нами в тот момент, когда мы выходили из Англо-Палестин-ского банка. У Абы был выходной, и он взял меня с собой, отправляясь в город, чтобы решить некоторые деловые вопросы и заодно выполнить имины поручения. И вот теперь полицейский преграждал нам путь.

— Попрошу предъявить удостоверение личности, — сурово потребовал он.

Папа поставил свой портфель на землю и начал рыться в карманах. Я жалась к его ногам.

— А что, если он не сможет найти удостоверения? — думала я со страхом.

Я огляделась. По всей улице полицейские останавливали прохожих и требовали показать документы. Все озабоченно рылись в сумочках и карманах.

— Слава Б-гу, что Аба такой аккуратный, — думала я. — Он всегда носит удостоверение с собой.

Как раз напротив нас человека, не сумевшего предъявить документы, усаживали в полицейский фургон. "Наш" полисмен чрезвычайно внимательно рассматривал папино удостоверение.

— Что он себе думает? — разозлилась я. — Что мой отец жулик?

Наконец Абе вернули документы и разрешили идти дальше. Когда мы переходили через улицу, папу кто-то окликнул по имени. Голос раздавался из полицейского фургона. Он был битком набит людьми, единственная вина которых состояла в том, что они забыли дома свои удостоверения личности. Теперь их потащат в полицейский участок и...

В фургоне мы увидели Биньямина, нашего дальнего родственника, тоже жившего в Еврейском квартале. Аба пообещал принести его удостоверение в полицейский участок. Только вот в какой? Никто не знал.

Отец обратился к английскому полисмену, сидевшему за рулем и с удовольствием курившему сигарету. По всему было видно, что он очень доволен. Еще бы — столько рыбы попалось в расставленные сети!

Аба вежливо спросил по-английски, куда повезут задержанных, но водитель лишь покачал головой и отказался отвечать. Он знай выпускал изо рта кольца дыма. А вокруг творился невообразимый хаос — мешанина из людей и голосов, внутри фургона и снаружи, взывавших и споривших, на иврите и по-английски, и все без малейшего успеха. Скоро появились еще фургоны, тоже полные мужчин и женщин. Полицейские стали разгонять зрителей. Нас тоже заставили уйти.

В те времена задержание за отсутствие документов никого не удивляло, но в этот день потрясло количество арестов. Аба бросил все дела и поспешил домой. Мы заторопились на Сионскую площадь к остановке автобуса маршрута 2а. В длинной очереди, состоявшей из разъяренных людей, мы узнали причины массовой облавы на улицах города. Оказывается, прошлой ночью очередное судно с нелегальными иммигрантами причалило к Тель-Авиву. Встречать его вышли сотни горожан, и не успели англичане разобраться, что к чему, как приехавшие смешались с толпой и их стало невозможно отличить от жителей страны. Сегодня в Тель-Авиве был объявлен комендантский час, но многим иммигрантам уже удалось спастись бегством в другие районы. Теперь англичане прочесывали всю страну. Всем, не имевшим документов, предстояла высылка на Кипр.

— Мы должны как можно быстрее выручить Биньями-на, — сказал отец, когда мы наконец сели в автобус.

Как только мы очутились в Старом городе, Аба поспешил в дом Биньямина. Потом он доставил меня в целости и сохранности домой и отправился в обратный путь с документами Биньямина в кармане. Домой Аба вернулся лишь поздно ночью, издерганный и усталый. Ему долго пришлось мотаться туда и обратно между полицейским участком Кишле у Яффских ворот и штабом полиции на

Русском подворье в городе, прежде чем удалось, наконец, разыскать Бнньямина. Но, несмотря на все папины усилия, того так и не выпустили до следующего утра.

В тот день никто из девочек не играл на улице. Массовые аресты ужасно нас удручили. Мы стояли за своими заборами и обсуждали случившееся. Все соглашались, что англичане уж слишком далеко заходят. Наши "эцелькист-ки" кипели от злости.

— Мы должны показать англичанам, что не позволим продолжать такое! — заявил кто-то. Фрида расплакалась, а Хана и Рахель насмехались над сторонниками Аганы:

— И долго вы еще собираетесь терпеть все это?

Долго ли? Этот вопрос мучил нас всех.

Рут

Время шло, и мама потихоньку смирилась с тем, что я не хожу в детский сад. Вместо этого она давала мне маленький коричневый портфельчик, чистую тетрадь, старый пенал с карандашами и мелками — в общем, все необходимое, чтобы подготовить к школе. А ведь это было моим самым заветным желанием! По утрам, пока Наоми была в школе, я сидела и выполняла свое "домашнее задание". А мои "уроки" начинались во второй половине дня, когда домой возвращалась Наоми. Не помню, кому пришла в голову эта идея, и до сих пор не могу сказать, кто получал большее удовольствие: я от учебы или Наоми от "преподавания". Наша "школа" была делом серьезным, и я действительно научилась читать и писать. Пяти лет от роду я сидела во дворе и перечитывала вдоль и поперек Наомин учебник первого класса, пока не выучила его наизусть. Наоми нашла маленькую доску и повесила ее снаружи на стенку дома. А мелком мне служил найденный на нашем пустыре кусочек известняка.

Когда начались зимние дожди, мы перебрались со своими вещами в комнату. Мне памятен один из таких зимних дней. Наоми пришла домой, вымокшая до нитки. Я тут же заявила:

— Давай сегодня начнем заниматься до обеда. Все равно А бы с Имой нет дома.

— Куда они делись?

— Не знаю, ничего не сказали.

Наоми переоделась во все сухое, и мы уселись в нашем "классе". Проснувшаяся к этому времени Иеудит тоже заняла свое место с листочком бумаги и толстым мелком, которым она выводила свои каракули. За окном лило как из ведра. Проголодавшейся Наоми не шла на ум арифметика, и она решила пересказать мне какую-то историю из Танаха.

И тут в комнату вошел папа, с него потоками стекала дождевая вода.

— Мазл тов (традиционная формула поздравления)! — объявил он, сияя от радости. — У нас родилась маленькая девочка.

— Маленькая девочка? Мазл тов! — воскликнула я.

А Наоми... расплакалась.

— Что случилось? — забеспокоился Аба, но рыдания мешали Наоми ответить на его вопрос. Папа гладил ее по головке и снова спрашивал:

— Что же все-таки случилось?

Наконец Наоми пробормотала сквозь слезы:

— Почему девочка? Я так хотела мальчика, а у нас опять девочка.

Аба улыбнулся:

— А я очень хотел девочку, — сказал он. — Еще одну маленькую девочку, такую же хорошенькую, как ты и твои сестренки. Как только я увидел ее, я прочитал благодарственную молитву Шеэхеяну. Ведь именно женщины делают этот мир обитаемым. Если бы не рождались девочки, мир перестал бы существовать.

— Это правда, — согласилась Наоми. — Но почему все девочки должны рождаться именно в нашей семье?

Аба расхохотался от всего сердца. Его смех звучал так заразительно, но Наоми все равно продолжала хмуриться.

Я попыталась утешить ее.

— Ты знаешь, а я вот рада, что у нас родилась девочка, а не мальчик. Рахель говорила мне, что англичане вешают наших лучших парней, а с девочками никогда не происходит таких ужасов.

Наоми не смогла удержаться от улыбки, но все же сказала, что я вечно говорю глупости и что она надеется, что хоть новая девочка окажется лучше меня.

— А впрочем, — продолжала она, — особенно хорошей она все равно не будет, не стоит на это и рассчитывать.

— Откуда ты знаешь? — удивилась я.

— А как же иначе? Хороших детей вообще не бывает. Мальчишки они или девчонки, а все равно кричат и плачут день и ночь.

Через несколько дней Има вернулась из больницы Адасса на горе Скопус и принесла домой малышку, завернутую в новенькое розовое одеяльце. Не успела мама положить ее в коляску, как девочка и вправду захныкала и плакала потом много недель подряд, как и предрекала Наоми.

Теперь в долгие утренние часы, когда Аба с Наоми уходил в школу, а Има ухаживала за маленькой Рут, я взяла на себя заботы о Иеудит. Она была красивым ребенком, смуглым, с длинными шелковистыми черными локонами и огромными темными глазами в обрамлении изящных длинных ресниц. Я называла ее "маленькой принцессой", а Иеудит, в свою очередь, обожала меня. Я любила петь ей песни или рассказывать истории, которые она не могла понять. Мне очень хотелось доказать Име, как мудро она поступала, не отправив меня в детский сад, и я изо всех сил старалась помочь ей по дому. Я кормила Иеудит и иногда укладывала ее спать на раскладушку, которую Аба принес от тети Ривки.

А еще каждое утро после завтрака я мыла посуду на нашей маленькой кухоньке. Поскольку у нас не было ни крана, ни раковины, мама ставила передо мной на высокую табуретку два металлических таза: один с мыльной

водой для мытья, а другой — с чистой, для полоскания. Я аккуратно бралась за работу, стараясь делать все, как меня учили, и не проливать ни капли воды.

Папа отметил появление Рут в нашем доме замечательным нововведением: он провел электричество. Все соседи приходили взглянуть на такое диво, и некоторые потом следовали нашему примеру. Электрический свет заметно скрасил нашу жизнь, особенно в долгие зимние вечера.

Вскоре Аба принес еще одно электрическое "чудо" — радио. Теперь он каждый день слушал "Голос Иерусалима", а если происходило что-нибудь особенное, то послушать собирались еще и соседи. Они смотрели на нас, ребятишек, и переговаривались:

— Новое поколение пришло в мир. Это поколение растет не так, как мы, вон какие вокруг них чудеса. Да, мир меняется...

Шалом, первый класс!

Прошло еще немного времени, и вот я наконец иду в первый класс с настоящим школьным ранцем за плечами. Мне пять с половиной лет, и я вступаю в ряды "больших детей", в ряды настоящих школьников.

Бок о бок с отцом и Наоми шли мы к Яффским воротам, около которых постоянно бурлила толпа. Люди всех национальностей суетились на площади между воротами и шуком. Разноязычный гомон наполнял воздух. Где-то громко гудел автобус. Несколько арабов сидели на обочине, приготовившись к работе. Их яркие медные подставки для чистки обуви сияли на солнце. Еще один араб с тюрбаном на голове громко выкрикивал:

— Сас, сас из индийских фиников!

— Что это такое? — спросила я, крепко вцепившись в папину руку, чтобы не потеряться в толпе.

— Это холодный напиток. Я как-нибудь куплю вам. А теперь надо спешить, вот ваш автобус.

Вскоре я очутилась на последней скамейке в большой классной комнате. На других скамейках сидели десятки девочек, совершенно мне не знакомых. Взгляд мой блуждал по комнате в поисках рыжеволосой девочки, с которой я познакомилась прошлым летом. Впрочем, я ее так и не увидела.

Учительница выглядела очень серьезной. Она спросила, как меня зовут. Я попыталась ответить, но не смогла вымолвить ни звука. Слезы застилали мне глаза, даже дышать стало трудно. Что со мной происходит? Неужели этого дня я дожидалась с таким нетерпением?

После утренней молитвы учительница написала на доске три слова: "Шалом, первый класс!" И это все, чему мы будем учиться сегодня? Но я же умею читать эти слова. Я знаю много других слов! Я прочитала весь учебник первого класса. Моя сестра Наоми научила меня всему этому!

Попозже, когда учительница начала рассказывать истории из Танаха, у меня немного поднялось настроение. Но тут прозвенел громкий звонок. Все девочки вскочили и побежали во двор.

— Как тебя зовут? — снова спросила учительница. Я увидела, что в классе, кроме нас, никого не осталось. Я пожала плечами.

— Где ты живешь?

— В Старом городе.

— Что ж ты сидишь в классе на перемене? Беги на улицу играть с девочками.

Я вышла. Во дворе шумела толпа. Мне показалось, что тысячи девочек прыгают через скакалку, бегают, играют в мяч или в ушки. Я забилась в уголок у забора и затаилась в одиночестве.

Наконец, учебный день завершился, и я, к своему великому облегчению, оказалась рядом с Абой. На нашей остановке автобуса маршрута 2а высокий негр в широкополой соломенной шляпе завлекал покупателей:

— Горячий арахис! Горячий арахис!

Длинной палочкой помешивал он орехи на большой железной сковородке, стоявшей на раскаленных углях.

— Купим, — решил Аба. — В честь твоего первого школьного дня.

Он протянул мне большую монету в два миля.

— А это тебе, второклассница, — повернулся он к Наоми.

Мы взяли у папы монетки и подошли к торговцу. Тот вырвал лист из старого журнала и ловко свернул из него кулек. А потом высыпал в кулек две полных чашки орехов — по одной для каждой из нас.

В автобусе по дороге домой мы наперебой делились друг с другом своими утренними впечатлениями. Аба преподавал в школе Оэль Моше, Наоми была во втором классе, а я в первом. Несмотря на былое одиночество в классе, сейчас меня захлестнула волна счастья. Теперь я тоже буду вставать рано поутру и выходить из дома вместе со взрослыми. У меня тоже есть ранец и пенал — все совершенно новенькое. Я тоже узнаю все тайны школы. Я больше не ребенок!

И тут Наоми торжественно произнесла:

— Аба, я просто не могу поверить. Маленькая Пуа уже в первом классе!

В ее тоне ощущалось осознание разницы в возрасте и серьезных обязательств старшей сестры по отношению к младшей. Можно было подумать, что она моя мама!

Обыск

Прозвенел звонок, возвестивший окончание последнего урока. Девочки сложили вещи в сумки и поспешили домой. Одна я осталась в классе. Мне предстояло еще целый час ждать Наоми, потому что уроки у нее заканчивались позже.

Я сидела в пустой комнате, размышляя, на что потратить драгоценную монету, запрятанную на самом дне моей школьной сумки. Один папин друг подарил мне ее накануне. Он долго сидел с Абой за столом, обсуждая самые важные проблемы дня: политику Великобритании, маневры арабов, необходимость подготовить еврейское население к любому возможному повороту событий. Время от времени слышалось слово "война", но Аба, заметив у меня на лице выражение беспокойства, тут же переменил тему разговора. Перед уходом папин друг подарил нам с Наоми по полшиллинга. По тем временам это были большие деньги, и я с волнением рассматривала перспективы, открывавшиеся в связи с неожиданно свалившимся в мои руки богатством.

— Сегодня я не буду покупать хумус, — подумала я, хотя, выглядывая в окно, видела сидящую у школьной ограды старушку-торговку в белом шарфе на голове и с полным тазом сверкающих желтых бобов на коленях.

— Нет, я не буду покупать их сегодня, — твердила я, словно пытаясь придать себе решимости. — На это и ну-жен-то всего один миль. Такую малость я могу позволить себе в любой день.

— И арахис я тоже не буду покупать, — думала я. — Сегодня я куплю что-нибудь совершенно особенное.

Не успела я решить, что же именно, как раздался громкий звонок и девочки из старших классов высыпали во двор. Те, кто жил в Старом городе, собирались и уходили из школы все вместе. Каждый день мы неторопливо брели домой, разглядывая все попадавшиеся на пути витрины магазинов. Одна из витрин имела для нас волшебную притягательность. Она была полна шоколадок всех мыслимых форм и размеров. В любой другой день мы могли только любоваться ими, но сегодня, с такой суммой в кармане...

— Вот какой магазин нам нужен, — шепнула я Наоми, и она согласно кивнула головой. Девчонки остались ждать снаружи, мечтательно глядя на сладости. Только Хане разрешено было войти в качестве консультанта и то при непременном условии, что она будет держать большие пальцы как можно дальше ото рта. Каждая из нас выбрала огромную плитку шоколада с орехами, а на сдачу мы купили большой пакет карамелек в шоколаде. Я спрятала плитку в портфель, а всех девочек угостила конфетками из бумажного пакета. Наоми обозвала меня жадиной и нарочно, мне назло, стала отламывать от своей шоколадки дольку за долькой и угощать всех подруг.

— Видишь, у меня и для себя осталось достаточно, — сказала она, убирая остатки шоколадки к себе в портфель. Я попыталась оправдаться тем, что приберегаю любимое лакомство к шабату. Но упрек задел меня за живое, и я молча шла среди галдящих подружек, крепко сжимая в кармане монетку в два миля, чтобы заплатить за проезд в автобусе. Оказавшись дома, я торопливо спрятала свою драгоценную шоколадку в платяной шкаф, намереваясь все же сохранить ее до субботы. Однако вскоре произошли события, полностью разрушившие мои планы.

На следующий день по дороге из школы мы услышали громкие крики: "Обыск! Обыск!" Вбежав сломя голову во двор, мы увидели английских солдат, что есть силы колошмативших в соседскую дверь прикладами своих винтовок и кричавших во все горло: "Обыск! Обыск!"

Когда мы влетели в квартиру, Има выбежала из кухни и, подскочив к платяному шкафу, схватила свое бриллиантовое колечко. Это была ее единственная драгоценность — колечко, подаренное Абой в день их помолвки. Мама торопливо спрятала в карман еще несколько украшений.

— Има, зачем? — я просто остолбенела.

Мама не ответила на мой вопрос. Она лишь приказала мне не стоять столбом, а внимательно присматривать за деньгами.

— Но почему? — я опять не смогла удержаться от вопроса.

— Да все из-за этих грабителей, — ответила вместо мамы Наоми.

— Грабителей? — я ничего не понимала.

Но никто не успел мне ничего объяснить. Распахнув пинком дверь, в комнату ворвались два английских солдата. Увидев открытый шкаф, они тут же начали рыться в нем, хватая с полок стопки чистого белья и швыряя их на пол. Дрожа от страха, я придвинулась поближе к Име. Но она не обратила на меня никакого внимания.

— Где твой муж? — спросил у нее один из солдат.

— На работе, — ответила мама.

Я в ужасе начала звать Наоми. Она торопливо подошла и обняла меня. Неужели ее руки тоже дрожат, или мне это только кажется?

В это время один из английских солдат вытащил из шкафа пачку денег и, несмотря на мамин отчаянный протест, засунул ее себе в карман. И тут его ждала новая находка — моя большая шоколадка с орехами. Я не успела сообразить, что происходит, а он уже разорвал красочную обертку, разломил плитку пополам и стал пожирать лакомство.

— Это мой шоколад! — закричала я так, что у меня перехватило дыхание.

Солдат засмеялся.

— Твой шоколад? На, возьми!

Он протянул мне мою драгоценность, но как только я попыталась схватить ее, он со смехом отдернул руку и засунул почти всю плитку себе в рот. Не веря своим глазам, я смотрела, как солдат с видимым удовольствием поглощал шоколад, не забывая при этом поделиться со своим товарищем. А тот, не переставая жевать, тыкал своей винтовкой во все постели, явно рассчитывая отыскать что-то под одеялами.

— Что он ищет? — шепнула я Наоми.

— Запрещенное оружие.

— Что это такое?

— Тс-с!

Перевернув вверх дном постели, солдат схватил наши школьные сумки и вывалил все их содержимое на пол.

— Что, маленькие девочки прячут оружие в портфелях? — яростно думала я.

Наглый солдат продолжал расшвыривать вещи, а Има стояла около шкафа, кусая губы.

— Где твой муж? — снова спросил англичанин, как будто не слышал маминого ответа.

— Я уже сказала, он на работе, — повторила Има.

— Мы не о том, — продолжали допрашивать солдаты. — Где он, в Агане или в Эцеле?

— Мой папа в... — я попыталась вступить в разговор. Наоми вдруг ущипнула меня.

— Тебя никто не спрашивает, — резко сказала она.

— Ну, так что же, леди, к какой организации принадлежит ваш муж? — повторил солдат, который украл мой шоколад.

— Ни к какой, — ответила мама.

— Брось, нам все известно, — сказал он, продолжая рыться в наших вещах.

Солдаты еще долго не уходили. А когда, наконец, ушли, наша квартира напоминала развалины Сдома и Аморы. Мы вздохнули с облегчением, но мама тут же горестно всплеснула руками.

— Все жалованье эти воры забрали, все папино жалованье!

Има была вне себя от возмущения, но что она могла поделать? Только вздыхать вновь и вновь:

— Ой-е-ей! Как будто опять вернулись дни погромов!

Квартира и вправду выглядела как после погрома. Има

даже не знала, с чего начать уборку. Наоми первой взяла себя в руки и принялась за дело. Она стала собирать тетрадки и складывать их в свой пустой портфель. Вдруг она подобрала остаток своей шоколадки.

— Вот мой шоколад! — радостно закричала Наоми, и я неожиданно разъярилась.

— Почему ты позволила им съесть мой шоколад?! — напустилась я на маму.

— А что я могла сделать? — вздохнула Има. — Здесь они хозяева. Кто мы такие, чтобы перечить им?

Наоми подошла ко мне поближе.

— А все из-за твоей жадности, — прошептала она. Я разревелась. Увидев мои слезы, Наоми разломила остаток шоколадки на дольки и попыталась утешить ими нас с мамой. Но даже сладкий вкус шоколада не мог заглушить горечь слез, комом стоявших у меня в горле и тихо сбегавших по щекам.

Комендантский час

На следующий день, едва закончились уроки, я закрыла свою тетрадку и вдруг увидела стоявшего в дверях отца.

— Что случилось? — удивилась я. — Почему ты здесь?

— Быстро собирайся и пошли.

— Но...

— Поторопись! Скоро начнется комендантский час, и мы не успеем добраться до дома.

Я быстро сложила свои вещи и вышла во двор. Наоми уже ждала нас с ранцем за плечами. На улице Давида Блина мы свернули к остановке первого автобуса, но транспорт здесь уже не ходил.

— Когда начнется комендантский час? — спросили

мы.

— Скоро, — коротко ответил Аба.

Он пошел еще быстрее, а мы то бегом, то шагом спешили за ним следом. Так и влетели на Сионскую площадь. На улицах еще встречались люди, и все они торопились так же, как и мы. Несколько торговцев поспешно складывали разложенный для продажи товар. Большинство магазинов уже закрылись. Последние лавочники скатывали свои навесы и запирали решетки на окнах. Мы наконец дошли до остановки автобуса маршрута 2а, но и его не было видно. Зато мы встретили нашу бабушку.

— Савта тоже ждет автобуса, — обрадовалась я.

Бабушка подошла к нам и заявила:

— Придется идти пешком. И быстро!

И мы пошли вчетвером. Пока добрались до торгового центра на улице Шам, неподалеку от Яффских ворот, вокруг уже совсем не оставалось прохожих. Ни евреев, ни арабов, и, слава Б-гу, ни одного англичанина. Совсем запыхавшись, я начала отставать. Аба схватил меня за руку и поволок за собой. Через пару минут мы оказались у Яффских ворот и ... уперлись в заграждение у самого опасного места — полицейского участка Кишле. Колючая

проволока, натянутая во всю ширину улицы, перекрывала доступ в Еврейский квартал.

— Не повезло, — пробормотал Аба, и лицо его еще больше помрачнело.

Высокий английский солдат в стальном шлеме ходил взад-вперед вдоль загородки. Аба обратился к нему по-английски:

— Сэр, мы живем здесь, в Еврейском квартале. Пожалуйста, пропустите нас домой.

Англичанин продолжал вышагивать, как будто ничего не слышал. Аба показал на нас с бабушкой и снова заговорил по-английски. Я сообразила: он объясняет, что его старенькой матушке и маленьким детям совершенно необходимо попасть домой или еще что-то в этом роде. Такие слова могли растрогать кого угодно, но только не английского солдата. Тот оставался совершенно глух к папиным словам. Вот он остановился и замер совершенно неподвижно: ни глазом не моргнет, ни мускул не дрогнет на холодном и бесстрастном лице.

Сначала мы совершенно растерялись. Но потом бабушка отозвала папу в сторону и что-то прошептала ему на ухо. Аба кивнул, и не успела я и глазом моргнуть, как Савта с Наоми исчезли. Не говоря ни слова, Аба потянул меня вслед за ними. Около церкви, расположенной напротив полицейского участка, мы нырнули в какой-то переулок и догнали бабушку с Наоми. Вслед за Савтой пробирались мы по Армянскому кварталу, по его улочкам, выложенным гладкими квадратными камнями. Вид высоких домов и церквей наполнял мое сердце ужасом. Казалось, их стены имеют уши и слышат гулкие удары моего сердца. На улицах ни души, и только эхом отдаются наши шаги по твердым камням мостовой.

Комендантский час. Я изо всех сил вцепилась в большую папину руку и не отрывала взгляд от бабушки, которая, как настоящий проводник, быстро и уверенно шла вперед. Уж ей-то в Старом городе был знаком каждый камень. Разве не по этим улицам ходила она всю свою жизнь? И все-таки каждый раз, когда мы сворачивали за

угол, я сдерживала дыхание, а мое сердце замирало от страха: вдруг откуда ни возьмись появится английский солдат и арестует нас?

Савта в очередной раз свернула направо, и неожиданно вместо затененных переулков мы очутились на залитой солнечным светом улице. К своему удивления, мы оказались в родном Еврейском квартале! Обрадовавшись, побежали по знакомым улицам, держась поближе к стенам домов, чтобы стать совсем незаметными.

Кто сказал, что камни не умеют двигаться? Едва мы завидели белые каменные ступеньки своего крыльца, как они словно подпрыгнули нам навстречу. Вроде мои ноги и двигаться-то перестали, а вот я уже на лестнице, и Аба торопит нас поскорее войти в дом, пока не появился какой-нибудь полисмен.

План раздела страны

Наша малышка Рут росла и становилась чем дальше, тем красивее. Черные кудри украшали ее головку, а в глазах поочередно царило два цвета: то папин, зеленый, то мамин, карий.

— Ах ты, маленький хамелеон! — поддразнивала я сестренку. — Как тебе удается менять цвет?

Она смотрела на меня, весело смеялась и ползала из одного угла комнаты в другой. Как сильно отличалась Рути от спокойной Иеудит! Эта маленькая озорница могла забиться в любой уголок или спрятаться под мебелью. А когда мы отыскивали ее, то слышали звонкий, как колокольчик, смех.

— Вся страна на грани взрыва, а ты сидишь туг и смеешься, — "взрослым" голосом стыдила ее Наоми. И вдруг мы со старшей сестрой тоже начинали хохотать — такой заразительный смех был у Рути.

— У нее лев самеах — счастливое сердце, — говорила Савта, кормя малышку.

Иногда мы выводили их с Иеудит на прогулку, чтобы дети подышали. Но воздух был полон порохового дыма, чувствовалось дыхание войны. И Эцель, и Агана проводили свои воинские учения прямо под носом у англичан, которые начинали чувствовать, что земля и впрямь горит у них под ногами.

Чем это было вызвано? Террористическими актами Эцеля и Лехи или политическим давлением, организованным Аганой] Так или иначе, но настал, наконец, поворотный момент, и Британское правительство решило, что Организация Объединенных Наций должна определить будущее Эрец Исраэль. Так в Палестине появилась комиссия ООН, которой предстояло изучить проблему и предложить возможные варианты решения.

Неожиданно от Еврейского агентства поступило предложение, мгновенно потрясшее всю страну: поделить Эрец Исраэль между евреями и арабами.

Итак, раздел. Даже само слова привлекало пристальное внимание. Повсюду только и разговоров было что о плане раздела. По вечерам на улицах, на площади Батей Махасэ, около синагоги — да что там, в каждом уголке собирались группы громко споривших людей. Одни поддерживали идею раздела, другие ее категорически отвергали.

Конечно, девчонки на нашем пустыре тоже были очень заняты, взвешивая все "за" и "против". Фрида говорила:

— Наплевать, что там случится потом, лишь бы англичане убрались из страны.

Другие девочки надеялись, что ООН примет предложение комиссии и поделит Эрец Исраэль между арабами и евреями.

— Это единственная возможность получить, наконец, наше собственное государство, — говорили девочки. — Они ведь ни за что не отдадут нам всю страну.

Сторонники Эцеля, конечно, никак не могли согласиться.

— Что! — кричали они и чуть не лезли в драку с "оппонентами". — Разделить наш собственный Эрец Исраэль? Никогда!

— У арабов уже есть семь больших государств, — горячо доказывала Хана. — Неужели этого недостаточно?

— Пусть отправляются в арабские страны и занимаются там мелиорацией пустынь, — добавляла ее сестра Рахель.

Не уступала им и "умеренная фракция".

— Лучше синица в руках, чем журавль в небе, — заявляла Хава, а Яфале поясняла:

— Еврейское агентство выступило с предложением о разделе только потому, что любое другое решение, не принимающее в расчет арабское население, не было бы принято комиссией ООН.

Страсти разгорались. Одна группа девочек громко распевала:

— Разделу Палестины — да! Еврейскому государству

- да, да, да, да!

Другие отвечали не менее пронзительно:

— Эрец Исраэль неделим! Два берега у Иордана: мы ни один не отдадим!

А потом всю ночь слышанное днем не давало мне покоя. "Раздел, раздел, раздел", — стучало в висках. "Два берега у Иордана: мы ни один не отдадим", — эхом отдавалась песня. Но превыше всего, заслоняя собой все прочее, стояло одно слово, одно понятие — независимость.

Может быть, случится чудо? Может, осуществятся наши мечты? Может быть... Вот примет решение комиссия

— и возникнет независимое еврейское государство! После двух тысяч лет ожиданий мы обретем свою страну. Пусть совсем маленькая, пусть лишь на части земель Эрец Исраэль, но она будет нашей, только нашей.

Вражда

Чем дальше продвигалась работа комиссии, чем больше мировое общественное мнение склонялось к предоставлению еврейскому народу независимости, каким бы маленьким ни было новое государство, тем напряженнее становились отношения между арабами и евреями. Евреи взвешивали все "за" и "против" плана раздела, зато мнение арабов было единогласным: нет! Еврейскому государству не бывать! Никогда!

Помню, идем мы с мамой по рынку "Батрак". Несем свои сумки мимо женщин, разложивших на продажу фрукты в корзинах. Сейчас торговцы нас не приветствуют. Араб, который всегда с улыбкой продавал нам картошку и лук, теперь хмурился, искоса посмотрев на соседей. Дождался, пока все отвернутся, торопливо взвесил несколько фунтов картошки и швырнул их мне в корзинку.

Полуслепой араб остановил тележку, полную свежих пит, чтобы погрозить нам кулаком. Има делала покупки торопливо, вопреки обыкновению, ничего не выбирала. А я потеснее прижималась к маме, крепко вцепившись ей в платье.

Мы вышли из овощных рядов и свернули в узкий темный переулок. И везде виделись нам горящие ненавистью глаза арабов. Когда мы проходили мимо, торговцы замолкали, а какие-то мальчишки показывали на нас пальцами и выразительно проводили рукой поперек горла. Жест вполне понятный: погодите, мол, скоро мы вас всех перережем!

Я так тесно прижималась к маме, что даже не имела сил дрожать. Скорей бы оказаться дома! Има шла все быстрее и тащила меня за собой. Ну зачем, зачем мы пошли на рынок ? Изо всех магазинов, со всех сторон смотрели нам вслед глаза. Яростные, горящие ненавистью. Наконец мы вышли из-под их обстрела и оказались на улицах Еврейского квартала. Мои страхи потихоньку рассеивались, и я могла уже обратиться к маме с вопросом:

— Има, как же так? Как это могло случиться? Мы ведь их постоянные покупатели, и они всегда были так добры к нам. Почему вдруг все переменилось? Откуда такая ненависть?

— Они никогда не были нашими настоящими друзьями, — мама движением руки словно бы отмела само такое предположение. — Они всегда ненавидели нас, только до сих пор их ненависть скрывалась за улыбками. А теперь они думают, что обстоятельства им на руку, что англичане поддерживают их. Вот их ненависть и выплеснулась наружу.

— Има, обещай, что никогда больше не пойдешь на арабский шук, — умоляла я, — Пожалуйста, Има\

— Обещаю.

— Я так испугалась! Только теперь немножко пришла в себя. Знаешь, как я себя чувствовала?

— Как, доченька?

— Как Красная Шапочка, когда серый волк собрался съесть ее. Ты видела их глаза? Они следили за нами со всех сторон. Только в сказке был всего один волк. А тут нас поджидало много-много волков. Они все выслеживали свою добычу.

Готовясь к грядущему

— Левой, правой! Левой, правой!

Четырнадцать молоденьких солдат со своим командиром направлялись как-то вечером к нашему пустырю, где мы в это время играли в прятки.

— Ну-ка, дети, отойдите в сторону, — окликнул нас Йоси, их командир. Мы отошли подальше, и, удобно устроившись во дворе дома Ротшильда, стали следить за происходящим.

Молодые люди построились на поле и начали строевые занятия.

— Раз, два, стой! Кругом! — командовал Йоси. Юноши легко выполняли его команды. Потом они перешли к более трудным упражнениям.

Парни учились взбираться на крыши, перелезать с одной закругленной кровли на другую. Вот они исчезли — и неожиданно появились с противоположной стороны здания. Йоси громким голосом инструктировал:

— Посмотрите! Вы поворачиваетесь спиной к улице, а потом спускаете вниз ноги. Внимание!

Он повернулся, свесил ноги, а затем и все тело, удерживаясь за крышу одними только руками.

— Всем видно? — спросил он. Ноги его болтались всего в метре от земли.

— А теперь — хоп! — воскликнул он, спрыгивая на землю.

— Давид, начинай, твоя очередь.

Давид подошел к краю крыши и спрыгнул.

— Арон! Ты следующий!

С большим интересом наблюдали мы за учениями. Когда все ребята потренировались в прыжках, Йоси сказал:

— А теперь переходим к стрельбе по мишеням.

Он послал куда-то одного из парней. Вскоре тот вернулся и передал командиру винтовку. Настоящую винтовку! Йоси залег за небольшой кучкой мусора и пояснил:

— Этот холмик — наш пост, а вот цель, — и он показал на здание, с крыши которого они только что спрыгнули. — Видите маленькое окошечко слева? Я целюсь в него.

Йоси взвел курок. Звук выстрела разорвал тишину, и пуля ударила в цель.

Первым подошел к "посту" Давид. Йоси еще раз показал ему, как взводить курок и как спускать его. Давид взял винтовку и залег за пригорком. Вот он взвел курок. Мы все замерли в ожидании. Раздался выстрел. Есть! Давид тоже попал в цель!

Следующий парень прицелился, но промазал. Один за другим попытали счастья остальные юноши. Одни проявили меткость, другие промахнулись.

— Ай! — послышался вдруг крик боли. Яаков упал на землю. Из его колена сочилась кровь. Выстрелив из винтовки, он умудрился поранить собственную ногу. Йоси осмотрел рану и сказал, что это пустяки — так, обыкновенная царапина.

Двое юношей подняли Яакова и, оттащив его к дальнему концу забора, усадили возле нас. Яаков стонал, но Йоси сказал ему:

— Ладно, дружок, ничего страшного. Тебе предстоят и не такие раны.

Его слова оказались пророческими. Много месяцев спустя, в последние дни перед падением Еврейского квартала, Яаков был ранен очень серьезно.

Учения продолжались. Вдруг произошло нечто, одновременно удивившее и испугавшее нас. В самый разгар тренировки юноши и их командир вдруг вскочили и ... исчезли из виду, как будто земля разверзлась у них под ногами и поглотила их. Мы аж рты пооткрывали от удивления.

И тут на краю поля появились английские солдаты. Хава, которая первой заметила их, тут же сориентировалась:

— Ну-ка, девочки, я — "вода". Раз, два, три!

Мы побежали в разные стороны, Хава за нами. И тут краем глаза я заметила Яакова, по-прежнему лежавшего во дворе дома Ротшильда и жалобно стонавшего. Я разозлилась: разве можно так обращаться с товарищем! Оставили тут его одного, да еще без оружия.

— Где парни, которые только что были тут? — спросили, подходя к нам, англичане.

— Кто-кто? — мы притворились непонимающими.

— Парни из Аганы, которые только что тут упражнялись. Мы все прекрасно слышали. Куда они делись?

— Мы играем тут уже давным-давно, и не видели никаких парней, — ответила Хава невинным тоном.

Солдаты стали прочесывать территорию.

— Ага, вот тут-то ты нам и попался, — закричали они, наткнувшись на лежавшего на земле Яакова.

— Ты что здесь делаешь?

— Я... Я... — забормотал Яаков, запинаясь. — Ох, я упал с забора и ...моя нога... Ой-е-ей, я, кажется, сломал ее.

— Да-да, — пришла ему на помощь Рахель. — Я все время была тут. Он только что упал вот с того забора, — сказала она, показывая на каменную ограду вдоль дома Ротшильда.

И тут все закричали, завопили:

— Помогите! Помогите! Бедный Яаков! Эй, кто-нибудь, бегите скорей за помощью!

К счастью, в это время раздался свисток. По неизвестной причине английский командир решил созвать своих солдат, и они исчезли так же неожиданно, как и появились. Яаков вздохнул с облегчением, и мы тоже перевели дух.

— Нам надо тоже начинать учение, — на следующий день заявила Хава, засунув по обыкновению в рот большие пальцы.

— Вперед! — закричали мы с энтузиазмом, и Хава "приняла командование".

— Раз, два, левой, раз, два, правой, — маршировали мы, выстроившись в ряд.

— Кругом! — скомандовала Хава, и мы развернулись, старательно имитируя виденные маневры. Потом Хава повела нас к каменным оградам между домами Батей Махасэ и, наконец, отыскала забор, достаточно высокий, чтобы все мы могли поупражняться в прыжках.

— Давайте прыгать! Кто хочет быть первым?

Хана подошла к краю высокой ограды, повернулась спиной, свесила свои длинные ноги, повисла на руках и — хоп! — спрыгнула на землю.

— Молодец! — закричали мы. — Ты как настоящий солдат!

Кто следующий? Теперь Рахель рискнула повторить упражнение. А потом и все мы, твердо решив проявить храбрость и мужество, одна за другой спрыгнули с ограды.

— А теперь — бегом марш! — распорядилась наша "командирша", и мы во весь дух помчались обратно на пустырь.

Братик

В разгар этих тревожных событий у нас наконец-то родился брат. Ура, мы дождались, мальчик! Тогда нам не приходило в голову, в какое трудное время предстоит расти этому малышу. Ведь его рождение так согрело наши сердца! Брит мила состоялась в больнице Адасса на горе Скопус. Кто мог предположить, что ни нам, ни нашим гостям теперь много лет не доведется видеть настоящую больницу? Будущее оставалось закрытым для нас, завершавших традиционным "Амен!" прочитанные молитвы и вкушавших праздничные яства. Гости были счастливы, Аба с Имой тем более, а уж нам-то, девчонкам, просто не о чем было больше и мечтать.

В честь рождения малыша и чтобы надолго сохранить праздничное настроение, Аба купил нам замечательный подарок — холодильник-ледник.

— Теперь, — гордо объявил папа, — готовая еда может храниться до завтра.

И новый холодильник занял почетное место в нашей единственной комнате, в ближайшем к кухне углу. Аба прочитал "Атов веамейтив"— молитву по случаю радостного события, и все мы заключили ее своим "Амен!".

Холодильник был объемом около 30 литров и состоял из двух отделений. За нижней дверцей находились две симпатичные полочки для продуктов, а за верхней лежал кусок льда в мешке. Его приходилось ежедневно приносить от торговца льдом. В течение дня лед постепенно таял, а вода по трубке стекала в специальный резервуар в поддоне. Не то чтобы благодаря холодильнику Име удавалось реже готовить, но в нем, по крайней мере, не скисало молоко. До тех пор это случалось частенько, хотя мы и кипятили молоко в большом котелке, который держали затем на затемненном северном подоконнике в кухне.

Как счастливы мы были рождением братика и как гордились нашим новым приобретением! Даже сгущавшиеся тучи возможной войны не могли омрачить солнца радости, светившего в нашем доме.

Решающее голосование

Через четыре недели после рождения Иеуды наступил решающий вечер, которого мы все дожидались с таким нетерпением.

— Австралия — за.

— Боливия — за.

— Канада — за.

— Эквадор — за.

— Египет — против.

Так распределились голоса в семнадцатый день месяца кислев года от сотворения мира 5708-го (29 ноября 1947 года). Не в силах оторваться от приемников, мы слушали результаты голосования в ООН. Обсуждалось предложение поделить Эрец Исраэль на два независимых государства. Комиссия незадолго до того закончила работу и представила свои выводы на рассмотрение ООН. Она предлагала компромиссный план раздела страны, согласно которому еврейскому государству выделялось значительно меньше территории, чем было предложено Еврейским агентством. А Иерусалим предполагалось сделать международным городом.

Несмотря на всю ограниченность подобного плана, это был первый случай в истории, когда международное сообщество предложило предоставить еврейскому народу политическую самостоятельность.

— Великобритания — воздержалась, — слышался голос секретаря ООН.

— Иран — против.

— Соединенные Штаты — за.

— СССР, — в комнате можно было слышать, как муха пролетит, — за.

Состоялся подсчет голосов. За наше предложение проголосовало тридцать три государства. Большинство! Итак, у нас будет наша собственная страна, наше собственное еврейское государство!

Трудно описать тот праздник, который не прекращался всю ночь и весь следующий день. Люди высыпали на улицы и площади, они смеялись и плакали, пели и танцевали. Наконец-то, наконец: независимое еврейское государство!

На следующий день враждебные лица арабов на улицах, казалось, предвещали: погодите еще! Мы вам покажем! Но разве могло что-нибудь омрачить радость, царившую в сердце каждого еврея!