ТАШКЕНТ

ТАШКЕНТ

На новом месте

СТРАНСТВИЯ

Я уехал из Казани в четверг ночью. В вагоне рядом со мной громко разговаривали трое пассажиров. Вдруг до меня доносится:

- У нас в НКВД отпуска большие...

Я похолодел - чекисты! И сразу вообразил - следят! Нервы...

Ехали мы всю ночь, и каждую минуту я ждал, что меня сейчас арестуют.

Когда поезд прибыл в Москву, мои попутчики вместе со всеми вышли из вагона. А я встал - и не могу сделать ни шагу. Ноги не слушаются! У меня все оборвалось внутри: что теперь будет? Долго стоял в пустом вагоне, пока наконец не смог выйти.

Я очень беспокоился, как там дома, но вызвать жену на телеграф (дома у нас телефона не было) не мог: боялся, что телефонные разговоры подслушивают.

Первая идея в Москве была - пойти в ЦК, всемогущий центральный комитет коммунистической партии, и сказать все в открытую: я верующий, меня за это преследуют, ищу закона и справедливости. Но, поразмыслив, решил, что это бесполезно: чем выше эти люди, тем они хуже.

Я пробыл в Москве только субботу ־ оставаться не было смысла, одолжил денег (я потом отдал) у реб Исроэля Цацкиса, отца доктора Цацкиса, и поехал на Кавказ, в Сухуми. Я надеялся устроиться на работу, перевезти семью и отдать детей в вечернюю школу. Но вскоре увидел, что здесь это не получится, школы рабочей молодежи в Сухуми нет.

Поехал в Ташкент. Я знал, что смогу там поначалу остановиться у родственника, Авраама-Биньямина Рабиновича, однофамильца моего шурина...

В Сухуми я встречался и с грузинскими, и с ашкеназскими евреями, в основном с грузинскими, то есть с сефардами.

Кто такие сефарды и ашкеназы?

Исторически сложилось, что у евреев существует несколько вариантов (они называются ”минъагим”, ”обычаи”) выполнения законов. Евреи, жившие в разных странах, ориентировались на тот или другой. Когда-то ашкеназами называли евреев, проживавших на германских землях, а сегодня - всех восточноевропейских евреев, чьи предки вышли из Германии. Евреев другого ”обычая” называют сефардами - по имени выходцев из Португалии и Испании (Сфарад на иврите), которые были доминирующей общиной в этом ”обычае”. Грузинские евреи придерживаются сефардского ”обычая”.

Я, конечно, слышал, что время по-разному отразилось на сефардских и ашкеназских евреях, но в Сухуми впервые увидел это своими глазами. Разница в их образе жизни была огромная. Меня она просто поразила.

Грузинские евреи жили так, будто советской власти и нет вовсе. Мужчины каждый день ходили в синагогу молиться. В субботу, правда, они работали, но после работы приходили в синагогу и часа три слушали урок хахама (мудреца). Тайно учили детей. И все покупали кашерное мясо. А ашкеназские - почти не покупали. Да и миньян ашкеназский было трудно собрать: в будни приходили пять-шесть человек, и недостающих отыскивали где придется. Я спросил у одного еврея в синагоге, почему ашкеназим не покупают кашерное мясо.

-   Их можно понять, - пожал он плечами. - Эти жулики слишком дорого за него берут...

־   Но все-таки нельзя же покупать трефа, ־ возразил я.

А он мне:  -  Ай, вы отсталый человек. Пока я не вышел на пенсию, я не рисковал молиться в синагоге у нас в городе. Но в командировках в места, где собирается миньян, заходил. Так вот, в Казани я видел сына раввина. Он был студент, учился в университете, и я знаю, ему не раз приходилось добиваться, чтобы экзамен перенесли с субботы на другой день. Он все делал культурно, действительно интеллигентный человек. А вы - человек отсталый, только и знаете: ”трефа запрещена...”

Я понял, что ”культурный сын раввина” - это я, но промолчал. Только потом, уезжая из Сухуми, я признался ему в этом.

И еще о грузинских евреях. Не в тот раз, а уже в семидесятом году, оказавшись на свадьбе в Сухуми, я обратил внимание на человека, к которому все обращались очень почтительно, называя его ”ребе”. Он не очень был похож на ребе, к которым я привык, и я спросил у него, почему его так называют. Он сказал, что уже много лет обучает детей алеф-бейт, Торе и молитве.

С конца двадцатых годов советская власть начала запрещать все еврейское, детей учить стало совсем некому, и, хотя он к тому времени уже был на пенсии (когда я с ним говорил, ему было далеко за девяносто), он продолжал свое дело тайно.

Мальчики, учившиеся в школе во вторую смену, приходили к нему утром, а те, кто учился в первую смену, - после полудня.

-    Поверь,  -  говорил он, - я все эти годы первый стакан чая выпивал только после половины второго, в перерыве между сменами.

За обучение этот человек брал с родителей всего пять рублей в месяц, да еще платил милиционерам из этих денег, чтобы не мешали. Я спросил его:

-    Сколько детей ты обучал?

-    Девяносто человек, - говорит...

Девяносто учеников в день! Впервые я рассказал о ”ребе”, находясь в Америке.

Я осел в Ташкенте, но не мог прописаться, потому что не был выписан из Казани. А выписываться боялся, так как не сомневался, что власти меня ищут, и не хотел наводить КГБ на след. По улицам я ходил в страхе: вдруг милиция остановит для проверки документов...

Как я и предполагал, меня приютил рав Авраам-Биньямин Рабинович. Он выслушал мой рассказ и сказал: ״Очень хорошо, что вы приехали”. Нужна была немалая смелость, чтобы впустить в дом человека, преследуемого властями, у него к тому же жена преподавала английский язык, а к преподавателям, как вы могли убедиться, предъявлялись очень серьезные требования.

Отец рава Авраама, рав Элияу-Акива, много лет был раввином Полтавы и, кроме того, первым редактором газеты ”а-Модия” (переводится как ”Известия” или ”Информация”) и журнала ”а-Пелес” (”Весы”), издававшихся до семнадцатого года. Оба эти издания выступали против левых сионистов и потому подвергались с их стороны резким нападкам.

Известно письмо рава Хаима Соловейчика по поводу ”а-Пелес”. Кто-то обратился к нему с вопросом: ”Почему вы молчите, когда оскорбляют рава Рабиновича с его изданием ”а-Пелес”?”

Рав Соловейчик написал в ответ: ”Чем я могу тут помочь? Они (нерелигиозная пресса. - И.З.) оскорбляют не только его, а всех раввинов. Просто потому, что видят перед собой борцов за Тору. Единственное, что можно этому противопоставить, - как можно активнее подписываться на ”а-Пелес”.

Большой талмид-хахам, рав Авраам-Биньямин уже после смерти отца тоже был какое-то время раввином в Полтаве, тайным и бесплатным.

Что еще сказать про рава Авраама-Биньямина? Он весь в такой детали: когда я уже перевез в Ташкент семью и жена родила, рав каждый день приносил ей молоко. Он умер через месяц после рождения моей дочери Хавы.

Я старался приходить к нему со своей едой (такая у меня привычка): буханкой хлеба и банкой консервов. А он всегда смеялся, что я не доверяю его кашруту: ”Фар эм из кошер нор гибротене штейнер” (”Для него кашерны только жареные камни” - Идиш.).

Потом я перебрался к ближайшим друзьям ташкентских Рабиновичей - к Круглякам. (Я познакомился с этой семьей в пятьдесят шестом году, когда приезжал в Самарканд навестить свояка, рава Аарона Рабиновича, перед его отъездом в Израиль. Заодно побывал в Ташкенте.) Но их тоже неудобно было подвергать риску: Владимир Кругляк руководил отделом на большом авиационном заводе, во время войны эвакуированном из Москвы в Ташкент.

Приехав в Израиль в самом начале девяностых, мы и думать не думали, что у нас здесь есть родственники. Совершенно неожиданно, по публикации в газете ”Едиот ахаронот” (”Последние известия”), меня нашел мой троюродный брат Моше Беззубов, о существовании которого я и не подозревал (сейчас он носит фамилию Боаз). /девичья фамилия его матери - Кругляк.

Родители Моше - Ханох Беззубов и Ента Кругляк - чуть ли не пешком, через Кавказ, в 1919 году добрались из своего Богу слава до Израиля. Спустя годы, обжившись, Ханох построил квартал Борухов, из которою потом вырос Тиватаим.

Моше познакомил меня с ”дядей Володей” - Владимиром Кругляком, братом Енты...

Из рассказа поэта Геннадия Беззубова

Рав Ицхак Зилъбер пришел к нам в первый раз накануне Сук-кот пятьдесят шестого года, проездом из Самарканда. Это было в пятнищ.

Он сказал мужу:

-    Вы не волнуйтесь, у меня есть еда.

Вынул мешочек, там лежал кусок хлеба. Володя сказал ему:

-    Жена уехала вчера в Москву проведать мать и приготовила все на шабат, так что этот хлеб вы отдайте кому-нибудь.

Он отдал кому-то этот кусок хлеба и провел шабат вместе с моим мужем. Потом они сидели трое суток без сна и разговаривали. Муж был впечатлен: “Это не человек, а ходячая энциклопедия!”

Из рассказа Айзы Кругляк

Приютив меня, обе семьи рисковали своим положением. Я ночевал то тут, то там. И не знал, что с женой, не отняли ли детей. И позвонить не мог...

КАРМАННАЯ КРАЖА

Так я продержался три месяца. И наконец решился. Я ехал в трамвае, когда мне попалось на глаза объявление, помню еще - вместо ”сдается” было написано ”здается комната”. Я подумал, надо пойти поговорить и привезти жену с детьми. Выхожу из трамвая, со мной выходит какой-то человек и хватает за руку. С ним еще двое.

Я спрашиваю:

-    В чем дело?

Он говорит:

-    Отдай пятьдесят рублей.

Двое подтверждают:

-    Мы свидетели. Мы видели, как ты сунул руку к нему в карман и украл пятьдесят рублей. Отдай.

Я говорю:

-    Вы ошиблись.

-    Нет, не ошиблись. Пойдем в милицию, там разберемся.

А мне в милицию идти - ну совсем ни к чему.

Тащат меня по улице, а вокруг уже толпа: ”Жулика поймали! С поличным!” Представляете себе мой вид? Так мы шагаем, и вдруг вижу - идет раввин Шмая Марьяновский. Я кричу:

-    Ребе, лайт мир фуфцик рубл! (Одолжите мне пятьдесят рублей. - Идиш.).

Рав побежал домой - он жил рядом, догнал нас и дает пятьдесят рублей. Я протягиваю деньги, а они не берут: ”Ну нет, пусть отдаст те, что украл”. Что вы на это скажете?

Не знает человек, где он зарабатывает олам а-ба. Не знает цены своему поступку!

Недалеко от базара Бешагач работал еврей-шапочник. Инвалид. Одной ноги у него не было. Мы встречались по субботам в доме раввина, куда я приходил молиться. Увидел этот шапочник меня в толпе и закричал:

-    Я его знаю! Он не жулик!

А эти говорят:

-    Жулик, мы сами видели.

Но шапочник как отрезал:

-    Сами вы, наверно, жулики!

А они - ледяным тоном:  -  Вам придется ответить за ваши слова.

Меня это на мгновение поразило - странная интонация! Но мне и в голову не пришло, что они не случайные люди. Только потом по разным признакам я догадался, что это люди ГБ.

Идем по городу, а шапочник упорно ковыляет на протезе, не отстает:

-    Слушайте, а зачем идти в городское отделение? Вот уже недалеко рынок. Там тоже есть отделение милиции.

Им возразить нечего, вокруг толпа...

-    Ну да, конечно, давай туда.

Они думали, что все равно меня задержат. Входим в отделение. Поднимается жуткий шум. Одни орут: ”Жулика поймали!”, другие: ”Он не жулик!” Дежурный милиционер выгнал всех, включая обвинителей, в коридор, обыскал меня, не нашел ”тех пятидесяти рублей” и выпустил через другую дверь. Я убежал.

Шапочник меня спас. Он работал на рынке, шил шапки милиционерам и другим важным людям. Шапочника знали, и, когда он твердо сказал, что я не жулик, милиционер ему поверил.

Теперь представьте себе, как я ходил по улицам после второго побега... Я уже понял, что всю эту историю устроило КГБ. Оказывается, им было приказано довести дело со мной до конца, прошел месяц или полтора, а приказ все не выполнен. Они и придумали способ. Если бы не этот шапочник, не миновать мне новой статейки в газете, под каким-нибудь броским названием вроде: ”Слава Всевышнему на устах, а краденые деньги - в кармане”.

Недавно я узнал, что внучка того шапочника приехала в Израиль. Я дозвонился и расспрашивал ее про деда. Оказалось, она хорошо помнит этот случай: дедушка рассказывал, что у меня был тот еще вид, когда меня вели по городу, как жулика. Еще бы!

ГАМ ЗУ ЛЕ-ТОВА

Перебраться в Ташкент меня вынудили неприятные события. Но - гам зу ле-това (и это к лучшему). Таковы расчеты Всевышнего.

Если бы нас из Казани не вытолкнули, мы бы сами не уехали. А в переезде была и хорошая сторона. .

Из Ташкента легче выпускали в Израиль (нас выпустили через двенадцать лет после переезда, в семьдесят втором году), здесь не так чувствовался гнет советской власти.

В Казани опасно было держать дома еврейские книги, даже сидур, а в Ташкенте ־ можно. Пусть тайно, но желающие могли учить Тору.

Не так страшно было не работать в субботу. Приходилось поступаться деньгами, найти такую работу было трудно, но работа была.

В Ташкенте была дружная ашкеназская община, семей семьдесят, среди них ־ много хабадников. Если кто-то поступал неверно, было кому поправить.

У детей появилась еврейская среда, еврейские друзья, и это было особенно важно.

Мы сблизились с семьей Владимира Ароновича и Елизаветы Яковлевны Кругляк. Это были добрые симпатичные люди. Несмотря на важную должность, Володя, рискуя, прятал у себя всех, кому надо было скрываться от властей. Мне он сказал: ”Вы с семьей будете у нас сколько понадобится”. Один человек скрывался у Кругляков полтора года, там и умер (у этой тайной жизни во всем были свои приемы, были хитрости, которые позволяли похоронить такого ”неизвестного”).

У нас была большая квартира, и все хупы ставили у нас - это же следовало делать в тайне. Субботние свечи я зажигала в таком уголочке, чтобы не видно было из окна, задергивала шторы.

Семьи, соблюдающие мицвот, знали друг друга и сообща заботились о нуждах общины.

В пятьдесят втором году мужа уволили с завода, к он с этим заводом из Москвы, приехал! В доносе написали, что каждую субботу за ним приезжает такси (!) и он едет молиться...

Когда его увольняли, начальник сказал: - Что делать, если приказано очистить завод от евреев? Сегодня ты, а завтра я...

Как только умер Сталин, мужа опять позвали на завод... ...Когда приехали Зильберы, они стали нам как родные.

Из рассказа Лизы Кругляк

В этом доме бесплатно устраивались свадьбы, для которых Лиза Кругляк сама готовила еду. Кругляки много занимались ”шлом байт” - примирением семей. Позовут родственников, друзей неладящей пары, и в десять-пятнадцать голосов разбираются, мирят. А сколько денег они раздавали людям, сколько давали в долг!..

ТРУДОУСТРОЙСТВО

У меня не было документов, чтобы официально устроиться на работу. Но Кругляк устроил меня в автотранспортную контору. Я должен был три раза в неделю с шести вечера до шести утра стоять и записывать номера прибывших машин и время прибытия.

Я сразу же договорился с одним узбеком, что буду платить ему три рубля с тем, чтобы в пятницу он задерживался на два часа. Это позволяло мне являться позже - в этот день недели я добирался туда пешком. Записывать номера машин я в этот день не мог и заучивал их наизусть. Наутро я должен был сообщить секретарше номера всех пятнадцати-шестнадцати машин и время, когда они прибыли!

Однажды по просьбе узбека я заплатил ему за три недели вперед, а он меня подвел. Меня уволили за прогул.

Меня устроили в строительную контору к одному корейцу. Я отдавал ползарплаты, чтобы в субботу не работать. Работал я, пока начальник не попался на фальшивых ведомостях: он оформлял на работу несуществующих людей и получал за них зарплату. Я немедленно уволился, чтобы не угодить в это дело.

Какое-то время я работал в неофициальной переплетной мастерской. Она ютилась в помещении какой-то другой организации, и мы приходили туда по ночам, когда ”нормальные” работники уже уходили домой. Как-то все закончили работу и ушли, а я остался прочесть вечернюю молитву. Вдруг входит охранник:

־    Что ты тут делаешь?

Я ему показываю на рот - не могу, мол, говорить. Он ушел. Спустя несколько дней, когда все пришли за зарплатой, он спрашивает:

-    А где ваш немой?

Потом я попал в картонажный цех, где начальником был еврей Оке, бывший прокурор. Я работал у него гораздо больше восьми положенных часов, таскал тяжелые рулоны бумаги, весом в пятьдесят килограммов. В субботу я приходил, но не работал, и за это отдавал ему три четверти зарплаты: вместо двухсот сорока рублей получал шестьдесят.

В конце каждой недели Оке начинал меня запугивать, надеялся - уступлю:

-    Я думал, как-нибудь вытерплю твою ”субботу”, но - не могу. Абрашкин из профкома недоволен.

Я тут же пишу заявление: ”Прошу освободить по собственному желанию”.

Он машет рукой:

-    Ладно, поглядим еще немного.

И так - каждую неделю.

Как-то Оке поругался с напарником, а зло сорвал на мне: выдал не шестьдесят рублей, а сорок. Я спрашиваю:

-    В чем дело?

-    Ни в чем. Вот так, и все.

А деньги нужны были позарез. Надо было отправить больного сына в санаторий. Деньги на билет я в последнюю минуту все же достал. Но оставим это.

НЕОБЫЧНЫЙ ЦЕХ

Так я перепробовал много мест, пока наконец хабадник Мендл Горелик не устроил меня на работу в организованный им цех. Впервые за много лет я спокойно вздохнул. Проработал там вплоть до отъезда, сюда же со временем привел сына и дочку.

Горелик нашел бывалого гебиста, Александра Дмитриевича Юдина. Когда-то Юдин состоял в личной охране Сталина (чуть ли не во время Ялтинской конференции) и даже был советским шпионом в Нью-Йорке. Но так как любил выпить, не удержался на той работе, хотя был еще не старый, лет сорока.

Горелик ему предложил:

- Есть у меня пятнадцать человек, люди честные, одна проблема - в субботу мы на работу выйдем, но работать не будем. Получишь половину нашей зарплаты и сможешь хоть купаться в водке. Согласен быть начальником, выписывать ведомости?

Юдин согласился, да еще устроил туда жену и тещу. Как они делились, не знаю, но я получал свои сто двадцать рублей.

Работа состояла в том, чтобы обезжиривать большие алюминиевые пластины, опуская их в ванну с раствором едкого натра, а потом делать на них надписи.

Все бы хорошо, но работа была настолько вредная, что Советская власть, которая на деньги не щедра, бесплатно давала нам три литра сгущенного (!) молока в месяц, килограмм сливочного масла и газированную воду. Когда я начал там работать, у меня иногда на улице, на ходу, закрывались глаза и я ни с того ни с сего засыпал - это от отравления парами. Поэтому я часто опаздывал на работу. К тому же меня вечно что-то задерживало. Однажды, например, утром в синагоге мне сказали, что в морге лежит тело еврея, попавшего под трамвай. Родственников у него нет, и его собираются хоронить на нееврейском кладбище. Я побежал в морг, представился родственником покойного и договорился, что его похоронят на еврейском кладбище. Потом побежал условиться об организации похорон. На работу я, естественно, опоздал.

В таких случаях наш профорг Семка Горелик, сын Мендла, выносил мне на улицу рабочий халат. Я надевал его и заходил в цех, будто вышел на минутку.

Семка вообще покрывал меня во всем. Впервые за много лет я стал завтракать. Помню, как я изумил жену, явившись домой на завтрак после утренней молитвы:

-    Что стряслось?!

Обычно я уходил на шахарит да так и бегал потом полдня голодный. Но теперь у меня началась райская жизнь, Семка прощал мне мои постоянные опоздания.

Мы помогли Ицхаку устроиться в цех металлографии, где я сама работала. Ответственный там был Горелик. Он поначалу не хотел брать Ицхака к себе: знал, что тот - человек ”общественный ”, и, где бы он ни появился, вокруг него собираются люди, а Горелик не хотел привлекать внимание властей к своему цеху.

Он сказал:

-    Я не могу взять человека, у меня нет места.

Я возразила:

-    Тогда возьмите его на мое место, мне же легче устроиться, чем ему.

Он не мог от меня отвертеться и согласился:

-    Я ею возьму, но учтите - под 'вашу ответственность.

Со временем стало очевидно, что Ицхак работает лучше всех, другие, случалось, работали с прохладцей, а он всегда спешил и прекрасно работал. Очень трудоспособный и очень добросовестный человек. Он делал больше всех и одновременно рассказывал и учил... Все поражались: они никогда не видели такого человека, чтобы все умел.

Начальник потом приходил ко мне:

-    Елизавета Яковлевна, большое спасибо вам за этого человека!

Говорю:

-    Вот видите? А сколько вы меня мучили, не хотели оформлять?

Из рассказа Айзы Кругляк

Торопясь начать работу, я не надевал маску и перчатки, что укреплению здоровья, конечно, не способствовало. Мне хотелось побольше сделать, чтобы урвать еще и время для учебы.

О какой учебе я говорю?

А мы там в цехе не просто работали, мы там жили. Я предложил моим товарищам потихоньку съедать наши бутерброды на час раньше обеденного перерыва, не отрываясь от работы, чтобы потом, когда наше нееврейское начальство уйдет на обед домой или в столовую, с часу до двух дня, а в пятницу - чуть пораньше -  учить мишнает. Так мы и сделали.

Беда с равом Ицхаком: он никогда ничего ”не знает”. Спросишь его о каком-то законе, а он говорит: ”Надо посмотреть в книгу”. Он четко знает, какой ”сефер” (книгу) взять и в каком месте открыть. Если он открыл, то это будет точно нужное место, вперед или назад не более чем на одну страничку, и он точно знает  -    внизу слева или вверху справа... Но он - ”ничего не знает”!

Из рассказа Владимира Кругляка

Сидели и занимались группой в пятнадцать-семнадцать человек. Помню, в пятницу кто-то заметил: никогда не имел я такого удовольствия - накануне субботы учиться (люди, соблюдающие субботу, знают: в это время дома всегда стоит дым коромыслом - идет бурная подготовка).

В субботу мы приходили в цех, но не работали.

Видимо, кто-то донес об этом властям, и в одну из суббот к нам нагрянула комиссия. Увидев в дверях инспекторов, мы попросили жену Юдина (она, как я уже говорил, тоже работала в цехе) взять нашатырный спирт и тихонечко разлить во всех комнатах.

Проверяющие, как только вошли, схватились за нос: ,,Ой, как они тут работают, как они терпят? Надо им, добавить за вредность”. С этим обнадеживающим выводом они тут же удрали, но никто, конечно, ничего нам не добавил.

Однажды в субботу пришли раздавать зарплату. Мы все разбежались: не объяснять же, что деньги мы в субботу получить не можем и расписаться в их получении - тоже. Цех стоял на берегу Комсомольского озера, и мы все спрятались в лодках.

Юдин с ума сходит, не понимает, в чем дело: он пригласил людей получить зарплату - и все исчезли! Он оказался в глупом положении и страшно возмущался, когда мы вернулись: ״Ну, не работаете вы в субботу, но деньги-то получить можете?” Никак он понять не мог нашей логики.

Юдин умер вскоре после того, как получил разрешение Сема Горелик. Умажется, и у нас уже было разрешение, когда мы гили выразить соболезнование жене Александра Дмитриевича. Цех сделал свое дело - и Юдин закончил свои земные дела.

Из рассказа рава Бенциона

Один случай мог окончиться для всех печально. Юдин, кроме своей семьи, временно, на два месяца, устроил в цех своего дружка из КГБ Ивана Кирилловича Лебедева, его жену и дочь. На этот срок он назначил Лебедева кем-то вроде управляющего производством.

Минули два месяца, дружок и говорит:

-    Никуда я не уйду, я тут начальник!

Юдин утверждает:

-    Нет, я!

А Лебедев свое:

-    Я!

И накатал донос, о чем мы и знать не знали.

До этого момента Лебедев был такой вежливый, корректный, доброжелательный, что я даже думал, глядя на него: вот у кого надо учиться с людьми разговаривать! Пусть бы евреи такие были! Он производил прекрасное впечатление, я бы за него головой поручился. А тут вдруг приходит в цех большая комиссия и читает нам его заявление:

”Я отказываюсь возглавлять производство в сложившейся обстановке. В цеху работают одни сионисты и религиозники. Привожу факты: такого-то и такого-то (названы дни Рош-а-Шана, когда цех два дня был закрыт) отсутствовали на работе... - и идут все имена. - Сколько я ни борюсь с этими религиозниками и сионистами, ничего не помогает. Все они хотят уехать в Израиль. Работать с этими сионистами невозможно. Наведите порядок”.

Недурное заявленьице, а?

Комиссия спрашивает:

-    Товарищи, вы где находитесь - в Советском Союзе или в Америке? Что тут происходит?

Вопрос, конечно, для начальства стандартный, но в шестидесятые годы - более чем серьезный. Я уже говорил: тогда за спекуляцию - расстреливали! А тут - махинации с религиозным ”уклоном”! Как мы выпутались, не постигаю. Б-г помог.

В цехе работал сын Менделя Горелика, Семка, он же, как я уже говорил, - профорг. Семка спас положение. Увидев, что Юдин с дружком поссорились, он сразу сообразил, к чему это может

привести. У Семки была гениальная голова. И он подготовился...

В холь а-моэд (полупраздничные дни) Суккот еврейский закон предписывает не работать. За известными исключениями - можно сделать то, что окажется невосполнимым, если вы этого сейчас не сделаете. Например, записать номер телефона или - когда вы учите Тору - записать ”двар Тора”, чтобы не забылось. Поэтому я настаивал: в холь а-моэд работать только в том случае, если явится высокое начальство. Но в Советском Союзе, как известно, хозяйство было плановым, и каждому предприятию сверху предписывался определенный объем работ на определенный срок. Как же выполнить план? Понятное дело - ночами после праздника и в воскресные дни. Так мы и поступали два раза в году: после Суккот и Песах приходили в воскресенье и работали. Помню, как я прибежал в цех вечером, сразу после Симхат-Тора.

Сейчас Семка решил этим воспользоваться. Он подошел к охраннику и говорит:

-    Ты подтвердишь, что мы приходили работать в воскресенье?

Тот отвечает:

-    Как же, помню - вы приходили тогда-то и тогда-то.

-    Подтвердишь?

-    Подтвержу.

И мы с Семкой незаметно вернулись в цех.

Кончились обвинительные речи, комиссия обращается к Семке:

-    Что скажет профорг?

Семка выходит и заводит не спеша:

-    Цех старается выполнить план. Многие из нас ради этого выходят на работу по воскресеньям...

Он разворачивает солидный лист и начинает читать:

-    Зильбер работал в такой-то день и в такой-то (если я там был лишних два-три дня, он записал за мной шесть-семь). Такой-то товарищ - в такие-то дни...

И указывает для всех нас разные воскресенья (чтобы не получилось, что все почему-то выходили на дополнительную работу одновременно). В полугодии воскресных дней достаточно - на всех хватило.

Он читал свой список не меньше получаса, и комиссия заскучала. Слушать ей уже не хотелось. А Семка фантазировал дальше:

-    Этим товарищам полагаются отгулы. Я на это не пошел, мне внеочередные отпуска ни к чему - мне надо, чтобы производство работало. Отгулов никто не получил. Так о чем разговор? Но - печатные машины давно нуждались в ремонте, и, когда мы выполнили месячный план, я счел удобным пригласить мастеров (он действительно пригласил кого-то. - И.З.). Мастера занимались ремонтом тогда-то (он назвал дни Рош-а-Шана). Вот почему люди в эти дни не работали.

Семка перевел дух и повторил:

-    Так что я вообще не понимаю: о чем тут говорить?

Комиссия спрашивает:

-    Иван Кириллович, что же вы писали? Ведь все законно.

-    Да, - говорит Иван Кириллович, - с виду все законно. Но одну вещь я вам твердо могу сказать: попробуйте, свяжите этих людей и бейте их, чтобы они работали в субботу, - не будут.

-    Но это другой вопрос. Мы говорим о том, что здесь у вас написано. Что вы можете сказать по этому поводу?

Тот не знал, что ответить.

Вот и полагайся после этого на личное впечатление! Сдержанный, спокойный, честный. Вот вам и честный! А я ему еще лекарства доставал в свое время!

Сразу после этого Лебедев простудился, рот у него скривило набок, и он поспешно уволился. И гоим сказали: Б-г его наказал за то, что он ”зацепил” евреев.

ПОЖАР В СУББОТУ

Как-то в субботу у меня загорелся холодильник. Не знаю, что там загорелось, но в любом случае в субботу ничего сделать нельзя. А холодильник и шумит, и горит, и дымит. Сбежались соседи, советуют вызвать пожарных, а я молчу. Ну да, молчу. А что особенного? Чем меньше говоришь, тем лучше. И ничего не предпринимаю. Это же не опасно для жизни, верно? Так они сами вызвали пожарных, и те потушили.

ДОНОСЧИКИ В СИНАГОГЕ

Первое время после приезда в Ташкент я должен был скрываться от властей и потому в синагоге не появлялся, молился только в святом миньяне раввина Шмаи, где не было доносчиков. Спустя некоторое время я стал ходить в неофициальную синагогу, а проще I в другой тайный миньян, не такой ”закрытый . Там, конечно, доносчики могли быть, но разве что парочка, не больше. Но случилось так, что в официальной синагоге в районе Челшион некому стало читать Тору. Меня попросили взять это на себя.

Синагога в Чемпионе была известна обилием доносчиков (стукачей, как теперь говорят, но мы говорили на идиш, а на идиш буквально это - сообщающие, информаторы): публика туда ходила самая бросовая.

Когда Гита услышала об этом, она испугалась:

-    Это опасно! Там же доносчики, а ты скрываешься!

Все знакомые евреи на меня кричали:

-    Ицхак, куда ты идешь? В Чемпион? Ты сумасшедший, ты лезешь врагу в глотку, в пекло!

Чтобы обрисовать тамошнюю обстановку, скажу только чуть-чуть. ”Нормальные” люди туда не ходили, ходили старики, посещающие синагогу по праздникам, иногда - по субботам. А две трети постоянного миньяна были стукачи. Ссорясь, они грозили друг другу:

-    Я тебя не боюсь, я доносчик покрупнее, чем ты! (”Их бин а гресерер эмосер фар дир...”).

Все это слышали, и я слышал.

Представляете себе, до чего дошло? По еврейским понятиям, доносительство - дело самое позорное. А они совсем потеряли чувство стыда.

Не знаю, почему они доносили. Может, им платили за это?

Но, кроме доносчиков, были и простые люди, и их было жалко. Поэтому я все-таки решил пойти. Конечно, бесплатно.

Я был потрясен до глубины души тем, что во время чтения Торы в этой синагоге болтают, никто не слушает. Что делать? Я взял за правило: если во время чтения Торы начинались разговоры, я останавливался и ждал, пока не прекратят разговаривать, а потом продолжал читать. За месяц-другой я их отучил от разговоров настолько, что кто-то принес и повесил объявление: ”Нельзя разговаривать во время чтения Торы”. И с тех пор никто во время чтения Торы не разговаривал.

КГБ больше всего интересовали те, кто говорит ”двар Тора”, что буквально значит ”слово Торы”. Так называется всякая речь на темы Торы. В субботу принято произносить ”двар Тора” на тему недельной главы, парашат-а-шавуа. Зная о ”внимании” властей к людям, способным взять на себя такую задачу, первое время я был осторожен: просто читал Тору и, не задерживаясь, уходил домой. На меня и так друзья кричали: едва убежал - опять в огонь лезешь! Да и идти приходилось далеко, дома с трапезой ждут... Но потом я все-таки не выдержал и после молитвы стал говорить ”двар Тора”.

Появились слушатели, начали задавать вопросы. С этими доносчиками я стал дружен, и никто не донес на меня! А ведь я читал Тору и говорил драшу (толкование, комментарий) каждую субботу вплоть до семьдесят второго года, до отъезда в Израиль.

Перед отъездом Гита - человек трезвый и доносчиков не жаловавший - испекла ”леках” (медовый пирог), раздобыла бутылку вина и в пятницу отослала со мной в чемпионскую синагогу. Помнится, пошла и Хава. Вышли мы до захода солнца, но на всякий случай подарок несла маленькая Хава.

 

Школьные проблемы

КАК УЧИЛИ ДЕТЕЙ В ТАШКЕНТЕ

Еврейские дети в Ташкенте разделялись на две группы: одни совсем не ходили в школу, а другие ходили и в субботу. Варианта, когда бы дети ходили в школу и при этом имели возможность не нарушать субботу, не было.

Был случай в Самарканде в пятидесятые годы. В субботу сидит в классе ученик, Миша Лернер, и не пишет. Подходит учительница:

-    Почему ты не пишешь?

-    У меня ручки нет.

Учительница дает ему ручку. Но он по-прежнему не пишет.

-    У меня нет тетради.

Учительница дает ему тетрадь.

И мальчик решился: чтобы избежать соблазна писать в субботу, он выпрыгнул из окна. К счастью, окно было не очень высоко.

Другой случай. Во время войны рав Аарон Хазан на средства Хабада организовал в Ташкенте тайное обучение еврейских детей Торе. Он снял дворик у одной женщины и нанял учителем реб Залмана-Лейба Эстулина, инвалида, потерявшего на войне ногу. Когда рав ходил по домам набирать детей для учебы, ему кто-то сказал:

-    Раби, вам не подобает говорить с такой-то женщиной, она распущенная.

Он сказал:

-    Но сын ее пусть учится.

И взял его в школу. И не зря.

Наступил Новый год. Реб Залман-Лейб не хотел, чтобы у еврейских детей стояла елка, дети же понимали это по-своему: значит, елку надо от ребе прятать. Они проводили во дворе своей тайной школы много времени, играли там, ну, и вытаскивали елку, когда ребе уходил.

Накануне Нового года в ворота кто-то постучал. Стучавшему неосторожно открыли, и во двор вошла комиссия из райсовета. Видимо, им донесли, что здесь учат Тору. Увидев комиссию, реб Залман-Лейб побледнел - подумал, что он уже на том свете. Не растерялся только сын той самой распущенной женщины. Накануне он спрятал елку, а теперь, прежде чем комиссия успела войти в помещение, наскоро поставил ее, подошел к реб Залману-Лейбу и схватил его за седую бороду. Комиссия видит: играют дети, старичок какой-то сидит.

-    Дети, что вы тут делаете?

Мальчишка говорит:

-    Вот, мы нашли себе Деда Мороза. Совсем как настоящий!

И опять дергает за бороду.

Самая главная увидела, как жалко ребе выглядит, и говорит:

-    Дети, человек раненый, без ноги, с фронта. Оставьте его, разойдитесь!

Если я об этом не расскажу - кто расскажет?!

ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ ОБЩЕЕ ОБРАЗОВАНИЕ

Я думал, как мне устроить детей в школу, чтобы они в субботу не писали. Стал расспрашивать знакомых, и один из них, реб Израиль Френкель, сказал:

-    Есть еврей, директор трех школ рабочей молодежи: пожарников, танкистов и милиции. Сам он, конечно, закона не соблюдает, но эти школы не работают в субботу.

Пришли мы к этому директору. Сегодня имя его уже можно назвать: Борис Давидович Аксакалов, благословенна память праведника. Я ему рассказал, что жил в Казани, что меня уволили с работы из-за веры в Б-га, и, так как в его школе в субботу не учатся, я хочу устроить сюда своих детей. Он все не понимает:

-    А почему вы не хотите, чтобы они занимались в нормальной школе?

-    Потому что там надо писать в субботу, а этого делать нельзя.

-    Как это нельзя? Вы пишете не для своего удовольствия - это же постановление государства!

Я говорю:

-    Все равно. Я хочу воспитывать детей так, чтобы они в субботу не писали.

Наконец он прямо спрашивает:

-    Для чего? Ты хочешь выполнить волю Всевышнего, так, что ли?

Я говорю:

-    Да.

-    Тогда, - говорит, - я тебе помогу.

И сразу звонит своему родственнику, тоже директору школы:

-    Соломон Ионович, принимай девочку Сару Зильбер. В субботу она писать не будет, учителя станут шуметь. Так я прошу - пусть весь шум останется внутри школы.

-    А сына давай мне, ־ говорит он.

Я имел глупость спросить:

-    А с какого класса у вас учатся?

-    С седьмого.

-    Мой сын окончил только четыре.

Он говорит:

-    Я вас не понимаю. Вы же делаете для Всевышнего, так? А Всевышнему какая разница - седьмой, пятый или шестой? Я принимаю - давай!

И тут же пишет записку, я даже не глянул, и дает мне адрес. Я взял сына и пошел по адресу.

Пуганая ворона куста боится. Я׳ знал, что за мной могут следить и КГБ, и милиция. А тут - прихожу по адресу, а вход по пропускам. Куда я попал? Я же Аксакалова первый раз в жизни видел! Может, он заманил меня в ловушку?

Но в этом здании действительно находилась школа - для милиционеров. Я показал записку - она была адресована завучу, и меня пропустили. Завуч оказалась еврейкой. Она тут же отвела Бенциона в класс на урок. Ученики все высокие, здоровенные, ходят с револьверами, в милицейской форме. А Бенциону - одиннадцать лет, он был тогда маленький, слабый. Я побоялся оставить его одного и сидел с ним в классе два часа. Если кто-то подходил и спрашивал, что он тут делает, я говорил: ”Мальчик болен, нужно лечение, вот и пришлось отдать его в эту школу”.

АКСАКАЛОВ ДЕЛАЕТ МИЦВУ

В школе Аксакалова Бенцион превосходнейшим образом прозанимался до выпуска. Как-то жена шла с ним по улице, и какой-то милиционер вдруг приветствует его, берет под козырек. Она спрашивает: -  Бенчик, какое отношение имеешь ты к этому милиционеру?

Он говорит:

-    Я же с ним учусь!

Как-то в школе назначили экзамен на день праздника Шавуот. Я звоню Аксакалову:

- Борис Давидович, экзамен в такой-то день, нельзя ли перенести?

-    Ну ладно, пусть придет в воскресенье.

И он специально послал учителя принять экзамен!

Через пару месяцев после того, как Бенцион поступил в школу, сам директор школы Аксакалов вдруг пришел ко мне домой. Я испугался. Что-то случилось? А Борис Давидович рассказывает:

-    Я всегда курил в субботу и делал все, чего делать нельзя. Но на днях со мной произошло чудо.

У меня большая семья, много детей, я не могу жить на зарплату. Так я грешу. Но грешу осторожно, с расчетом.

Один человек, который сдал не все экзамены на аттестат зрелости, попросил у меня справку об окончании школы. Я за деньги выдал ему справку, а в журнале проставил оценки и по тем предметам, которых он не сдавал. Подделал запись.

Было это давно. Тот человек стал инженером, работал, женился. И развелся. А жена в отместку ”заявила” на него. Написала, что он мошенник, что у него и диплом, и аттестат зрелости фальшивые. В школу прислали комиссию проверить заявление. Комиссия потребовала школьный журнал. Открыли, стали каждый лист рассматривать с обеих сторон. Дошли до листа с подделкой. Меня чуть инфаркт не хватил: не заметить ее нельзя. Вдруг кто-то предлагает:

-    Проверим теперь с другой стороны, с конца.

Проверяют с другой стороны, опять дошли до фальшивого листа - и снова остановились! И написали, что все в порядке.

Только один лист из всех не посмотрели! Тогда я понял, что это Всевышний меня спас за то, что я принял твоего сына. А раз так, то напиши мне на бумаге, когда можно начинать курить в субботу вечером.

Я ему написал.

После этого я решил заплатить ему. Он же сделал для меня большое дело, кто еще такое сделает? Я добыл пятьсот рублей, зашел к нему и даю. Он не берет:

-    Деньги я люблю, и они мне нужны, но это я сделал для Б-га, не хочу за это денег.

Я говорю:

-    Это большая мицва и за деньги тоже!

-    Нет, - говорит, - если я возьму деньги, мицва-то будет слабее?

Соображает!

Потом предлагает:

־ Знаешь что, давай мне таких детей, как твой сын, которые не хотят в субботу писать. За каждого получишь с меня пол-литра.

А это было начало шестидесятых! Тогда за спекуляцию - расстреливали!

Поверите ли, сколько я привел детей? Тридцать пять человек!

А как я мог устроить в школу стольких детей? Ведь это школа рабочей молодежи, по закону в ней могут учиться только люди старше шестнадцати лет и работающие, а я приводил детей - одиннадцати-, двенадцатилетних?

Я придумал вот что: писал от руки справку, что такой-то работает там-то, но имя рядом с фамилией писал не полностью, а только проставлял инициалы. И не ребенка, а того из родителей, чье имя легче подделать под инициалы ребенка. Например, Кругляк: имя матери Елизавета - ”Е”, отца - Владимир - ”В”, а сына - Яков - ”Я”. Я выбирал букву ”Е” (ее легче превратить в ”Я”) и ставил на справке рядом с фамилией. Елизавета брала эту справку на работу, на справку ставили печать, подтверждающую, что она действительно там работает, а я потом исправлял ”Е” на ”Я”. Так Яков обзаводился справкой с места работы.

Это, конечно, было небезопасно и при проверке могло обнаружиться. Но у Бориса Давидовича дела были поставлены так: была бы бумажка, остальное не важно. И он не брал ни у кого ни копейки!

Я решил платить вот чем: в Песах приносил Борису Давидовичу мацу, в Рош-а-Шана трубил для него в шофар, в Иом-Кипур показывал, какие молитвы надо читать, в Суккот приводил к себе в сукку, а в Пурим читал ему Мегилу.

ПЯТИКОПЕЕЧНАЯ ПЕЧАТЬ

Случалось порой такое, казалось - уже ничто не выручит. Но все удивительным образом обходилось.

В Ташкенте произошло крупное землетрясение, более семидесяти пяти процентов зданий рухнули. В город прислали восемьдесят тысяч строителей и построили новые районы. В районе Чиланзар открыли школу и записывали в нее всех живущих поблизости детей. А рядом жил еврей, чья дочка училась у Аксакалова. Приходит к ним учительница и говорит:

־    Девочка, иди в нашу школу учиться.

-    Я уже учусь в Рабочем городке.

А там только школа рабочей молодежи! Отец испугался и прибежал ко мне:

־    Что делать? Девочка проговорилась! Если узнают, что Аксакалов принял маленьких детей, что с ним будет?

Я побежал к Аксакалову. Он успокаивает:

-    Он ошибся. Рядом с моей есть другая школа ־ обычная восьмилетка. Предположим, девочка учится в этой школе.

Аксакалов идет со мной в восьмилетку и просит директора выдать справку, что девочка учится в его школе:

-    Сделай одолжение, подпиши эту бумагу. Я тебе тоже что-нибудь подпишу.

Но тот ־ ни в какую.

Что делать?

Голова у Аксакалова была хорошая, на редкость толковый человек. Не зря он был заслуженным учителем Узбекской ССР.

Знаете, что он сделал? Взял пятикопеечную монету ־ она размером с печать в той школе, помазал со стороны герба чернилами и приложил к справке как печать. Я говорю:

-    Что ты делаешь, а вдруг проверят?

-    Эх, - говорит, - мы ведь делаем ради Него. Он поможет.

И что вы думаете? Сдали эту ”справку” в школу в Чиланзаре, и никто ничего не заметил.

Однажды одному из малолетних учеников аксакаловской школы, Давиду Марьяновскому, пришла ׳повестка из армии. Действительно, согласно возрасту, который был указан в его школьных бумагах, он подлежал призыву. Но на самом-то деле он был на пять лет младше!

Опять пришлось выкручиваться...

ЗАТЯНУВШАЯСЯ БЕСЕДА

Расскажу еще случай. Я устроил в другую, не аксакаловекую, вечернюю школу одну девушку, верующую, по фамилии Гайсинская. Она работала в банке, в субботу старалась не работать, но если все-таки приходилось, то не писала. Мало таких!

Директор банка, бухарский еврей, заметил, что она не пишет в субботу, вызвал ее:

-    Почему ты не пишешь?

Девушка сказала ему правду:

-    Суббота!

-    Ах, суббота? Я тебя заставлю, будешь писать в субботу!

Она хочет уволиться - он не увольняет! Тогда нельзя было уволиться без разрешения. Если не приходил на работу - могли посадить. Что делать?

Я поспешил к Борису Давидовичу домой. Дело было тридцатого августа, за день до начала учебного года.

Я пришел к нему в восемь утра, слышу, из его комнаты доносится:

-    Ш-ш-шма Ис-ра-эль... - вот так, по слогам, он читает, полчаса проходит, пока прочтет ”Шма Исраэль”.

Потом он еще молился своими словами...

Между прочим, я заметил, что он стал полностью верующим: и кашерное мясо покупает, и жена в миквэ ходит.

Когда я ему все рассказал, он говорит:

-    Попробую пойти к этому директору банка.

Я спрашиваю:

-    Вы знакомы?

-    Не знаком, - говорит.

-    Как же вы пойдете, это опасно!

-    Ничего, Б-г поможет.

Тут за ним приехал завуч его школы, они собирались к девяти часам на учительское собрание.

Мы немедленно отправились в банк: директор, завуч и я. Была уже половина девятого. Завуч ждет в машине: педсовет накануне учебного года - не шутка! Я жду на улице.

Так вот, учитесь, как надо поступать. Аксакалов вошел в банк без пяти девять. Десять, одиннадцать - его нет! Я подумал, что директор позвонил в КГБ и теперь его не выпускают...

Вышел Аксакалов из банка без четверти двенадцать.

И говорит мне:  -  Благословен Всевышний, уломал. Брыкался, но я его убедил! Он подписал приказ об увольнении.

А собрание в школе состоялось вместо девяти - в двенадцать.

Вы спросите, чему тут учиться? А вот чему. Как спасать людей, не считаясь со своими собственными делами. Дела подождут. В школе-то, в конце концов, можно и приврать. А тут - человек пропадает. Спасти человека надо? Надо. Вот он и спас.

Какой ненормальный пойдет хлопотать за незнакомого? Да еще по такому рискованному делу? А он пошел. Много ли найдешь таких ”дураков”, как Аксакалов? Тридцать пять человек учились у него по фальшивым справкам. Он же рисковал, а у него была большая семья. И все ради мицвы, ни копейки ни у кого не взял!

У Аксакалова было восемь девочек. А потом пошли сыновья. Помню, как Борис Давидович прибежал ко мне ночью, сказать, что родился сын.

Аксакалов и вся его семья стали верующими. После его смерти - он умер около двадцати лет назад - семья переехала в Израиль.

Родные Аксакалова издали здесь в память о нем молитвенник с его портретом, а недавно перевезли останки Бориса Давидовича Аксакалова в Иерусалим. На похороны съехались все его дети, даже из Америки. Много говорили о нем, и я тоже рассказывал. На его йорцайт я всегда езжу к его семье.

ГОЛЬ НА ВЫДУМКИ ХИТРА

Я старался не всех определять к Аксакалову. Была еще одна школа рабочей молодежи с выходным днем в субботу. Директором там был еврей, не соблюдающий субботу. А таких людей надо особенно остерегаться - очень уж они любят ”бороться с предрассудками ”. Он, знаете, какой был? Он позвонил на работу одной из учениц своей школы и предупредил:

-   Наступает еврейский праздник, увидите, она не придет. Учтите это обстоятельство.

Вот такой он был еврей.

При нем я ничего не мог сделать. Но завуч той школы, Виктор Сергеевич, был русский мужик, любил выпить, и за три пол-литра (такса за одного ученика) с ним можно было договориться. Что я и делал. Но только в отсутствие директора.

Наступил август - время отпусков. Пора устраивать детей в школу, а директор в отпуск не уходит, денег жалеет. Сидит в школе. Учебный год на носу, а я еще ничего не сделал!

Я узнал, что в инструкции Министерства просвещения есть пункт, по которому директор до начала года должен на две-три недели уйти в отпуск. Я набираю телефон школы и говорю строгим голосом:

-    Школа такая-то?

־    Да.

-   Кто, - говорю, - вам позволил нарушать инструкции министерства? По закону директор должен отдыхать столько-то дней. До нас дошли сведения, что директор находится в школе.

Они спрашивают, кто я. Я ”сердито” бросаю трубку. Когда он пришел на работу, ему сказали:

-    Звонили из министерства. Не устраивай нам неприятностей, уходи отдыхать.

Он ушел в отпуск, и я всех записал в школу!

В одной еврейской семье в нашей общине отец был верующий, а мать I не очень. Муж и жена ссорились и хотели разойтись. А раз между родителями отношения плохие, то и с детьми ־ проблемы.

Вдруг перед началом учебного года женщина заявляет, что согласна отдать детей в вечернюю школу, чтобы они не писали в субботу. Вручила мне документы: свидетельства о рождении, табели с первого по восьмой класс - и предупредила: если их не примут, я должен вернуть документы немедленно, чтобы дети могли пойти в прежнюю школу - она, мол, очень серьезно относится к образованию.

Был канун рош-ходеш элул (элул - месяц, предшествующий началу нового года, когда мир предстает на суд Всевышнего, и весь месяц евреи готовятся к Суду). В этот день многие читают теилим, ну, а я решил устроить это дело. Сел в такси, помчался в школу. Вбегаю - повезло! Директора нет, завуч на месте. Спешу отдать ему документы - документов нет! У меня в глазах потемнело. Пытаюсь уговорить его принять ребят без документов, он не соглашается.

Что делать? Пойти сказать им, что я потерял бумаги? Они тяжелые люди... Выхожу на улицу, стою, думаю... Пора читать мин-ху, время уходит, надо бежать домой, а я не могу сойти с места. Куда мне идти? ”Рибоно шель олам, - молюсь я, - Ты же знаешь: я делал это не ради почестей для себя, не для прославления моих родителей. Я просто хотел, чтобы еврейские дети соблюдали субботу. Помоги!”

Так простоял я полчаса. При моей-то спешке!

Вдруг останавливается машина, водитель машет мне рукой. Я подхожу.

-    Это ваши документы?

Я говорю: -  Да.

Он протягивает мне бумаги. Видно, я положил их на сиденье да так и оставил.

Уйди я минутой раньше, он бы меня не нашел!

Были в Ташкенте две девочки, которые изловчились вообще никогда не учиться в школе. И вот понадобилось устроить их в седьмой класс. Я записал их в эту же школу. Мне достали чистые бланки из какого-то местечка под Москвой, я их заполнил, сделал все, что требуется. Девочек приняли, но они оказались слабоваты в русской литературе (естественно!). Учительница пошла с ними к директору:

-    Что-то они слабы. Вы где учились?

Когда я их устраивал, я назвал сорок третью школу в Ташкенте. Директор позвонил туда - девочки обмерли со страху. Но, к счастью, телефон не ответил, и это всех спасло.

Положение было напряженным всегда...

САРА КОНЧАЕТ ШКОЛУ

Моя старшая дочь Сара тоже училась в этой школе. В ее классе занимались еще две еврейские девочки.

Выпускной письменный экзамен по математике был назначен на тридцатое мая шестьдесят четвертого года. Суббота. Три ученицы писать в субботу не могли. Такое не останется не замеченным комиссией.

Я решил - пусть будет одной не пишущей ученицей меньше. Пошел с Сарой в больницу к знакомому врачу. Он наложил повязку и дал справку о переломе. Я отправил дочку на такси домой, а сам пошел на работу.

Возвращаюсь вечером с работы - навстречу бежит Бенцион:

-    Папа, Сара ногу сломала!

Мы вынуждены были скрывать это и от наших младших детей, чтобы они не проговорились.

В субботу к Саре приехали на такси одноклассницы:

־   Садись, поедем, экзамен пропадет!

Сара отказалась:

־   Не могу, нога болит.

С Сарой уладили. Остаются две ее одноклассницы. Как их выручить?

Учителем математики и председателем профкома в этой школе был Давид Моисеевич Хавкин, очень хороший еврей. Он тайком ходил молиться, а сколько бланков для фальшивых справок об окончании шести-семи классов он мне раздобыл!

Давид Моисеевич спрашивает:

-    Как ты сделаешь, чтобы они в эту субботу не писали?

Экзамен должен проходить с девяти до трех.

-    Как-нибудь сделаем, - отвечаю. - Поговори с завучем, мол, выпускников много, надо организовать экзамен в две смены и для каждой получить свое задание: одна сдает утром - с девяти до трех, другая - с шести до двенадцати вечера. Намекни, что водки не пожалею.

С завучем договорились.

В Ташкенте солнце заходит в девять вечера, а писать можно, лишь когда стемнеет. Значит, на экзамен девочкам остается меньше трех часов. Но, самое главное, там будут вертеться директор и завуч, наблюдать за экзаменующимися. Три часа не писать у них на глазах невозможно.

Я попросил Давида Моисеевича, чтобы он пришел к шести часам и заморочил начальству голову всякими профсоюзными делами. Что он и сделал: во время экзамена пригласил директора во двор и до девяти вечера прогуливался с ним вокруг школы, ведя ”деловые” разговоры...

Последняя проблема - экзаменационные листы и ручки. Ручку в субботу на экзамен не принесешь: во-первых, это мукце, во-вторых - на территории без эруйа предметы, как известно, не переносят. На экзаменационном листе - экзаменационное задание выполняют на специальных листах с печатью - свою фамилию и имя надо надписать в самом начале экзамена, иначе комиссия обратит на это внимание. Как быть?

Мы раздобыли листы заранее, девочки надписали на них свои имена, а я в пятницу до захода солнца положил эти листы и ручки в школьную печку, которую уже не топили. Как и когда они были извлечены из печки, уже не помню. Главное - девочки успели с девяти до двенадцати выполнить задание.

А Сара сдала экзамен позднее, когда ”выздоровела”.

 

Еврейская жизнь в Узбекистане

ШХИТА В ТАШКЕНТЕ

В Ташкенте было несколько резников. Один из них, Давид Гайсинский (родственник девушки из банка), был особенно добросовестный.

Нож у шохета должен быть заточен строго по правилам, и реб Довид, не ограничиваясь собственной проверкой, каждый раз, идя делать шхиту, проверял нож у двух раввинов. А его брат, Моше-Аарон Гайсинский, по собственной инициативе взявшийся помогать Давиду, в этот день уходил с работы, ездил с братом на бойню и наблюдал за раскладкой мяса, чтобы части, которые нельзя употреблять в пищу, не дай Б-г, не смешали с кашерными. Община хотела платить Моше-Аарону, но он ни за что не соглашался брать плату. Когда все учителя Торы уехали в Израиль (а их и было-то наперечет), он тайно обучал детей, тоже бесплатно. Сейчас он здесь, в Израиле.

МИКВЭ В ТАШКЕНТЕ

В шестидесятые годы власти закрыли в Ташкенте единственную официальную миквэ.

Это был страшный удар. В то время в городе жило около двухсот верующих ашкеназских семей, а бухарских евреев и того больше - около пятидесяти тысяч человек. В большинстве бухарских семей, даже если и не все правила соблюдали точно, к законам чистоты семейной жизни относились очень серьезно. Для религиозных людей семейная жизнь без миквэ невозможна. А продолжалось такое положение больше года, а может, и нескольких лет - не помню.

Габаем в синагоге Сагбан, где находилась эта миквэ, был тогда реб Берл Лифшиц. Старый рабочий, он сорок лет проработал на одном заводе и имел немало трудовых наград. Его сыновей, к сожалению, влекла не Тора, а совсем другие ”вершины”: один был адмирал морского флота, другой - декан в университете.

Хабадник реб Мендл Клейн, очень умный человек, сказал Лифшицу:

-    Слушай, Берл, если ты не сумеешь открыть миквэ, так весь Геином (Ад) - а он большой, там семь отделений - будет для тебя мал!

Эти слова сильно впечатлили Берла.

Он начал искать связи, подход к начальству. Попросту говоря, человека, которому можно ”сунуть” - дать взятку. Ему подсказали, что чиновник в городском управлении, от которого зависит дело, может ”взять”.

Чиновник только вздохнул:

-    Твои деньги мне бы очень пригодились, но ничего не могу сделать: мы не сами закрыли, КГБ велит.

Реб Берл надел свой лучший костюм, пристегнул все ордена и торжественно явился в КГБ.

Его спрашивают:

-    Вы по какому делу?

Он говорит:

-    Не могу молчать, когда позорят советскую власть. Я знаю про это и хочу рассказать.

-    Пожалуйста, пожалуйста, входите, рассказывайте!

Он вошел и начинает:

-    Я старый рабочий, но я хочу молиться в синагоге. Ведь можно молиться?

-    Ну, разумеется.

-    Один сын у меня адмирал флота, а другой - декан в университете. Дети спрашивают: ”Папа, ты доволен советской властью?” Я отвечаю: ”Да, чтобы она долго жила”..

В синагогу, где я молюсь, приходят иностранцы. Они спрашивают: ”Вам не мешают молиться?” ”Нет, ־ говорю, ־ молимся свободно”.

Надо вам объяснить (это Берл говорит), что в синагоге непременно должен быть бассейн, куда кантор обязан окунаться дважды в году: накануне Иом-Кипур и перед Песах. (Миквэ, как вы понимаете, нужна прежде всего женщинам, а не хазану, но этого он, конечно, не сказал. Это я говорю.) Так иностранцы спрашивают: ”Есть ли у вас бассейн?” ”Да”, - отвечал я всегда и показывал им бассейн. Каким-то вредителям, врагам советской власти, это не понравилось, и они закрыли бассейн. Недавно к нам пришла делегация из Америки, и я им все показывал. ”А бассейн?” - говорят. Я покраснел - я не мог показать...

Гебист сказал:

- Ладно, иди, мы разберемся.

И тут же миквэ открыли.

Эту историю я слышал от самого Берла.

Двойра, жена габая, была, пожалуй, еще крепче, чем он. Она тоже была немолода, но делала огромное дело: шила ”талит катан” для всего города, причем бесплатно. И держала дом широко открытым: всякий приезжий еврей мог у них поесть и переночевать.

На быт Лифшицы совершенно не обращали внимания. Берл был состоятельный человек, но если в доме текла крыша, о мастерах и не вспоминал - подставлял корыто и не печалился. Но когда Берл делал что-то для общины, он денег не считал. При строительстве миквэ не хватило четырехсот рублей, так он, никого не оповещая, дал свои. Тогда это были большие деньги.

Я имею в виду тайную миквэ. Община построила ее в доме одного еврея, когда власти закрыли миквэ при синагоге. Устроена она была так: доски пола поднимались, а под ними - бассейн. Когда же доски опущены, ни за что не догадаешься, что под полом что-то есть.

Но домашняя миквэ не может обеспечить всю общину. Сюда не каждого пустишь. Пускали считанных людей - тех, кому доверяли. Был там один честный еврей, но отца его жены считали доносчиком. Как же быть с его женой? Условились, что жену в миквэ отведут, но закроют ей глаза, чтобы не видела, куда идет. Ввели ее в миквэ с закрытыми глазами и так же вывели. Ничего себе?

МИКВЭ В БУХАРЕ

Вы сейчас скажете, что я браславский хасид, - браславские хасиды часто ездят в Умань, чтобы помолиться на могиле раби Нахмана. Я тоже не раз ездил на могилы праведников. Нас долго не выпускали в Израиль, и мы, так называемые отказники, ездили на могилы цадиким молиться о выезде.

Но один год я пропустил: уехал якобы помолиться, а сам отправился в Бухару.

Как это получилось? Пришел ко мне еврей из Бухары и говорит, что у них в городе власти закрыли миквэ и один преподаватель медучилища решил сделать миквэ у себя дома. Он был не очень сведущ в Торе, но про Иом-Кипур знал и йорцайт родителей всегда отмечал как полагается.

У этого преподавателя был свой дом, и шохет сказал ему:

-    Хочешь сделать что-то для души родителей - построй миквэ.

-    Что для этого нужно?

Ему сказали:

-    Для миквэ нужны две ямы.

Он сразу взялся за дело. Вынес из кухни холодильник, буфет и вместе с четырнадцатилетним сыном и шестнадцатилетней дочерью принялся рыть ямы - пригласить на помощь посторонних боялся. Вырыли две ямы, а что делать дальше - не знают.

Я сказал на работе, что еду по делам, жене - что хочу помолиться на могилах цадиким (она, благословенна ее память, умерла, так и не узнав об этом обмане), и поехал в Бухару. Я считал, что это много больше, чем молиться на могилах цадиким.

Я уже рассказывал, как строил миквэ в Казани, и объяснял, что закон предписывает заполнять меньший бассейн дождевой

водой, но в крайней ситуации разрешает использовать воду от таяния льда.

Как и в Казани, я пошел на холодильную фабрику, купил три кубометра льда, привез, разбил на куски, чтобы быстрее таял, вытирал каждый кусок тряпкой (убирал влагу) и клал в бассейн. Потом растапливал лед, добиваясь нужной нормы воды. Как и в казанском курятнике, я топил и топил печь (она обогревает все помещение, а не сам бассейн), а лед все не таял.

Дело было между Рош-а-Шана и Йом-Кипуром, когда ежедневно читают слихот (покаянные молитвы), а я даже в миньян не выходил, сидел безвылазно дома и топил печь день и ночь.

Хозяин дома почти отчаялся. Но когда наконец норма была достигнута и я ему сказал, что миквэ ”кашер”, вы бы посмотрели, как он танцевал! Он подхватил меня и танцевал долго, этот простой еврей.

Простой еврей означает - не ученый. Это, считайте, термин. На идиш - ”а пошетер ид”, на иврите - ”ам-а-арец” (изначально - народ земли, народ, которому обещана земля, Эрец-Исраэль; сегодня - что-то вроде ”простолюдин”, рядовой из народа). Ученых евреев и на идиш, и на иврите называют талмид-хахам.

Так этот ”простолюдин”, хоть и не учил Тору, умел радоваться мицве!

Он решил, что позволит пользоваться миквэ только тем, кому доверяет. Просил меня повлиять на жену, привлечь ее к Торе. Я встретил их потом в Израиле, они полностью все соблюдали.

КЛАДБИЩЕ В ТАШКЕНТЕ

На еврейском кладбище стало не хватать места, срочно требовалось новое. Занимался этим все тот же габай Берл Лифшиц. Ходил, хлопотал, время шло, а результатов не видно.

Я спрашиваю:

-    Реб Берл, в чем дело?

Он говорит:

-    По-честному не получается. Надо ”дать в лапу”. Я уже разобрался кому, но не могу его поймать. Он уходит из дому в семь

утра. Если прийти до семи, пропущу молитву и урок мишнает. Люди у нас считанные, без меня не будет миньяна. Так и тянется уже несколько месяцев.

Я сказал ему:

־ В ”Пиркей авот” (2:2) приведены такие слова рабана Гамлиэля: ״Все, кто занимается общественными делами, должны делать это во имя Небес, ибо в помощь им - заслуги предков... А вам дам Я, говорит Всевышний, вознаграждение великое, как если бы совершили вы сами”.

Это значит, во-первых, что у человека, который занимается общественными делами, никаких корыстных целей быть не должно: он не должен думать ни о деньгах, ни о почестях.

Во-вторых, хотя успехом он обязан не своим заслугам, а заслугам отцов, которыми обладает община, и заслугам самой общины, Б-г наградит его за его бескорыстие и труды, как если бы он достиг успеха собственными силами.

Рамбам объясняет это как двойной зачет: если, делая благое дело для общества, вы по необходимости пропустили другую мицву, вам будут ”засчитаны” обе. Как если бы Всевышний сказал: ”Я вам назначу высокую плату, будто вы выполнили и ту мицву, которую не выполнили”.

- Ты говоришь, - сказал я Берлу, - что за хлопотами о кладбище пропустишь молитву в миньяне? Из-за тебя не будет миньяна? Всевышний ”заплатит” тебе и за кладбище, и за молитву в миньяне, которую ты не прочел. Так что пока дело не сделано - пропускай молитву.

Назавтра он пропустил молитву и тут же получил место для нового еврейского кладбища.

В молитве ”Шма Исраэль” сказано: ”Говори их (слова молитвы. - И.З.), когда ты сидишь у себя в доме и когда ты идешь по дороге, когда ты ложишься и когда ты встаешь”. Заметили - здесь как будто есть что-то лишнее? Не сказано ”бе-шевет у-в-лехет” (”когда сидишь и когда идешь”), а - ”когда сидишь в своем доме и когда идешь по своей дороге”. Но в Торе нет лишнего. Что же эти слова здесь значат?

Талмуд указывает, что человек, занятый выполнением одной мицвы и потому не могущий выполнить вторую, свободен от второй. Когда ты сидишь дома или идешь по дороге по своим делам - ты обязан все бросить и читать ”Шма”. Но если ты идешь спасать еврея от ареста или добиваться открытия миквэ и, занявшись молитвой, не сумеешь выполнить свою задачу, - ты свободен от молитвы.

Мне много приходилось заниматься общественными делами, и этот вопрос меня всегда волновал.

ХЕВРА КАДИША

Однажды, когда умерла религиозная еврейская женщина, кто-то из ее родных обратил внимание на то, что ее обмывают не совсем так, как положено. Лиза Кругляк узнала об этом и была очень недовольна. Она пришла к Гите и сказала, что они должны заняться обмыванием покойных женщин, так как больше это делать некому.

И жена согласилась. Действительно, другого выхода не было.

ТРЕСНУВШЕЕ НАДГРОБЬЕ

Был у меня в Ташкенте друг Цви-а-Леви Затуловский, баал-тшува, зубной врач. Трудно ему было соблюдать субботу на этой работе, и он устроился работать на еврейское кладбище.

Однажды пришел к нему военный, полковник, со странной просьбой.

Отец его умер во время Второй мировой войны. Полковник знал, что отец похоронен в Ташкенте, и знал место, где находится могила. И вот во сне пришел к нему отец и показал, что на его могилу, расположенную на склоне, течет дождевая вода с двух других могил, которые находятся выше, надгробье треснуло, могилу размывает и надо ее починить. Этот сон приснился полковнику дважды.

Он отнесся к этим снам скептически. Но когда то же приснилось ему в третий раз, он решил: будь что будет, пусть над ним смеются (да и смеялись), но он поедет в Ташкент (жил он, кажется, в Ленинграде).

Затуловский отправился вместе с приезжим на старое, давно закрытое кладбище, действовавшее во время войны. Найти нужное место оказалось трудно. Но когда нашли, то все оказалось точно так, как показали полковнику во сне! Могила отца - внизу, над ней - две другие, с них капает вода, и земля расселась. И полковник сказал:

-    Все-таки есть что-то после смерти!

УДИВИТЕЛЬНОЕ ЗНАКОМСТВО

С равом Ицхаком Винером из Маргелана мы познакомились удивительным образом.

Вскоре после переезда в Ташкент у нас родилась дочь Хава. Жили мы в трудных условиях: двое взрослых и трое детей - в маленькой комнатушке, где не было ничего, кроме постелей. Даже стула ни одного не было. Ни кухни, ни прихожей, туалет во дворе. Я работал у Окса, рискуя в любой момент потерять работу.

Раву Ицхаку Винеру приснился сон. Во сне к нему явился некто и предупредил:

-    К тебе сейчас придет человек. Отнесись очень серьезно к тому, что он скажет, и выполни в точности. Смотри же!

Появляется (во сне) человек, о котором предупреждали, и говорит:

-    Ты спишь себе спокойно, а в одном доме родилась девочка, и там ничего нет - даже стула, чтобы матери сидеть. Поскорее найди их и помоги.

И раву показывают улицу-тупик, в конце тупика - дверь, за дверью - комната...

Рав Винер счел сон знаком свыше. В Маргелане он знал всех бедных - там такой семьи нет. Он устроил себе командировку в Коканд. Одна из жительниц Коканда, вдова раввина (его посадили в тридцать седьмом, и он не вернулся), помогала всем беднякам. Рав обратился к ней - и в Коканде нет такого случая. Поехал в Фергану - тоже нет. Тогда рав поехал в Ташкент.

Там он встретился с реб Симхой Городецким, хасидом Хабада (о нем я еще расскажу).

Рав Ицхак спросил у реб Симхи:

-    Родилась ли тут девочка?

-    Нет, - говорит, - родился ребенок, но не девочка, а мальчик... Ах да, ־ говорит, ־ недавно приехал один из Казани, вот у него родилась девочка.

Рав Ицхак спрашивает:

-    Далеко отсюда?

־   Нет. Две остановки.

-   Может, пойдем пешком? Но у меня просьба: не показывайте мне дом ־ я сам должен его найти.

Реб Симха посмотрел на него как на сумасшедшего, но пошел.

Идут. Реб Симха спрашивает:

- Этот дом?

-    Нет.

־ Этот?

-    Нет.

Подошли к тупику ־ рав Ицхак свернул не спрашивая.

Надо сказать, что такого тупика, как наш, я больше не встречал - переулок узенький, двоим едва разминуться, и даже не П-, а А-образный, с глухим отростком у второй ножки. В этом отростке и находилось наше жилье.

Рав Ицхак был поражен: именно этот тупик ему показали. Входит в дом: сидит женщина (я накануне одолжил у Городецкого стул), кормит ребенка. Меня дома не было. Рав Ицхак посидел, поговорил с женой.

-    А откуда стул?  -  спрашивает напоследок.

Реб Симха отвечает:

-    Вчера у меня одолжили.

Встретившись со мной, рав Винер убеждал меня, что нельзя считаться только с принципами, нельзя отказываться от помощи в таком положении. Есть в жизни моменты, когда надо взять в долг, чтобы потом отдать. И нельзя жить в такой квартире.

А я упирался:

-    Ну, как я отдам, когда едва зарабатываю на жизнь?

Он мне тогда не сказал про сон. Знай я, может, воспринял бы сон как указание, одолжил у рава денег и поправил дела. Но я стоял на своем и много на этом потерял...

Рав рассказал мне про сон только два года спустя.

РАВ ИЦХАК ВИНЕР

Рав Ицхак Винер был человек особенный.

Некоторое время, в семнадцатом-восемнадцатом году, он был раввином в Киеве.

В гражданскую войну рав Ицхак (ему еще не было тридцати) находился в местечке Воронково. Что это было за местечко и как там жили люди, можно себе немного представить по книгам Шалом-Алейхема - его детство прогило в Воронково.

Рав Ицхак рассказывал мне, что именно здесь ему довелось говорить с ”самим” Петлюрой.

В местечко вошли петлюровцы. В том, что ждет евреев, сомневаться не приходилось. Решили заблаговременно послать к Петлю -ре делегацию, предложить ,’подарок” от общины. Представителями от общины пошли трое, среди них - рав Ицхак.

Петлюра назвал сумму, начались поспешные сборы,, но требуемых денег собрать не удалось. Ничего не поделаешь, надо нести что есть. Мать одного из ”парламентариев” испугалась и не пустила сына. И второму тоже семья не разрешила идти. Рав Ицхак пошел один.

Глухая ночь, большие деньги. В такой неразберихе хлопнут - никто и не узнает: ни свои, ни Петлюра. А в руках у рава Ицхака не пакет - судьба города.

Рав Ицхак добрался до штаба и попросил часового отвести его к Петлю ре. Тот отвечал: ”С жидами не говорю. Атаману доложу. Примет - открою дверь. Не примет - отвечу пулей”. И ушел. А рав Ицхак остался ждать - ”аудиенции” или пули, а может, ”аудиенции”, а потом пули...

Петлюра рава Ицхака принял. Спрашивает:

- Что так мало ? Еврейчиков своих пожалел или не сумел больше собрать? Говори правду.

-    Не сумел, - говорит рав Ицхак. - Время военное, голодное, нет денег. Люди дочиста обобраны.

-    Ладно. Завтра будет приказ - евреев не трогать. Иди, - сказал Петлюра и дал раву Ицхаку казака в провожатые. Так что туда рав Ицхак шел с деньгами, но без охраны, а обратно - без денег, но с охраной.

Евреев петлюровцы не тронули.

Из рассказа рава Бенциона

С приходом Советской власти рав Ицхак уехал в провинцию и стал работать на мельнице.

Однажды после работы рав Ицхак забежал в синагогу прочесть минху. Шамеш той синагоги, рискуя жизнью (это были годы самых диких бесчинств Евсекции!), занимался с детьми - учил их молитвам. Днем, после занятий в школе, ребята тайком приходили к шамешу.

Когда рав Ицхак зашел помолиться, шамеш как раз сидел с детьми и что-то им объяснял.

В этот момент в синагогу вбежал евсековец, увидел, что дети учатся, и выхватил молитвенник у одного ребенка - вещественное доказательство ”преступления”.

Рав Ицхак заметил, как побелел шамеш: он понимал, что пропал, что его ждут пятнадцать лет Сибири... Рав Ицхак был крепкий человек. Он схватил евсековца за воротник, вырвал у него из рук сидур: ”Пошел вон, проклятый”, - и вышвырнул его из синагоги. И у евсековца не осталось доказательств - нет у него сидура.

Потом, когда рава Ицхака посадили, власти припомнили ему и это происшествие - ”применение силы против человека, защищавшего государственные законы”.

РАВ ИЦХАК В ЛАГЕРЕ

Рав Винер провел на каторге шестнадцать лет и три месяца.

Вы спросите, за что рава Винера посадили? Отвечу - ни за что. В Советском Союзе не было вопроса: ”Почему сидел?” Вопрос - ”Почему не сидел?”

Вводят, бывало, нового человека в камеру. Сокамерники его спрашивают:

־   За что?

-   Ни за что.

-   Сколько?

-    Пятнадцать.

-    Врешь. Ни за что положено десять.

Действительно, десять лет - минимальный срок по статье КРА -”контрреволюционная агитация”, которую можно приписать любому. Тоже известная всем аббревиатура.

Рав Винер чудом остался жив. В заключении с ним случилось много необычного.

Один раз его отправили в такое далекое место на Севере, где даже птиц нет. Люди там умирали молодыми, едва доживали до сорока. Вся их жизнь держалась на том, что они втыкали нож в живого оленя и пили кровь, чтобы спастись от цинги.

Рав Ицхак этого не делал: ведь евреям запрещена в пищу кровь животных. Вскоре он почувствовал себя плохо, лежал в апатии, готовился к смерти, и ничто его не интересовало. Во сне пришел к нему отец, Авром-Ишуа:

-    Ицхак, ты в такой беде, почему не обращаешься к Б-гу?

Он говорит:

-    Нет сил.

-    Ты хотя бы прочел ”Шмонэ эсре”.

-    Не могу.

-    А если я с тобой буду читать, повторишь за мной?

־   Да.

Отец начинает с ним ”Шмонэ эсре”: ”а-Шем, сфатай тиф-тах...” (”Г-сподь, отвори мои уста...”), а рав Ицхак повторяет за отцом каждое слово. Дошли до ”Ръэ ве-анъейну ве-рива ривей-ну...” (”Взгляни на наши страдания, и заступись за нас, и выручи нас поскорее ради Твоего имени, ибо Ты - могучий избавитель. Благословен Ты, Г-сподь, избавитель Израиля”) - и в этот момент Винера будят:

-    На выход с вещами.

Его перевели в другой лагерь, где можно было выжить!

Винер в лагере не брился, так и оставался с бородой, хотя тамошний ”цырюльник” и пытался его побрить. Но Винер не позволил.

Бритье и стрижка производились в бане, куда всех сгоняли без разговоров. Парикмахеру помогала в работе евсековка-негодяйка. Она говорит парикмахеру:

-    Давай брей его!

Это про рава Ицхака.

Рав Ицхак не дался.

-    Эх ты, еврейский поп, - выругала она рава, - на воле людей в обман вводил и тут обманываешь! Не выйдет!

Лагерное начальство швырнуло его на полчасика в камеру к уголовникам: побрейте упрямца! Те голыми руками вырвали у него всю бороду...

И тут же, спустя пару часов, по лагерю на носилках несут эту негодяйку: она сломала ногу. А люди вокруг говорят: Б-г наказал!

Настоящий Кидуш а-Шем!

Негодяйка эта постыдилась вернуться ”на работу” и попросила, чтобы ее перевели в другой лагерь.

После войны лагеря были забиты жителями территорий, оказавшихся в войну под немцами, бывшими военнопленными, которых ”освободили”, чтобы прямиком из германских перевезти в советские лагеря, и другими ни в чем не повинными людьми. Но были среди заключенных и настоящие пособники немцев, причем немало. Здоровые и наглые, те самые, что убивали евреев, в лагерях они стали начальниками. Один из таких стал бригадиром в лагерном цехе.

Среди тридцати членов его бригады был еврей. Вскоре этот еврей заметил, что его хотят убить. А там убить очень просто: бригадир пошлет, а часовой застрелит. Я имею в виду: пошлет в запретную зону у лагерной ограды будто бы по делу, а там находиться запрещено. Часовой стреляет в воздух (предупредительный выстрел) и тут же, без паузы, - в человека.

Это я сам видел. Так погибла одна из ”малолеток” в моем лагере, девушка лет пятнадцати-шестнадцати. Ее посадили за то, что она унесла с работы семьдесят граммов гвоздей: ”похитила государственное имущество”. Перед смертью ”великий Сталин” особенно ужесточил порядки в стране, и вот к ней на свидание пришли сестры и рассказали, что отца (он работал в милиции и кормил семью) из-за нее уволили и им теперь приходится очень тяжело. Девушка плакала, говорила, что ее жизнь только мешает семье, раздала свои вещи и пошла к ограде... И все. (А через три дня - вождь уже помер - ей вышла амнистия...)

Рав Ицхак Винер сидел давно, у него были свои ”связи”, и он устроил так, что еврея, которому грозила смерть, перевели работать в другое место.

Теперь подумайте: если у вас под началом тридцать человек и вместо одного поставили другого, вас это будет беспокоить? А тот бандит безумствовал: почему у него забрали именно этого? Жертву отняли.

Он разузнал, что это дело рук Винера, и добился, чтобы Винера послали к нему на замену. Винеру сообщают:

-   Ты в бухгалтерии больше не работаешь, завтра идешь работать в такую-то бригаду.

Рав Ицхак понял, что ему конец, и стал читать предсмертные молитвы. Назавтра идет он на работу к этому убийце, приходит - никого нет! В чем дело, что случилось? Ему объясняют: вчера в шесть вечера пришел начальник лагеря, просмотрел списки бригад и именно эту расформировал! В шесть часов вечера?! Рав Ицхак говорил потом, что ни до, ни после этого случая во все шестнадцать лет, что он сидел, не бывало такого, чтобы начальник ”трудился” после трех-четырех. Тем более ־ чтобы пришел в шесть! И почему он вдруг разогнал бригаду? Этого вообще никто понять не мог. Однако факт: ни бригады, ни бригадира! И рав Винер остался жив.

РАВ ИЦХАК В МАРГЕЛАНЕ

Выйдя из лагеря, рав Винер поселился в городе Маргелане.

Около года он искал и не находил работу, при которой можно было бы не нарушать шабат. Брал в долг, мучился, жил на хлебе и воде. Рав Винер был человек щепетильный и просто так ни у кого ни копейки не взял, даже стакана чая не выпил. Всегда старался быть независимым. Когда он наконец устроился главным бухгалтером в аптеку, он первым делом рассчитался с долгами. По субботам и праздникам не работал, чего бы это ни стоило.

Рав Винер жил очень строго и стойко и после страшного опыта отсидки. Все евреи города уважали и боялись его.

Почему боялись? Не зря.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел в самые тяжелые сталинские годы: в пятидесятом - пятьдесят первом году.

В Маргелане было два резника. Шхиту община обычно доверяет человеку знающему, верующему и соблюдающему заповеди.

Когда власти стали преследовать шохетов, один из них занялся чисткой обуви и в субботу не работал. А другой не выдержал испытания, устроился в магазин - и в субботу работал.

Рав Винер пришел к нему в магазин в субботу и говорит:

-   Слушай, недавно ты был резником и мы доверяли тебе каш-рут. А теперь ты стоишь тут и работаешь в субботу. Насколько мне известно, вы с семьей с голоду не помирали. Так знай: суббота не смолчит.

Представьте себе, какой душевной силой надо для.этого обладать! Особенно человеку, на себе испытавшему, что такое сталинский лагерь! Ведь резнику достаточно словечко шепнуть где надо...

Вскоре в магазине была проверка, и резника посадили на десять лет.

Людей иногда называют по названию города, откуда они родом. Раввинов порой называют по городу, общиной которого они руководят. Евреи города стали называть рава Ицхака Маргеланер, что значит - из Маргелана, Маргеланский. Рав Ицхак не был городским раввином, тем не менее все его так называли.

Однажды в аптеке, где рав Ицхак работал, за три дня до первого апреля, как обычно, проводили переучет (переучет и переоценка лекарств всегда проходили по всему Союзу одновременно). В конце же марта в том году, или в начале апреля - точно не полдню, три дня подряд, как нарочно, были праздничными: суббота примыкала к двум дням Песах.

Явилась комиссия, собралась вся бухгалтерия и начальство, закрыли аптеку: к первому апреля нужно указать новые Цены на лекарства, - а главного бухгалтера нет.

-    Где главный бухгалтер?

-    Не пришел.

-    Как это? А переоценка?

Работают без бухгалтера день, другой... На третий день, в субботу, комиссия не выдержала. Потребовала:

-    Немедленно привести!

Рава Ицхака привели. Комиссия обращается к заведующему аптекой:

-    Непонятно. Это же твой подчиненный. Он что, тебя не боится?

-    Нет, - говорит тот, - не боится. Я ведь его просил прийти - он не пришел.

Спрашивают начальника городского аптечного управления:

-    Что это такое? Как это ваш работник не явился на переучет?

-    Я ему не указ. Он меня не боится.

Тут встает одна негодяйка из комиссии, та, что потребовала привести рава Ицхака, и говорит:

-    Человек этот сидел как враг советской власти. И вот он продолжает свое враждебное дело. Из-за него у трудящихся не будет лекарств. Скажите мне, Исаак Абрамович, кому же вы подчиняетесь, кого боитесь? Заведующего вашего вы не боитесь, такого-то и такого-то - тоже нет. Кого вы боитесь?

Тут он крикнул так, что они со стульев попадали:

-    Эт а-Элоким ани яре - Б-га я боюсь!

И добавил:

-    Бесполезно мне читать мораль, все прекрасно знаю. Приду, когда выйдут три звезды (с выходом трех первых звезд день кончается).

-    Да как же вы успеете, если мы за три дня не сделали?

־   Это пусть вас не беспокоит! Завтра будет готово!  ־  и ушел.

Потом просидел ночь и к утру все сделал.

Он был бесстрашен, когда дело касалось мицвот.

МИКВЭ В МАРГЕЛАНЕ

В сорок пятом году власти закрыли в Маргелане миквэ.

Когда рав Маргеланер встречал на улице бухарского еврея (бухарцы, как я уже говорил, в большинстве своем были верующие) и тот его приветствовал: ”Шалом алейхем, рав Ицхак!”, Маргеланер отвечал:

־ Я не подам тебе руки, ты нечистый. Дом ты себе построил, а миквэ - нет.

Тот оправдывался:

-    Но ведь советская власть запрещает...

-    Ну и что?

Сам рав был неженат, но он убеждал евреев до тех пор, пока они не нашли дом, где можно было тайно построить миквэ.

Тут возникло неожиданное препятствие: трубы для стока использованной воды требовалось провести через соседний двор, а сосед не соглашался. Его уговаривали:

־ Ну, подумай, с таким трудом нашли наконец место, а ты все дело тормозишь.

Предложили ему приличную сумму - он не согласился, золото - не согласился. Тогда его спрашивают:

-    Слушай, как ты думаешь, имеет ли хахам (обращение, принятое у бухарцев) Ицхак, который шестнадцать лет провел в заключении, заслуги перед Всевышним?

-    Конечно!

-    Тогда мы предложим тебе другое вознаграждение, больше, чем деньги. Если он отдаст тебе половину своего олам а־ба (вознаграждения, которое ему полагается в Будущем мире), согласишься?

־   Соглашусь.

Составили договор: рав Ицхак Винер отдает такому-то половину своих заслуг перед Всевышним за разрешение провести воду по его двору. Рав Ицхак подписал, договор отдали владельцу двора, получили его согласие и построили миквэ.

В пятидесятых годах пришли к раву Ицхаку два еврея, работавшие в КГБ:

-    Хахам Ицхак, мы евреи и коммунисты. Мы знаем, что у вас есть и миквэ, и синагога. От нас требуют, чтобы мы закрыли одно из двух, оставить и то, и другое невозможно. Что вы скажете, то мы и закроем.

Он сказал: ״Синагогу”.

Закрыли синагогу. Евреи молились одну субботу здесь, другую там - как-то перемучались. Потом Сталин испустил дух, и синагогу опять открыли. А миквэ эта до сих пор действует.

То, что делается от всего сердца, - не пропадает.

УЧИТЕЛЬ МОЕГО СЫНА

Сам рав Ицхак, я уже говорил, пуще огня берегся одолжений. Почти весь заработок он отдавал нуждающимся. Когда рав состарился, соседи, видевшие, что этот святой человек (а что он святой, им было очень понятно) живет в нужде, хотели ему как-то помочь. Один еврей (он уже на том свете, благословенна его память), тоже сидевший и настрадавшийся, помогал ему готовить еду на субботу, приносил халы, покупал продукты. Он обманывал рава Винера: говорил, что заплатил за продукты дешевле, чем было на самом деле. Да еще, принося продукты, тайком заходил в комнату и клал раву в карман пальто несколько рублей. ”Старик не заметит”, - думал он. Так продолжалось год-два.

Рав Винер мне говорит:

-    Не понимаю, что происходит. Считаю деньги - оказывается больше, чем должно быть. И часто. Но я найду того, кто это делает!

Это он спустя несколько лет спохватился.

И он-таки заметил, что после прихода человека, принесшего продукты, денег в кармане стало больше.

־   Наконец-то я тебя поймал! - кричит. ־ Ты мне скажи, на сколько ты меня обманул за все это время?

Тот говорит:

-    Не помню!

-    Тогда будем судиться!

Они судились у меня, я был судьей. Не так-то просто было их рассудить!

Когда Бенцион вышел из санатория, рав Ицхак предложил обучать его Танаху (к тому времени рав переехал в Ташкент). Вот эту помощь я с радостью принял. В пятнадцать-шестнадцать лет мой сын знал Танах почти на одном уровне со мной, взрослым человеком.

Уезжая в Израиль, рав Винер раздал все свои книги, хотел взять с собой только три книги Танаха, по которым учил моего сына, но не взял: не хотел связываться с инстанциями, дающими разрешение на вывоз книг, боялся, чтобы не помешали уехать.

Он относился к моему сыну как к своему и считал его своим учеником. Детей у него не было.

Здесь, в Израиле, Бенцион и Хавочка ходили к раву убирать у него перед субботой, перед Песах. Он не переносил, чтобы ему помогали, и если уж ему помогли - должен был непременно что-то подарить. У Хавы набралось много таких подарков.

Хава говорит, что видела немало людей, сломленных лагерями, тяжелой жизнью, людей, утративших моральные силы. Но рав Винер был совершенно не такой.

Когда мы приехали в Израиль и Бенцион женился, он переехал из Иерусалима в Бней-Брак. Ох, как рав Винер возмущался! Он жил очень близко от нас, и, когда Хава к нему приходила, он кричал:

־ Почему Бенцион в Бней-Браке?! Ни в коем случае! Только в Иерусалиме! В ”Шмонэ эсре” мы трижды в день говорим: ”И в Иерусалим, твой город, по милосердию Своему возвратись”. Не сказано: в Бней-Брак!

СРОК ЗАКЛЮЧЕНИЯ - НЕ В ЗАЧЕТ

Рав Винер приехал в Израиль уже очень пожилым человеком. В Рош-а-Шана рав говорит:

־ Ну, все! Этот год я вряд ли переживу.

Я возражаю:

-   Переживете этот год.

И так повторялось несколько лет. Он меня спросил:

-    Почему ты так говоришь?

Я ответил:

-    У меня есть доказательство. Ноаху было шестьсот лет, когда начался потоп. После потопа он прожил триста пятьдесят лет. Потоп длился год. Сколько вместе? Девятьсот пятьдесят один. Но в Торе сказано: ”...и всего жил Hoax девятьсот пятьдесят лет”. Почему не девятьсот пятьдесят один? Потому что год, когда он был заперт в ковчеге, как в тюрьме, - не считается. Ты отсидел шестнадцать лет - у тебя еще есть время.

И действительно: раву было за семьдесят, когда он приехал в Израиль, а умер он в восемьдесят шесть лет.

Каждый год в день его смерти мы собираемся - человек до двадцати, учим мишнает и идем на его могилу.

Сестра рава Винера была ярой коммунисткой. Рав Винер все время слал ей в Союз вызовы, приглашал в Израиль. Я его спрашивал:

-   Зачем ты ее вызываешь?

־   Здесь она будет есть кошер.

Женщина приехала. Прошло время, и она стала неузнаваема. За два-три года до кончины она купила место на кладбище рядом с братом. А перед смертью просила меня читать по ней ”Кадиш” и мишнает. Можете в такое поверить?

 

Дети растут

ВОСПИТАНИЕ

По еврейским законам ответственность за обучение детей Торе лежит целиком на отце. И, несмотря на занятость работой и делами общины, я каждый день учил детей тому, что нужно: Хумашу, Гемаре, молитвам и так далее. Потом Бенцион подрос и помогал мне немного учить сестер. Когда по приезде в Израиль Хава пошла в ”Бейт-Яаков” (так называется система религиозных школ для девочек), учеба в школе вполне соответствовала ее домашней подготовке. Новым для нее было изучение Пророков: дома мы ими не занимались, а Хумаш, пожалуй, разбирали даже серьезнее. В субботу мы ведь учились все вместе, на уровне старших детей, а разница между моими старшими и младшими - двенадцать-четырнадцать лет.

Когда Бенчик, сын Зильберов, приехал в Ташкент, ему было десять лет. Наши ребята часто встречали его с отцом на улице, и всегда реб Ицхак что-то ему рассказывал, чему-то учил, чтобы время в пути не пропадало зря. И Хавочке, и Малке, средней и младшей дочерям, когда им было годика по три, он уже потихонечку рассказывал ”парашат а-шавуа”. По его детям видно, как много в них вложено.

Как-то Зильберы пришли к нам на шабат, и вдруг ударил мороз. Зная, как у них холодно в домишке, родители их не отпустили. Зильберы прожили у нас до весны. Помню, Соралэ, старшая дочь Зильберов, заболела. Реб Ицхак ушел на рассвете и вернулся к вечеру. Он вбежал на террасу и спросил: ,’Как себя чувствует Соралэ?” Как будто с рассвета и до вечера бежал с этим вопросом.

Наверно, так оно и было. Дела не отложишь, но мысли его были о семье.

Из рассказа Софы Лернер

Я часто брал детей на прогулки: в парк, в зоосад, в цирк. Дети развлекались, а я читал Гемару.

В Ташкенте ведут себя просто. Ко мне подходили совершенно не знакомые люди, привлеченные необычным шрифтом моих книг, и без церемоний спрашивали, что я читаю. (Кстати, так я познакомился с нынешним израильским писателем, а тогда - ташкентским спортсменом Ильей Люксембургом, который стал потом нашим другом: он подошел ко мне в трамвае именно с таким вопросом.) Я объяснял, что это книги на древнееврейском языке. В Ташкенте это было не так уж опасно, вряд ли прохожие побежали бы доносить, поэтому я говорил правду. А главное: я находил необходимым так учиться - и учился.

Дети были маленькие и стеснялись, что я привлекаю к себе внимание. Чтобы избавить их от страхов, я, гуляя с ними, начинал в шутку изображать пьяного. Они в ужасе шептали:

-    Папа, что ты делаешь? На тебя же смотрят!

А я отвечал:

־ Ну и что, пусть смотрят...

Дети были очень чувствительны, их надо было закалять, чтобы они не боялись ”общественного мнения”. Им, возможно, предстояло это и в будущем.

Я был мастер собирать миньян. Когда не хватало десятого, я выходил на улицу и спрашивал всех подряд:

-    Вы еврей? Если да, пойдемте, пожалуйста, будете десятым в миньяне.

Представляете себе?

Однажды я искал десятого - нигде нет. Мне подсказали, что неподалеку на фабрике работает нарядчиком еврей. Я вошел на фабрику, нашел этого еврея. Вокруг стоят рабочие, он каждого направляет на работу. Я подхожу:

-    Простите, пожалуйста, у нас миньян, не хватает десятого. Прошу вас, пойдемте со мной хотя бы на двадцать минут.

Он сказал:

-    Хорошо, я пойду, только вот кончу с рабочими, - и пошел со мной.

Детям не раз случалось это видеть. Хава говорит, ей было не очень-то приятно стоять рядом со мной, когда я спрашивал: ”Вы еврей или нет?”

Открыто ходить в ”официальную” синагогу и в Ташкенте все же было небезопасно. Приводить туда детей младше шестнадцати лет вообще запрещалось. В ”незаконной” синагоге (это была просто комната в квартире), куда родители брали меня с собой по праздникам, помню, всегда лежало несколько номеров ”Крокодила” - был в Союзе такой юмористический журнал, так что в случае необходимости люди всегда могли сделать вид, что не молятся, а листают журналы.

Мы помогали родителям готовиться к праздникам. Перед Песах сами проверяли, нет ли хамеца среди наших игрушек. Помню, однажды мы решили, что отлично проверили мешок с игрушками, а в середине праздника вывернули его - и на пол шлепнулось полбуханки зачерствевшего старого ослеба, попавшего туда, как видно, давным-давно!

Мама хотела; чтобы, мы почувствовали, что такое радость подготовки к празднику, радость сделать хорошее дело. Она старалась находить для меня полезные занятия: я ведь не ходила в детский сад, да и в школу пошла только в восемь лет. Перед Седером на меня возлагалась обязанность приготовить харосет, специальное пасхальное блюдо: я чистила и терла яблоки, колола орехи. Когда Бенцион прочел, что ”Израиль полон мицвот, как гранат”, он предложил мне пересчитать зернышки в гранате. Мы выбрали два граната - большой и поменьше, и я принялась считать...

Накануне субботы, когда мама пекла халы, она давала нам по кусочку теста и мы пекли свои маленькие халы, а когда играли, то лепили халы из глины.

Еще у нас была игра - "ходить, как папа”...

Из рассказа Хавы

Этого человека можно было видеть в любом конце города. Но никогда - идущим спокойно. Вечно - бегущим... Он не доверял никакому транспорту, ему всегда казалось, что он поспеет быстрее, чем любой автобус.

Из рассказа Софы Трегер

Бенцион боялся, что я вырасту лгуньей: он заметил, что я здорово научилась врать. Никто из домашних специально не объяснял мне, что о некоторых вещах вне дома говорить нельзя, я сама прекрасно понимала, когда говорить правду опасно. Брат учил меня говорить так, чтобы собеседник понял ответы, как мне надо, но чтобы я при этом не врала. По примеру Яакова, сказавшего: ”Я... Эсав - твой первенец”. Это ”гневат даат”, но не ”шекер” - утаивание, но не ложь.

В семь лет я не пошла, как полагается, в школу, и на вопрос о возрасте отвечала: ”Если в следующем году я иду в школу - сколько мне лет?”

Мне очень хотелось учить Тору, и мне нашли учителя. Рав Аба-Давид Гуревич занимался со своей дочкой - моей ровесницей, и мама договорилась, что он будет обучать и меня. А мой брат занимался с его сыновьями. Мы знали, что если кто-то стучит в дверь, мы должны бежать в другую комнату прятаться.

Как-то в пятницу в дверь постучали. Мама подружки как раз пекла халы, и таз с тестом стоял на, полу. Мы так спешили спрятаться, что прыгнули прямо в тесто.

Родители не знали, как скоро мы сможем уехать из России, и полагали, что школьная ”закалка” поможет нам вырасти сильными людьми. Они опасались, что иначе, общаясь с ребятами во дворе и на улице, мы будем чувствовать себя ниже других и это сделает нас духовно не стойкими.

Мама считала, что люди, не уверенные в себе, легче попадают под влияние окружения и это приводит к отходу от религии. Она очень старалась, чтобы мы не ощущали себя обойденными.

Мама тревожилась, чтобы детям в Лесах не захотелось хамеца (это был безосновательный страх, мы ничего подобного не ощущали). Для нее теоретически было бы ужасно, скажи ребенок посреди Песах, что хочет хлеба. Помню, когда кончался Песах, она юла с ними и покупала пирожные. Нам даже не очень и хотелось. Но для нее было важно, чтобы мы воспринимали Песах как праздник, а не как нехватку чего-то.

Мы росли в уникальном ощущении, что быть религиозными евреями - радостно и привольно. Особенно весело было после авдалы, отделения праздничного дня от будней, на исходе субботы: папа затевал с нами игры, начинал танцевать с Бенционом, рассказывал нам ”сериалы” из еврейской истории с продолжением.

Перед школой мама ”на всякий случай” научила меня драться. Это улшше мне так и не пригодилось, меня защищало само сознание, что я могу дать сдачи. Такие вещи ощущаются окружающими, и меня в классе никогда не трогали.

Я пошла в школу в восемь лет. Мне казалось естественным, что существуют два мира, внутренний и внешний, и внешний воспринимает некоторые вещи совсем не так, как внутренний.

Мне было легче, чем другим еврейским детям, устоять перед чужим влиянием. Дом давал мне ощущение, что родители знают все, чему нас могут научить в школе. У нас в семье все были образованными людьми. Другим детям, чьи родители были не на таком уровне, было труднее выдержать испытание: когда приходили со стороны и утверждали что-то, им могло показаться, что эти люди умнее и просвещеннее, чем их родители.

Мы всей душой принимали религиозный образ жизни родителей, старались подражать им - ведь они так много знают и всегда выполняют то, что обещали! Мы чувствовали близость и абсолютное доверие к родителям и восхищались ими. Наш дом был полон жизни, и интересы улицы нас не увлекали...

Бабушка - мамина мама - была очень деятельная и энергичная женщина, она легко и уверенно вела дом и не прибегала к помощи дочерей, так что те домашней работой почти не занимались. Основным маминым занятием в юности была учеба. Надо сказать, что это было в духе времени: тогдашняя атмосфера в России внушала девушкам, что они должны идти в науку, на производство, осваивать технику, короче - выходить на широкий путь, а дом -  это так, это мелко. Мама успешно училась, прекрасно знала физику, химию, биологию, стала инженером-электриком, получив диплом с отличием. Мама рассказывала нам, что всегда потом жалела, что не училась кроить, шить, вязать, печь и готовить, и старалась посылать нас - своих дочерей - в разные школьные кружки по домашней работе.

Когда мама вышла замуж, на помощь ей пришла свекровь. Благодаря свекрови мама достаточно быстро научилась готовить и вообще освоила всю домашнюю работу. Мы никогда не роскошествовали, и, чтобы в доме не было ощущения нехватки, скудости, мама предпочитала покупать дешевые вещи в изобилии, а не дорогие в строгом минимуме. И из этих дешевых продуктов мама умела приготовить такие блюда, что, кажется, ничего вкуснее я жизни не ела.

Для нас мама была непререкаемым авторитетом. Все, что я знаю в жизни, - от нее. Мама всегда была очень внимательна к нам, мною с нами беседовала, объясняла, почему надо делать так, а не иначе. Она прививала нам чувство ответственности, свойственное ей самой. Мама помнила обо всех, кто находился рядом с ней. Мама учила нас заботиться друг о друге и опекать друг друга. Она старалась, чтобы мы чувствовали, что в семье одинаково любят всех детей. Если я получала в гостях сладости, мама напоминала, что надо поделиться с теми, кто остался дома. Я несла свои гостинцы домой и делила поровну с родителями, братом и сестрами. Так в нас воспитывалось чувство, что мы все - семья. Так же поровну распределялись и домашние обязанности...

Из рассказа Хавы

Есть семьи, где глава семьи как-то участвует в ”хозяйственной деятельности". Наш дом был не такой. Весь быт держался на маме.

Бывают семьи, где отец, при всем невмешательстве, время от времени все-таки скажет: надо купить то-то и то-то, хорошо бы приготовить то-то и то-то. Я не помню никаких бытовых распоряжений от моего отца, ну разве что заметит: жаль, хлеба нет. Но и это случалось редко. Он во всем полагался на маму, хотя, конечно, в магазины заходил, приносил домой хлеб, молоко...

Папа занимался нашим духовным воспитанием и образованием, а мама - так сказать, общим. Заботиться о другом человеке, быть собранным и аккуратным, уступить сестре, отвечать за свои слова и действия - это все мама. И при этом мама всю жизнь работала: и в Казани, и в Ташкенте, и в Израиле...

Из рассказа рава Бенциона

НАДЕЖНЫЕ СТОРОЖА

А как меня собака укусила, когда я миньян собирал, я вам не рассказывал?

Мне в Ташкенте вообще не везло с собаками. Там их полно - дома сторожат. Я уже говорил, что по натуре очень нетерпелив. Я по улицам не ходил, а бегал: времени жалко было. А собаки - за мной. Вечно они за мной гонялись...

Вот как-то искал я десятого для миньяна. Время утренней молитвы проходит, люди хотят разойтись - на работу пора, а десятый не появляется. Я решил позвать одного знакомого. Было еще рано, и дверь у него была заперта. Я постучал - не слышат. Чтобы не будить всех, я забрался на балкон, вхожу в комнату, а там - две собаки. Одна из них набросилась на меня и искусала как следует. Выбежал хозяин:

-   Что случилось?

Я объяснил, так уж он пошел со мной в миньян.

Несколько лет в Йом-Кипур я был хазаном в семье, где тайком собирали миньян (мы его называли ”партийно-комсомольский”, он собирался только в Рош-а-Шана и Йом-Кипур, и там молились люди, которым ни в коем случае нельзя было ”засветиться”, то есть обнаружить себя за этим занятием). Я проводил в доме, не выходя, весь день Йом-Кипур: читал как шалиах цибур и баал-коре все пять молитв и Тору (обычно это делают четыре-пять человек) и в перерывах занимался с людьми Торой.

Однажды на исходе Иом-Кипур я собрался домой и вышел во двор, никого не предупредив. Во дворе на меня напали овчарки (их специально выпустили, чтобы чужой не вошел) и искусали. Хорошо хоть, обошлось без уколов: собаки были домашние, и хозяева обещали понаблюдать в течение десяти дней, не проявится ли у них бешенство.

В канун Йом-Кипур у моих родителей в Самарканде тайно собирался народ на молитву. Боялись, как бы, это не стало известно властям: я работал в университете и мой брат - на такой работе, что следовало остеречься.

Вдруг стучится незнакомец.

-    В чем дело? - спрашиваем. Все очень напуганы.

-    Как же, - говорит, - я из Ташкента, мне реб Ицхак сказал быть здесь сегодня вечером.

Раз реб Ицхак сказал - никуда не денешься. Приняли ею, потом устроили в гостиницу.

Реб Ицхак брал на себя риск присылать людей, и, если он присылал, все кончалось хорошо. Пугались, конечно, но его посланцев принимали всегда, несмотря на страх.

По семейным и рабочим обстоятельствам я часто ездил в Ташкент. Реб Ицхак всегда передавал через меня какой-то ”двар Тора״, и это считалось главным делом моей поездки. Потом он проверял у "слушателей" :  "Ну, передал?" И выяснял, насколько точно.

Из рассказа Яакова Кернера

Не всегда дело сходило так гладко: пару раз мне пришлось пройти курс уколов против бешенства - не то тридцать, не то тридцать пять инъекций. Пить вино при этом нельзя, так что я долго не мог делать кидуш на вино - делала жена или Сарочка, Бенцион был в санатории.

С тех пор я стал внимательно приглядываться к собакам - не хотел уколов.

СТАКАН ВОДКИ

Как-то в праздник Шмини Ацерет мы сидели в сукке у Кругляков. Среди гостей был коэн.

В миньяне, где я молился, коэна не было. Давно я не видел коэна в своей синагоге, мне очень хотелось услышать в праздник благословение коэна. За пределами Эрец-Исраэль у ашкеназских евреев ”биркат-коаним” - благословение коэнов - произносят только в мусаф в праздничной утренней молитве, то есть лишь несколько раз в году. А в нашем миньяне получалось и того реже: ни в Рош-а-Шана, ни в Суккот в том году мы биркат-коаним не слышали.

Я попросил:

-    Придите завтра в наш миньян!

Коэн в шутку говорит:

-    Выпьете этот стакан водки - приду!

Я взял да и выпил. Коэну - обещал ведь! - ничего не оставалось, как назавтра прийти и произнести ”биркат-коаним”. Пришел он очень рано, раньше меня, ждал и беспокоился, не повредила ли мне водка. А я - ничего, никакого эффекта она во мне не произвела. Жена долго еще поминала мне это безрассудство.

Иногда я брал сына к бухарским евреям, у которых другой обычай: слушать ”биркат-коаним” ежедневно. Бенцион говорит, что помнит это.

В Израиле так делается и у ашкеназов. Вот уже много лет я, Барух а-Шем, слушаю это благословение ежедневно.

БЕНЦИОН ЗАБОЛЕЛ

Сын мой пережил много - никому такого не пожелаю.

В бытовом отношении нам в Ташкенте жилось труднее, чем в Казани. Все-таки пересадка на новую почву. Жилье пришлось приобретать, в долги влезли из-за этого. С деньгами стало много труднее. Прежних отношений с соседями не было. В Казани у Бенциона было полно дворовых приятелей, в Ташкенте он был одинок. Соседские дети-узбеки не дружили с ним, кидали в него камни. Болезни в семье не переводились, и серьезные.

Тяжело болел и Бенцион. В тринадцать лет Бенцион простудился, у него начался туберкулез. Тогда это была смертельно опасная болезнь. Диагноз ему поставили не сразу.

Жил в Ташкенте доктор Житницкий, еврей. Он лечил Бенциона бесплатно и много им занимался.

Доктор Житницкий был блестящий диагност и интересный человек. Родом из Оренбурга, учился он в Казани. Юношей он сделал выбор так: пойти в торговлю - сможешь помочь людям, только если у тебя будут деньги, а не будет - не сможешь. А если стать врачом, всегда сумеешь помочь. И стал врачом.

В тридцать седьмом году его арестовали. Комнатка, куда его заперли вместе с другими несчастными, была переполнена. Нечем было дышать. Люди стали задыхаться, терять сознание. Доктор понимал, что это может плохо кончиться, и разбил окно руками. Там была масса народу, но никто на такое не решился!

Доктор сильно поранил руки о стекло, и с тех пор руки у него дрожали. Это не мешало ему быть прекрасным врачом. Какой он был специалист, видно хотя бы из такого эпизода.

Много лет доктор Житницкий был председателем медицинской комиссии в военном комиссариате. Приводят однажды рослого красивого парня-призывника, с виду совершенно здорового. Доктор его комиссует. Его спрашивают:

-    Почему?

Он говорит:

-    Так-то и так-то.

Парня посылают на рентген и ничего не находят.

Доктор стоит на своем. Парня повторно посылают на обследование - и находят именно ту болезнь, которую указал доктор Житницкий.

После работы доктор наносил больным визиты на дому и ни за что не желал брать плату:  -    Да вы что! Стану я менять бикур-холим (заповедь посещения больных) на деньги!

Чтоб не соврать, у меня он бывал раз сто, да и у тещи немногим меньше. И забегал не на минутку...

Доктор боялся обнаружить, что ест только кашерную пищу, и за кашерным мясом посылал знакомых.

Осмотрев Бенциона, Житницкий сразу поставил диагноз: ”Туберкулез”. Но диагноз надо было подтвердить официально, и Бенциона показали другим врачам. Те посмотрели под рентгеном легкие (это не то же самое, что рентгеновский снимок) и ничего не нашли.

То же, кстати, произошло с его бабушкой, Фрумой-Малкой. Она приехала к нам и серьезно заболела, стала почти нетранспортабельна. Кое-как мы повезли ее к врачам. Упрашивали сделать снимок, но они согласились только на просмотр (наверно, он стоил дешевле). Просмотр ничего не показал. А у нее был туберкулез, как потом выяснилось.

Бенциона отправили в инфекционную больницу с подозрением на тиф. Благословен Всевышний, он там не заразился тифом.

Долго не могли поставить диагноз, и только снимок наконец убедил, что у мальчика туберкулез.

Насколько опасно он был болен, можно судить по тому, что мне предоставили для сына бесплатную путевку в санаторий.

БЕНЦИОН В САНАТОРИИ

Санаторий, куда направили Бенциона, находился в девяноста километрах от Ташкента. Мне не разрешили приносить сыну еду. Мы спросили у раввинов, какие продукты из санаторного меню Бенциону можно есть, чтобы не нарушать законы кашрута, и следовали их указаниям.

А как быть с субботой? С наложением тфилин, когда ты все время на глазах?

Бенциону трудно приходилось. Ему было всего четырнадцать, когда он поехал туда впервые, но он все выдержал. Бенцион ездил в санаторий два года подряд, проводил там лето и осень - четыре-пять месяцев, и вышел оттуда выздоровевшим.

В санатории Бенцион был единственный еврей. Когда детей делили на русскую и узбекскую группы, знакомый мальчик-узбек предложил ему: ,,Может, пойдешь в узбекскую?״ Бенцион согласился, хотя ни слова не знал по-узбекски. Но среди узбеков - он понимал - ему будет легче, чем среди русских, тайно выполнять мицвот. Хотя и мальчики-узбеки любили поинтересоваться, как там у евреев с кровью для мацы...

Молитвенник Бенцион решил с собой не брать: необходимое он помнил наизусть. Готовясь к отъезду, он выучил наизусть и махзоры.

Тфилин Бенцион прятал в дупле в лесу недалеко от санатория. Ранним утром он бежал в лес, накладывал тфилин, молился, прятал их и возвращался, пока в санатории еще спали. Но тайник, как видно, обнаружили - тфилин пропали. Пришлось мне снова добывать тфилин в Ташкенте. Это было нелегко. Нашел, привез. И снова украли.

Субботний кидуш Бенцион делал тихонько над двумя кусочками хлеба, авдалу - над стаканом чая или кофе, ”Биркат-а-мазон” (благословение после трапезы с хлебом) читал, прикрыв ладонью рот, чтобы не заметили.

Спустя несколько месяцев в школе при санатории начались занятия. В шабат Бенцион не писал, говорил, болит рука. Раз рука болит, он ”не мог” ею пользоваться и вне класса. Так что по субботам есть ему приходилось левой рукой.

Когда в субботу учеников заставляли подметать территорию вокруг корпусов, Бенцион прятался.

Одного он избежать не мог - обязательной субботней бани. Чтобы не нарушать субботы, он не пользовался там мылом. Чистое белье следовало получать в другом корпусе, а переносить в шабат вещи по улице при отсутствии эрува Бенцион не хотел. Поэтому он старался закончить ”мытье” первым: первым одежду выдавали на месте. Всю неделю во всех очередях Бенцион любезно уступал другим место, чтобы потом, в бане, уступали место ему, чтобы он мог быть первым.

Заболевая ангиной, Бенцион радовался: это избавляло его от проблем в субботу.

Как-то на общесанаторной контрольной по математике Бенцион обнаружил ошибку в условиях задачи. Он сделал расчет и увидел, что если заменить одну цифру, все легко решается. Оказалось, он прав. Это удивило учителей (ведь условия были проверены ”в инстанциях”). К Бенциону учителя и так относились неплохо, а тут и вовсе стали симпатизировать.

В период с четырнадцати до пятнадцати лет Бенцион побывал еще раз и в инфекционной больнице - с желтухой.

Бенцион пропускал много занятий по болезни. От выпускных экзаменов его освободили. В пятнадцать лет он закончил школу.

БЕНЦИОН И САМОЛЕТ

Как-то мы отправили Бенциона на курорт в Кисловодск. На обратном пути самолет совершил непредусмотренную посадку в Самарканде. Пассажирам объявили, что по погодным условиям вылет задержится на несколько часов. Бенцион поехал к знакомым, чтобы прочесть утреннюю молитву. Возвращался в аэропорт в такси. Такси попало в аварию - столкнулось с самосвалом. Машина трижды перевернулась, ее отбросило на тридцать метров. Все пассажиры получили тяжелые ранения, один Бенцион отделался ушибом. Совсем по Гемаре: ”Посланцы мицвы не терпят ущерба ни в том направлении, ни в обратном” (трактат Псахим, л. 86).

Один из моих студентов в Самарканде учился по вечерам, а днем работал в дорожной инспекции. Обыкновенно после вечерних лекций студенты провожали меня домой. Идем мы, и этот автоинспектор рассказывает, что видел сегодня удивительную вещь. Его вызвали на происшествие. Авария оказалась очень серьезной. Машина-такси разбита, люди в магиине: и водитель, и пассажиры - в очень тяжелом состоянии. Все, кроме одного. Парень вышел из катастрофы без единой царапины. Просто чудо!

Когда я вернулся домой, все уже знали, что случилось с сыном Титы и Ицхака Зильберов. Знали, что Бенцион возвращался в Ташкент самолетом, ташкентский аэропорт их не принял, и они сели в Самарканде. Бенцион взял тфилин и поехал в знакомый еврейский дом: в аэропорту тфилин не наденешь, когда самолет в Ташкент попадет - неизвестно, а время чтения ”Шма” проходит...

Из рассказа Яакова Лернера

Это правило, надо оговориться, не распространяется на ситуации частой или постоянной опасности, но когда происходит что-то необычное, то словно приоткрывается занавес и человек видит, что Б-г руководит миром.

Мы ждали сына: накануне он дал телеграмму о приезде. Сын не появлялся. Я успокаивал Гиту, как мог, убеждал, что она перепутала время, день... Жена потом шутила с детьми, что ни одному моему слову нельзя верить. А что было делать? Я сам не знал, что и думать, самое страшное приходило на ум...

Не перечесть чудес, которые Всевышний совершил для меня и моей семьи!

“ВСЯКОЕ ТВОЕ ДЕЛО...”

Я хотел, чтобы мой сын учил Тору, как учат в ешиве. Но как это сделать в Ташкенте?

Я занимался с ним сам.

Вот как-то пришел я с работы, сели мы, как обычно, за книги. Сидим-сидим - не идет учеба. Сын предлагает:

-   Папа, может, поспишь полчаса? Потом лучше пойдет.

Так мы и сделали.

Но предварительно я хорошенько подумал, как расценить этот сон: как сон для удовольствия (хотел отдохнуть) или как дело, необходимое для учебы. Именно в этот вечер я понял слова из ”Шулхан арух”.

В главе тридцать второй ”Кицур Шулхан арух” есть пункт, который надо бы выучить каждому еврею: ”Все побуждения человека пусть будут во имя Небес”. И в ”Пиркей авот”, 2:17 сказано: ”...пусть все твои дела будут во имя Небес”. Все дела, все поступки, все, что ты делаешь для самого себя: спишь, ешь, работаешь  -  должно быть для Б-га.

Представьте себе двух людей, которые одинаково трудятся и получают ту же зарплату. Спросите у одного: ”Зачем ты работаешь?” -  и он ответит: ”Собираюсь летом во Францию отдыхать” или ”Хочу купить новую мебель”. А спросите другого, он ответит: ”Хочу, чтобы дети выросли верующими, для этого нужно укрепить их в знании Торы. Работаю, чтобы учить детей”.

Тому, кто работает и тратит деньги на ”цдаку” (помощь нуждающимся) и на обучение детей, все восемь часов его работы засчитываются Всевышним как если бы он учил Тору. А тому, кто работает, чтобы поехать во Францию или сменить мебель, там скажут: ты работал для своего удовольствия.

То же - со сном. В том, что человек отдохнет, нет ничего плохого: всякое животное отдыхает. Разница в том, с какой целью. Если отдых нужен для того, чтобы молиться и учить Тору или выполнить какую-то мицву, то сон становится тоже делом Торы и человек будет вознагражден и за сон.

И так во всем.

Дети росли, и я беспокоился за них: как уберечь их от влияния среды, как сохранить в них веру? Я искал людей, которым это удалось, присматривался к ним. Так я встретил человека, у которого было пятеро сыновей-подростков, и все верующие. Я стал его осторожно расспрашивать, и он мне признался, что каждый раз перед близостью с женой молился: хочу верующих детей.

Так что даже близость с женщиной ־ поступок, который должен совершаться во имя Небес. Речь не о том, чтобы, не дай Б-г, не грешить, но интимные отношения с женой тоже должны быть освящены - желанием иметь детей, преданных Б-гу. Тогда человек получает награду и за супружескую близость - она считается мицвой.

С того раза я всегда проверял себя: насколько мне необходим отдых? Могу ли я сейчас обойтись без него?

СЫН-ЕШИБОТНИК

Талмудом с моим сыном стал заниматься рав Залман Певзнер. О нем надо рассказать особо.

Рав Певзнер был родом из Белоруссии, и называли его по городу, откуда он приехал, - реб Залман Бобер (надо бы Боберер, раз он из города Бобер, но, видно, сократили для удобства). В Ташкенте всех называли по городу, откуда человек приехал, или по прозвищу - вариант конспирации.

К тому времени, как мы познакомились, раву Залману было около семидесяти. Он отсидел в сталинских лагерях десять лет и вышел едва живой, потеряв голос: с трудом говорил, хрипел и страшно кашлял. Он был очень болен. Другой в таком состоянии лежал бы в постели, а рав Залман тайком обучал нескольких ребят и троих своих внуков. Ежедневно с восьми утра до шести вечера он занимался с ними Гемарой на очень серьезном уровне. Бесплатно.

За это он сел и этим продолжал заниматься, выйдя из лагеря. Весь мир тогда держался на таких ״׳сумасшедших”.

Я устроил сына к раву Залману, и Бенцион после выхода из туберкулезной лечебницы занимался каждый день, как в ешиве.

Бенцион учился у рава Залмана несколько лет.

РАВ ЗАЛМАН ПЕВЗНЕР

В Ташкенте было два раввина ־ рав Залман и рав Шмая Марь-яновский, и оба пользовались большим авторитетом. С равом Залманом мы были особенно близки.

Рав Залман держался бескомпромиссно. Если бы все раввины, и здесь тоже, были такими твердыми...

В ”синагоге” рава Залмана был один доносчик. Как-то он захотел быть хазаном и вести молитву, а хазаном можно быть только в миньяне. Если миньяна нет, каждый молится самостоятельно. Несколько человек специально ушли, чтобы миньяна не было. Доносчик подошел к раввину:

-    Нехорошо они поступили - оставили меня без миньяна.

Как вы думаете, что ответил ему рав?

-    Да будет тебе известно: нельзя отвечать ”Амен” на твои благословения. Хочешь возразить, что ты меня посадишь? Мне скучно будет сидеть одному, без тебя. Вместе сядем, так и знай.

Это я сам слышал!

Тот ни слова не сказал и сразу ушел.

Молились тогда тайно,- в незарегистрированном месте, что противозаконно. И в тех условиях такое сказать! Да сейчас кто-нибудь так скажет? А рав Певзнер не побоялся...

Никто так не держался, как он! Настоящий рав.

Рав Певзнер умер тринадцатого нисана семьдесят первого года в Ташкенте, ему было около восьмидесяти. Мы с Бенционом разорвали по нему одежду как по родному человеку.

Все его внуки здесь, в Израиле, Барух а-Шем.

Рав умер за два дня до Песах, и на меня сразу свалились дела общины по продаже хамеца и вопросам кашерности пасхальных продуктов. Помню, среди прочего: купил человек к празднику утку и в ней обнаружил зернышко овсюги. Я показывал зернышко специалистам, они сказали: это не овес, а овсюга. Что такое овсюга? Хамец или нет? Я не знал. Чтобы выяснить это, мы звонили в Ленинград одному раввину, моему родственнику.

ПОЛЬЗА ЗАОЧНОГО ОБУЧЕНИЯ

В трактате Кидушин, 29а, сказано, что отец обязан сделать для сына следующие вещи: обрезать его (выполнить брит-милу), выкупить (если это первенец), женить, дать ему специальность (чтобы он мог честно зарабатывать на жизнь) и (есть мнение) научить его плавать.

Насчет специальности сына я решил так. Что нас ждет - неизвестно. Если я, работая математиком, мог соблюдать субботу, то и сыну имеет смысл стать математиком. Я посоветовал Бенциону поступить в педагогический институт на заочное отделение. Заочники занимаются самостоятельно, на занятия в университет ходят только по две недели зимой и летом, а потом сдают экзамены. Такой режим учебы оставляет достаточно свободного времени - ведь для Бенциона главным был, конечно, не университет, а изучение Торы. Так как студентом-заочником может быть лишь человек работающий, я устроил Бенциона в цех, где работал сам.

В нашем цеху работал еще один парень, Боря Виленкин, тоже заочник и ученик рава Залмана. Надо было как-то освободить парней для учебы. Я пошел договариваться с нашим начальником, Юдиным:

-   Мой сын и Виленкин - студенты-заочники. Наше дело - помогать людям, которые хотят учиться. Надо отпускать их с полудня.

Старый чекист согласился, и с тех пор я отдавал ему половину заработка сына.

В двенадцать часов ребята отправлялись к раву Залману и занимались там. Когда раву Залману заниматься с ребятами было уже трудно, они стали учиться самостоятельно: шли к Виленкиным - у них был свой дом, с собственным двором и высоким забором, как строят в Ташкенте, и занимались с двенадцати до позднего вечера. Я всегда знал, где парни находятся, и в случае проверки мог в четверть часа доставить их на такси на работу.

Помню, на какое-то время к ребятам присоединился еще один парнишка, по имени Мошале, приехавший в Ташкент из другого города. У него была бородка, и ему поставили было условие - снять бороду: опасно было ходить в такое место с бородой - соседи заметят, пойдут разговоры, что он верующий, могут и донести. Он ни за что не соглашался. Но, слава Б-гу, их берегли свыше и обошлось без неприятностей.

БЕНЦИОН ИДЕТ В УЧИТЕЛЯ

Опыт показывал, что если детей не учить, они теряют веру. В Ташкенте с детьми занимались несколько бухарских евреев. Но случилось так, что один учитель заболел, другой умер, и учить стало некому. А учеников там было человек пятнадцать. Нельзя было бросать их на произвол судьбы. Я сказал сыну:

-    Бенцион, ты обязан оставить учебу и начать учить детей...

Он возразил:

-    Но я же сам ”ам-а-арец”, я только начинаю учиться. Каждый день после занятий с равом я три часа учу Гемару и Тосафот. Если я брошу, что из меня выйдет?

Я говорю:

-    Все верно. Но что важнее для Всевышнего: чтобы ты и твой товарищ лучше знали Гемару и Тосафот или чтобы люди, которые ничего не знают о Б-ге, узнали о Нем, умели прочесть ”Шма”, наложить тфилин и таким образом остались евреями? Я принимаю такое решение: ты имеешь право оставить свою учебу и пойти учить.

Бенцион спорил отчаянно:

-    Откуда ты знаешь, что ты прав? Может, ты не прав?

Я ответил:

־ Сейчас в России абсолютно не у кого спросить. Придется принять пока мое решение. Прав я или нет ־ это знает Б-г, но я ручаюсь тебе и готов подписаться: все, чего ты здесь не доучишь, ты узнаешь потом. И много больше будешь знать. Не потеряешь ничего из того, что тебе положено.

В конце концов Бенцион согласился отказаться от своих вечерних занятий. День у него складывался так: с восьми до двенадцати - работа, потом он убегал учиться, а вечером, часам к семи-вось-ми, мы с ним отправлялись: я - к своим ученикам, Бенцион - к своим. Втайне от моей жены: она бы от страха умерла, узнав, что Бенцион ходит по домам и учит.

Однажды зимой, когда Бенцион темными закоулками шел к ученикам, на него напали грабители и отняли пальто. Гита спрашивает его:

-    Где твое пальто?

Он говорит:

-    Забыл где-то.

Реб Ицхак очень хотел, чтобы люди учили Тору. Вот он идет учить с кем-нибудь алеф-бейс. Я ему говорю:

-    Реб Ицхак, зачем Вы размениваетесь на мелочи? Поручите кому-нибудь обучать алфавиту, а Вы соберите старших и зани-майтесь с ними.

Он отвечал:

-    Если я отпущу вот этого человека сейчас, я не знаю, что с ним будет завтра...

Из рассказа Яакова Лернера

Наш труд не пропал даром. Недавно здесь, в Израиле, я встретил молодого человека, одного из тех, кого мы тогда обучали. Он соблюдает все еврейские законы.

Один из тех мальчишек стал врачом. Я получил из Ташкента письмо от тамошнего шохета, где он просит совета, можно ли учить шхите такого-то человека: ведь учить шхите можно лишь того, кто хоть немного знает Тору. Оказывается, этот молодой врач пришел к шохету и просил научить его резать кур, так как его направили на работу в отдаленный район, где нет шохета.

Значит, результаты, слава Б-гу, есть.

У нас с Малкой детство было легче, чем у старших брата и сестры. Переезд в Ташкент, который пришелся на их одиннадцать-двенадцать лет, дался Саре и Бенциону трудно. В Казани они чувствовали себя как рыба в воде, легко общались с ребятами вокруг, катались с ними на коньках и на лыжах. Сара так и вообще была заводилой во дворе, массу времени проводила на улице. И вдруг - увольнение родителей с работы, угроза лишения родительских прав. Бенцион прятался от приходящих под диван. И еще пытался утешить отца: ,,Даже если меня заберут в детдом, я же не буду есть некашерное ”... А потом папа исчез... И даже когда семья перебралась в Ташкент, уверенности в том, что дети останутся дома, все равно не было...

Из рассказа Хавы

Мама о нас говорила: ”У меня двое татар и двое узбеков”

(Казань, если помните, столица Татарии).

Из рассказа рава Бенциона

На второй год жизни в Ташкенте мы праздновали бар-мицву Бенциона. Мама беспокоилась, как получше принять гостей, а папа говорил: ”Ничего не надо. Что будет, то и подадим. Да и не придет никто. Мы здесь люди новые, только что приехали”. А пришло сто человек! Мама несколько лет потом поддразнивала папу: ”.Ничего не надо! Как-нибудь!”

В нашей семье музыкальны только родители. Нам, детям, и Бенциону в том числе, медведь на ухо наступил. Помню, Бенцион как-то принес из школы песню ”Аетят перелетные птицы”, так папа от его пения под стол полез со смеху. И тем не менее реб Давид Гайсинский так научил Бенциона читать недельную главу, выпавшую на его бар-мицву, и афтару к ней, что он, читая Тору в синагоге, не сделал ни одной интонационной ошибки. Правда, пятнадцатилетняя Сара осталась недовольна: так тихо читал, что только мыши под столом и слышали!

Папа приобрел для Бенциона тфилин, а Айза Кругляк помогла приготовить угощение. Бенцион читал главу ”Бе-аалотха” и афтару к ней (ее читают также и в Хануку, то есть дважды в год, и она досталась спустя годы старшему сыну Бенциона).

Жили мы в Ташкенте скромно, почти без мебели. Родители не покупали - ведь мы уезжаем! Все разговоры были о том, что может помочь нам уехать из России...

Из рассказа Хавы

У реб Ицхака во дворе дома была комнатка. Реб Ицхак привел и поселил туда одного бездомного еврея: у него была открытая форма туберкулеза и родные не хотели держать его. И еще у них постоянно находился некий Симха.

Несмотря на тесноту, у них всегда жили чужие люди. Ицхак приводил людей и говорил жене: ”У меня ”орхим” (гости)”. И никто не возражал.

Конечно, я старалась не проходить мимо и приходила не с пустыми руками. Бедное, но хорошее время.

Из рассказа Лизы Кругляк

Помню, как Сара с Бенционом вместе вернулись со вступительных экзаменов в институт, куда они оба поступали. Бенцион был бледен и напуган.

- Что случилось? Ты не прошел?

Оказывается, Бенцион оказался единственным, кто получил пятерку по истории КПСС. Он был в ужасе. Ему было очень неприятно, что он так хорошо знал этот предмет...

...С другой стороны, любознательность Бенциона могла показаться ”неприятной” и его преподавателям...

Курсе на втором он поинтересовался у преподавателя числом пострадавших в тридцатые годы. Преподаватель смущенно ответил, что точньши цифрами не располагает.

Второй вопрос был не лучше. Когда немцы хотят сказать о чем-то, что это чепуха, они говорят: ”Аас ист Зауэр Милх” -,,Скисшее молоко”. В одной из книг Ленина Бенцион нашел такую фразу: ”Как утверждает известный философ Зауэр Милх...” Поскольку немцы пишут существительные с большой буквы, Аенин понял это не как ”скисшее молоко”, а как фамилию. Бенцион показал текст преподавателю диалектического материализма. Тот изменился в лице...

Из рассказа Хавы

Сам я этого не помню, но звучит забавно.

Из рассказа раба Бенциона

 

Мои ташкентские друзья

ЧЕМ ДЕРЖИТСЯ МИР

В 1966 году в Ташкенте произошло сильное землетрясение.

Перед землетрясением я видел большой огненный шар и подумал, что это атомный взрыв, подземный, наверно. Так же думала и моя жена. Возможно, землетрясение действительно имело искусственную причину: мы ведь не проверяли уровень радиоактивности. Так или иначе, в городе, как я уже говорил, было разрушено семьдесят пять процентов зданий.

Землетрясение началось под утро. Мы выбежали на улицу после первых толчков. Подошел сосед-еврей:

-    Ицхак, какую броху говорят на землетрясение?

-    Ой, ־ спохватываюсь, ־ я об этом не подумал! ”...Ше-кохо у-гвурато мале олам” (”...сила и могущество Которого наполняют мир”).

Сказано в первой главе ”Пиркей авот”: ”Шимон-а-цадик был одним из последних [мудрецов] Кнесет а-Гдола (Великого Собрания). Он говорил: ”Мир стоит на трех вещах: на изучении Торы, и на служении в Храме (молитве), и на добрых делах”.

Я своими глазами увидел это во время ташкентского бедствия.

Мне кажется, в то время не было в Союзе города с более налаженной еврейской жизнью и более крепкой общиной, чем Ташкент. В Ташкенте в те годы евреи были очень сплочены. Здесь действовали несколько синагог и тайных миквэ, делалось много добрых дел. Из семи-восьми (очень немало по тем временам!) ташкентских резников двое-трое постоянно стояли на рынке. Один из них, Биньямин-шохет, увидев, что еврей покупает курицу и направляется к рубщику, всегда предлагал: ”Зачем идешь? Давай я тебе бесплатно зарежу!” И делал шхиту бесплатно.

Мне кажется, Ташкент был в этом отношении уникален. Даже Самарканд, пожалуй, был чуть слабее. На Кавказе евреи держались очень твердо, но у нас учеба шла серьезнее. Меня и сына, например, люди буквально заставляли заниматься с ними Торой!

Похожее землетрясение, даже более слабое, за несколько лет до того случилось в Ашхабаде. Правда, как говорят, оно было горизонтальное, что опаснее, а не вертикальное, как в Ташкенте. Но почему такое, а не другое?

В ашхабадской катастрофе погибли более десяти тысяч человек. А в Ташкенте?

В шесть утра я начал обходить знакомых. Прихожу к Вольфам, нашим родственникам. Глава семьи еще в постели. Кругом кирпичи и камни, а Эфраим - цел и абсолютно невредим.

Я обошел десятки еврейских семей: у всех в доме разгром - и все невредимы! Наш дом, надо сказать, вообще не пострадал, даже книги не упали с полок.

По данным печати, в городе погибли десять человек. А ведь землетрясение продолжалось много дней, было более семисот толчков!

Тогда я понял, что значит: ”Мир держится Торой”. Этим и держится, подумал я, потому так и получилось.

Люди не хотят видеть чудеса, закрывают на них глаза. Рамбан сказал: знаменитые, явные чудеса помогают нам ощущать чудеса скрытые. И тогда мы начинаем понимать, что в мире все - чудо. И это понимание - основа веры.

Вот посмотрите, что произошло совсем недавно в Израиле.

Шла война в Персидском заливе. Ирак обстреливал Израиль ракетами ”Скад”. На города Израиля, которые населены очень густо, было выпущено тридцать девять скадов. Вторая мировая война показала, что бомбардировки городов приводят к огромному числу жертв. Современное оружие - скады - еще опаснее. Ущерб от обстрелов был колоссальный. Но погиб только один человек!

Израильские военные специалисты, готовя больницы к приему раненых, намечали шесть тысяч коек на каждую ракетную атаку, потому что во время ирано-иракской войны каждая ракета, упавшая на Тегеран, убивала от восьми до десяти человек, не считая множества тяжелораненых (эти данные я взял из книги Сэма Веффера "Ракеты, противогазы и чудеса", Иерусалим, 1995).

Обстрел Израиля Ираком продолжался с 18 января по 25 февраля. Были повреждены сотни, а может, и несколько тысяч, квартир. Я видел снимок: полностью разрушенное ракетой трехэтажное здание, человек, со всех сторон прихваченный обломками. И под развалинами люди. И все остались живы. Так произошло не раз и не два, а тридцать девять раз! Кстати, наказание в тридцать девять ударов предписывает Тора грешнику, нарушающему ее заповеди. Но это кстати.

Военные специалисты в Европе провели сравнительное исследование результатов бомбежки Германией - Лондона, Ираком - Ирана и Израиля. Констатировали невероятный факт и воздержались от профессиональных выводов.

Помните, я говорил про ״пирсума ниса״ в Хануку? Так вот, это и вообще мицва - рассказывать о чуде. В том случае, если факт общеизвестен и ясно, что никто не будет его оспаривать. О таком событии можно объявить и сказать, что это ״нес״ (чудо). Если возглашение может вызвать споры - лучше не объявлять.

А разве то, что я рассказал, - не чудо?! Неужели кто-то скажет, что этот факт случаен?!

МАЦА ШМУРА

Во время одного из самых сильных толчков меня в Ташкенте не было: я ездил жать пшеницу для пасхальной мацы.

В ашкеназской общине Ташкента было много крепко верующих евреев, эвакуировавшихся сюда в войну из Москвы и Ленинграда, да так здесь и оставшихся. На Песах эти люди хотели иметь мацу из зерна, которое берегли от воды с момента жатвы (такая маца называется "шмура”).

Во время войны сотрудникам завода, где работал отец, выделили участки земли за городом, под огороды. Обычно все сажали картошку. А папа предложил посеять пшеницу для мацы шмура. Он уговорил нескольких неевреев тоже посеять пшеницу, пообещав купить у них урожай в четыре раза дороже, чем на рынке. Во время сбора урожая кто-то из евреев наблюдал за тем, чтобы пшеницу не намочил дождь...

Так что даже во время войны у нас была маца шмура.

Помню, еще маленькой девочкой я с братом ждала, когда привезут эту муку. Мы надевали белые халаты, завязывали волосы, переворачивали столешницу, покрывали ее белой простыней и вдвоем просеивали эту муку. Потом из нее пекли мацу шмура.

С тех пор, как реб Ицхак приехал, он, конечно, участвовал во всех этих делах.

Помню, позже, когда Зильберы поселились на улице Парман, у них во дворе пекли мацу для всех.

Из рассказа Софы. Лернер

Мы договорились С одним колхозом, заплатили и отправились жать. Я научился управлять комбайном и как раз сидел за рулем, когда комбайн подбросило подземным толчком. В поле, где на тебя не свалятся стены, не так страшно, как в доме. Я беспокоился, как там, в Ташкенте. Оказывается, во время этого страшного толчка мой сын занимался у рава Залмана.

Я инстинктивно рванул в окно. Оказавшись снаружи, смутился: а учитель? Ему ведь не выбраться! Но дом уцелел.

Из рассказа рава Бенциона

Пшеницу мы сжали и собрали, но было очень жарко, и в один из мешков, когда я его завязывал, попала капля пота. Я тут же вытащил горсть зерна сверху и выкинул ее, но решает ли это

проблему - не знал. Мы обратились к раввинам. Выяснилось, что пот не ”махмиц” (не окисляет) и мешок пшеницы пригоден для Песах.

Потом мы арендовали на два дня мельницу. Человек тридцать молодых парней и девушек в один день полностью очистили мельницу от хамеца. Это была тяжелая работа! А назавтра смололи наше зерно.

Спустя несколько дней эти же тридцать молодых людей надели специальную одежду и пекли мацу.

Моя старшая дочь тоже участвовала в работе.

Родители обещали мне, что, когда я вырасту, то есть когда мне исполнится двенадцать лет, я пойду печь мацу вместе со старшей сестрой. У Сары для этой цели был даже специальный фартук, хранившийся от Песах до Песах.

Из рассказа Хавы

Первые выпеченные мацот предназначались для больных и бедных. Борух Эхер взял у сына, директора завода, машину, и всем нуждающимся отвезли мацу домой.

Пекли, чистили, мололи, развозили - и все это бесплатно. И раздавали мы мацу бесплатно - не торговали ею.

В том году нам невероятно повезло с мацой. Впервые за все годы евреи общины даже оказались перед выбором. Какую мацу взять на первый вечер Седера? Из той муки, зерно для которой мы сами сжали и смололи, которую сами пекли? Или посылочную, из Эрец-Исраэль, на коробках с которой написано: “маца шмура ми-шаат кцира”, что значит - "маца, обереженная с момента жатвы”. А может, бруклинскую взять - хабадники получили мацу из Бруклина?

Рав Ицхак Винер сказал:

-   Исполняются слова из “Пиркей авот”: ”Кто выполняет Тору в бедности, придет время - будет выполнять в богатстве” (4:11). Много лет у меня не было мацы, и вся моя еда в Песах были кусочки сахара, а сейчас у меня забота, какую мацу выбрать...

СОТРУДНИК ЧК

В синагогу, где я молился, приходил каждую субботу Илья Исаакович, фамилии не называю. В шестидесятые годы он уже начал понемногу приближаться к еврейству: в синагогу ходил по субботам, осваивал кашрут, пек вместе со всеми мацу на Песах... Но в двадцатые годы он работал в ЧК, где, как говорится, не мезузы пишут. Он оправдывался, что работал по хозяйственной части.

Однажды с Ильей Исааковичем произошла история, которая, на его взгляд, имела серьезные последствия.

По делам службы ему приходилось ездить по разным городам. Приехал он как-то в Витебск. Это было время массовых арестов религиозных евреев. Является он в тюрьму и узнает: арестованы тридцать с лишним самых выдающихся евреев города - раввины, талмидей-хахамим, мудрецы и праведники.

У него в глазах потемнело. А тут еще он увидел, что к воротам тюрьмы пришли близкие этих людей с передачей, просили принять: дело было перед Песах. Охранники сказали им, что таких здесь нет, и те ушли в слезах, не зная, может, их родных расстреляли...

Илья Исаакович не выдержал. Он побежал за ними, догнал: ”Давайте, я передам”. Он взял передачи, отдал раввинам. А выглядел он совершенно русским мркиком, даже не на сто, а на сто пятьдесят процентов. Илья Исаакович сказал раввинам, что он еврей. Они заплакали и благословили его: ”За это доброе дело мы тебе желаем долголетия”.

Прошло много лет. Илья Исаакович уже жил в Ташкенте. Он серьезно заболел, перенес операцию. Двадцать дней лежал со вскрытым животом - шов не срастался. Врачи считали, что дни его сочтены. Люди приходили прощаться с ним. Пришел к нему Кругляк, увидел - и слезы выступили. Илья Исаакович говорит ему: ”Володя, что плакать, каждому - свое время. Надо умирать”. Но вдруг все срослось, и он выздоровел.

Илья Исаакович считал, что ему помогло выжить благословение арестованных раввинов. Эту историю Илья Исаакович рассказал мне, когда мы познакомились поближе.

Недавно в Израиль переехали его родные. Они поселились в Иерусалиме, мы встретились, и я спросил о нем. Знаете, сколько он прожил? Восемьдесят девять лет. Так исполнилось благословение. Его внуки здесь, они верующие.

ОТПУСК В НЕОЖИДАННОЙ ФОРМЕ

В июне шестьдесят восьмого года Илья Исаакович пришел проведать меня в больницу.

Как я попал в больницу? Иосеф Алишаев, бухарский еврей, видел меня в синагоге и решил, что я подхожу в учителя его детям. Он стал просить:

-    Мои дети целыми днями по улице бегают, не слушаются, я с ними не справляюсь, учить их не могу. Дам тебе на год квартиру бесплатно у меня во дворе, только учи их...

Но я уже купил квартиру в другом районе, и жена не согласилась еще раз переезжать: ”А если через пару месяцев не поладите, куда денемся?”

Работал я очень много, но решил: раз человек хочет учить детей - нельзя отказать, как-нибудь найду время. Я сказал, что переехать не могу, а учить буду. Конечно, это было уже не то, чего он хотел. Ответ я дал ему вечером, а утром иду, думаю об этом, и меня сбивает грузовик. Лобовое стекло вдребезги, я лежу без сознания. Виноват был водитель.

Когда я открыл глаза, водитель меня укорил:

-    Ты мне все стекло разбил своей головой!

Я говорю:

-    За стекло уплачу, только вези поскорее в больницу.

Меня положили в больницу с сотрясением мозга, левое плечо было совершенно переломано и рука висела, как плеть. Я пролежал в больнице три недели.

Илья Исаакович навестил меня й пошутил в разговоре:

-    Все меня спрашивают: ”За что Всевышний наказал Ицхака?” А я им объясняю - очень просто. Ицхак все бегает, все у него дела, работает - и никогда не отдыхает. Организму все-таки отдых нужен? Вот Всевышний и дал ему отпуск в такой форме.

По субботам он проходил не знаю сколько километров, чтобы читать Тору в разных миньянах, потому что у нас не хватало людей, которые умели бы читать свиток Торы.

Но он и в будни ходил пешком: ,,Ой, на автобус я не сяду - он слишком долго идет”. И вот он так бегал-бегал, пока однажды его не сбила машина.

Пришел я к нему в больницу - лежит такой довольный: "Знаешь, я эту сугию (тема в Талмуде) долго не мог прочесть, наконец, Барух а-Шем, до чего повезло, могу сидеть и учить!”

Всегда он - самый счастливый человек!

Из рассказа Яакова Лернера

Плечо лучше лежит в гипсе, если выпрямить руку и держать ее на весу. Врачи сомневались, выдержу ли я. Я уверил их: ”Выдержу”. Загипсовали. Как теперь накладывать тфилин? Мне помогали лежавшие в палате больные. А шоферу, чтобы его не судили, я еще должен был написать письмо, что это не его вина, а моя.

Аварию я принял как наказание свыше за отказ Алишаеву. Выйдя из больницы, я сразу стал заниматься с его детьми - их было не то восемь, не то девять. Занимался бесплатно. Старался приходить каждый день. Ловил их на улице, затаскивал в дом, с одними читал ”Шма”, ”Шмонэ эсре”, с другим, самым тихим, успел пройти ”Брешит”, первую книгу Торы. И с девочками занимался, и перед каждым праздником что-то рассказывал. В общем, все дети были ”охвачены”. Так продолжалось вплоть до моего отъезда в Израиль.

Конечно, мы остались друзьями.

Интересно, что все эти дети стали глубоко верующими. Некоторые из мальчиков учились в ешивах в Бней-Браке, все девочки вышли замуж за религиозных парней.

Это имя - Алишаев - сейчас знают все бухарские евреи в Израиле. Человек состоятельный, Иосеф Алишаев, переехав с семьей в Израиль, все свои деньги вложил в обучение бухарских евреев. Он помогал бедным, организовывал проведение еврейских праздников, создавал учебные группы для мужчин, для женщин, для детей. А потом и вовсе возникла всеизраильская организация ”Шаарей Цион”. Организованные ею кружки, клубы, ешивы, колели, детские сады, школы, летние лагеря действуют в Иерусалиме, Тель-Авиве, Рамле, Ор-Иеуде и других городах Израиля. А возглавляет организацию рав Шмуэль Алишаев, самый тихий когда-то сын раби Иосефа.

САМЫЙ КОРОТКИЙ СЕДЕР В ЖИЗНИ

У нас во дворе накопилось полно мусора. Надо было убрать двор к празднику, а сделать это я мог только после работы. Весь предпасхальный день, когда хлеб уже не едят, а мацу еще не едят, я возился во дворе. Только вычистил двор - уже вечер. А я лишь недавно узнал, что у нескольких семей нет мацы. После вечерней молитвы я отправился разносить мацу.

Ташкент - большой город. Праздник уже начался, и я шел пешком. К одному, к другому, к третьему... Домой вернулся где-то без четверти двенадцать. Счастье, что полночь в Ташкенте в эти сутки наступала в час и двадцать девять минут. По закону афикоман -завершающую еду в Седер Песах - надо съесть до середины ночи. Пришел я еле живой - от уборки, от ходьбы, от голода. Но надо было ждать: мы пригласили на Седер Эфраима Вольфа с женой (того самого родственника, которого я застал в постели после землетрясения), а жена его преподавала в вечерней школе и кончала занятия около двенадцати.

В половине первого пришли наконец гости, и мы начали Седер. Я рассказывал все, как положено. В час восемнадцать минут мы закончили чтение Агады.

Я предложил всем поскорее мыть руки, мы в темпе сказали благословение на мацу, проглотили положенное количество, тут же, без промедлений, съели горькую зелень - уложились в две-три минуты. Гита, жена моя, говорит:

-    А чай хотя бы?

-    Какой чай, немедленно едим афикоман! Главное - закончить трапезу до полуночи.

Так мы в ту ночь ничего и не ели. Вольф до сих пор смеется, когда вспоминает этот пасхальный ужин.

В Ташкенте вино для пасхальной трапезы я всегда делал сам: покупал виноград и бросал его в большую бутылку вместе с ветками - некогда было возиться. А потом, перед Песах, отцеживал. Вино в том году было удивительное, сытное, как хорошая котлета. Я выпил два бокала - будто мяса наелся! Все так почувствовали.

А назавтра - вы не представляете себе, что за жизнь была там... Назавтра в восемь утра я уже был на работе. Договорился с начальником, что в субботу и праздники работать не буду, но присутствовать на работе было необходимо. Помолился я рано - в семь часов. Хорошо еще, что там, где я молился, мне предложили:

-    Погоди, не беги, поешь немного.

И я сделал кидуш и съел что-то, а домой с работы вернулся уже около пяти. Так что нормально в эти два дня я посидел за столом только во второй Седер.

ВСЕГО ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА!

Есть у меня знакомый хабадник Мотл Козлинер, очень хороший человек.

В сорок шестом году поймали его мать с фальшивыми паспортами для тех, кто хотел уехать в Израиль через Польшу. Изготовил паспорта тот самый Мендл Горелик, что создал потом наш замечательный цех. Он великолепно писал любые шрифты и мог изобразить любой почерк. Он тоже отсидел свое за это, чуть не помешался в тюрьме.

Женщину арестовали прямо на улице. Паспорта были при ней. Посадили и ее, и мужа. Двадцать пять фальшивых паспортов для выезда из Союза - все были уверены, что этих людей расстреляют. Дети Козлинеров, сын и дочь, были маленькие, и какой-то добрый человек взял их к себе.

Прошло время, и пришло известие: арестованные живы, получили двадцатипятилетний срок. Когда детям сообщили об этом, они заплясали от радости, чуть не разнесли квартиру. Их спрашивают:

-    Дети, что вы так растанцевались?

־ Как не танцевать! Мама с папой получили всего двадцать пять лет!

Козлинеры-старшие выжили. Отсидели не то восемь, не то десять лет, вышли на волю, встретились с детьми и жили еще долго. Глава семьи умер в возрасте за восемьдесят. А с какой любовью и почтением относились к ним их дети!

ЧЕКИСТСКИЙ ЮМОР

О раве Симхе Городецком, благословенна память праведника, рассказано и написано много. Поэтому я расскажу только то, что, может быть, еще неизвестно. Несколько деталей, о которых слышал от него самого.

Он был великий человек. В двадцатые годы он учился в Люба-вичской ешиве в Ростове. В двадцать шестом году его послали из ешивы в Самарканд организовать обучение бухарских евреев. Он тайно создавал ешивы, учил людей...

Рава Симху вызвали в НКВД. Еврей-следователь показывает ему список имен:

-    Ты тайно подготовил и послал в ешиву пятнадцать человек.

И начинает писать протокол.

Рав Симха видит, что тому все известно, и говорит:

-    Знаешь, я вот тут сейчас сделал ”тшуву” (раскаялся).

Надо вам знать, что, по утверждению Талмуда, раскаявшиеся грешники, баалей-тшува, поднимаются на высоту, недоступную даже самым большим праведникам.

Следователь возражает:

-    Это у вас в Талмуде сказано: ”Там, где стоят раскаявшиеся, и праведники не стоят”. А у меня в Гемаре написано по-другому: ”Там, где баалей-тшува сидят...”

И дальше пишет. Листов пять исписал. Потом сам себе говорит:

-    Погоди! А что я заработаю, если посажу еврея? Слушай, ты где живешь? В Новом городе (район в Самарканде. - И.З.)? Переезжай в Старый город, где тебя не знают, и больше этими делами не занимайся.

И отпустил его!

Но рав Симха не прекратил своей деятельности. На этот раз (это было уже после войны) его посадили и приговорили к расстрелу. Жена его бегала по всем инстанциям и вымолила, чтобы ему заменили расстрел пожизненным заключением. Примчалась в тюрьму, а там еще не получили сообщения об отмене смертного приговора! Она боялась, что в любую минуту приговор могут привести в исполнение, и бросилась назад в НКВД - почему не сообщили? А ей отвечают:

- Да вот марки на конверт не нашли!

От всего пережитого женщина повредилась в уме. Кричала днем и ночью, страшно было слышать.

 

Перед отъездом

ПОЕЗДКА НА МОГИЛЫ ЦАДИКОВ

В семидесятом у нас все еще не было разрешения на выезд. Браславские хасиды из Ташкента поехали в Умань. Я поехал с ними.

Прибыли поездом в Киев. В Умань надо ехать в автомобиле. А нас десять человек! Две машины брать - очень уж в глаза бросается. Да и одного-то надежного шофера найти нелегко.

Спутники мои были готовы к любым испытаниям - только бы достичь цели. Сели в легковушку, вповалку, друг на друга, и покатили. Не пятнадцать минут ехали: отправились ранним утром, а добрались глубокой ночью.

Нашей целью была не только Умань, как бывает обычно. Мы договорились, сделав небольшой круг, посетить могилы всех цадиков на пути.

Проезжая Бердичев, мы пошли на могилу великого рава Леви-Ицхака, жившего около двухсот лет назад.

Власти разрушили надгробье, евреи восстановили его и написали: ”По нитман адам хашув...” - ”Тут похоронен значительный человек рав Леви-Ицхак из Бердичева”.

И смешно, и грустно. Так ли пишут о великом человеке, при имени которого весь еврейский мир трепещет! Он говорил с Б-гом, как я с вами говорю. Всегда заступался перед Всевышним за Его не очень добросовестных рабов. И сказать о нем - ”адам хашув”?! Да и смотреть на тех, кто там остался, было грустно - считанные старики...

Я предложил заехать в Межибож, на могилы великих людей: рава Исроэла Баал Шем Това и двух его внуков - рава Баруха из Межибожа и рава Эфраима из города Сдилково, автора книги ”Дегель маханэ Эфраим”. И еще там могилы евреев, погибших во времена Богдана Хмельницкого.

Поехали.

Тоже нелегко было видеть, во что это все превратилось.

В Межибоже во второй половине восемнадцатого - в начале девятнадцатого века жил великий рав Авром-Иеошуа Гэшл а-Коэн из города Опто (он умер в 1825 году). Рассказывали, что когда в Йом-Кипур он читал в молитве отрывок о службе первосвященника, то вместо слов ”ках ая омер” (”так [он] говорил”, имеется в виду - первосвященник) произносил ”ках аити омер” (”так я говорил”): он помнил, что был первосвященником в предыдущем воплощении.

На земле вокруг могилы валялись обломки надгробья, на которых еще видны были отдельные буквы. Целиком сохранилась только надпись в нижней части могильной плиты: ”Шабхуу...” -”Восхваляйте его, ибо по великой скромности своей рав не велел ничего писать о нем, кроме имени”.

Уже ночью мы прибыли на могилу раби Носона из Браслава, ученика раби Нахмана. Близко к ней не подходили, потому что там вертелись какие-то непонятные люди. Помолились в отдалении.

В Умани мы рассчитывали провести праздник Рош-а-Шана (четверг, пятницу) и субботу.

Там было не совсем безопасно, случалось - наезжала милиция и начиналось разбирательство: кто, зачем да откуда? Хозяйке дома, где обычно останавливались приезжие евреи, запретили принимать постояльцев. Но незадолго до нас в городе побывали евреи из Америки, и тут уж власти сами просили женщину принять гостей. Она и сказала: ”Что же я - одних принимаю, других не принимаю?” И начальство отменило запрет. (У этой женщины дочь была психически больна, и рав Иехиэль-Михл Дорфман, ныне - один из главных руководителей браславских хасидов, дал ее дочери какое-то лекарство. Больной стало лучше, и мать добра не забывала.)

Ночлег в каморке - не в отеле, конечно. В тесноте, да на полу спали. Зато с едой повезло: бывший с нами Яков Талант умел делать шхиту. Впервые за все поездки в Умань мои спутники так ”роскошествовали”. Ели кур и радовались.

Нас был миньян. На праздничную вечернюю молитву мы пошли в синагогу. Та же картина: восемь-девять стариков за семьдесят - и ни одного молодого лица. Наши привезли с собой шофар и трубили там.

В субботу вечером, после авдалы и ”мелаве малка” (трапеза после субботы, которой провожают царицу-субботу), мы уехали в Киев. Вскоре после нашего отъезда нагрянула милиция. А нас уже нет!

Я всю жизнь мечтал посетить могилу дедушки в Рагуве. При жизни я его не видел, так хоть на могиле побывать... От Киева до Вильнюса не так уж далеко - самолетом часа полтора. Я полетел в Вильнюс.

У браславских хасидов есть красивая песня - ”Таере бридер” (”Дорогие братья”). Когда мы кончили мелаве малка в Умани, все танцевали и пели: ”Дорогие братья, сердечные братья, когда мы еще увидимся? Если Б-г даст жизнь и здоровье, мы еще увидимся”.

Так я под эту песню уехал в Киев, из Киева - в Вильнюс. Прилетел ночью, когда в синагоге никого не найдешь, вошел в какой-то дом, поднялся на последний этаж и лег спать прямо на полу.

Наутро я стал искать евреев. В синагоге встретил габая, очень интересного человека, по фамилии Кав. Разговорились. Простой рабочий-строитель, но глубоко верующий, чистый человек: шестнадцать лет у них не было кашерного мяса, но он не ел трефа. Во время войны Кав жил в Татарии. Я спросил, как ему там приходилось, он сказал - терпимо, а когда узнал, что мы голодали, сокрушался, что не знал об этом: он был бы рад поделиться хлебом... После войны он с семьей вернулся в Вильнюс.

Вот что он мне рассказал.

В начале пятидесятых годов власти снесли старое еврейское кладбище, где находилась и могила Виленского гаона. Кав решил спасти могилы Гаона и его близких: детей, брата и сестры, родителей. Восемь могил он перенес на новое место. Ему помогали пять евреев.

Кав сказал мне, что на могильном камне Гаона написано: ”На кого ты нас оставил? Кто будет решать трудные вопросы?..” И попросил запомнить на всю жизнь: эта могильная плита установлена на четвертой могиле слева, но Гаон ми-Вильна - третий слева. Праха Потоцкого, польского графа, принявшего иудаизм, Кав не нашел. Этот гер-цедек, которого власти приговорили к сожжению ”за измену вере”, был похоронен рядом с Гаоном.

Я спросил у Кава, отличались ли чем-нибудь останки Гаона ми-Вильна от других. Он ответил: ”Волосы у него на голове были твердые, как иголки”. Больше я ничего не спросил. Не знаю, сохранилось ли тело. Но раз волосы были, значит, что-то сохранилось...

Кав объяснил мне, как добраться до Рагувы, но сопровождать меня не мог: не хотел оставить больную жену. Однако жена настояла: человек приехал издалека - мицва поехать с ним.

Мы поехали вместе. К сожалению, как и во всех литовских городках, там после войны не осталось в живых ни одного еврея. Во всех таких местечках еврейские кладбища были разрушены. Но кладбище, на котором похоронен дедушка, сохранилось полностью, потому что во время войны прямо на его территории шли бои и там похоронили погибших советских солдат.

Я нашел могилу дедушки. Надпись на надгробье сообщала, что он был раввином Рагувы сорок восемь лет.

Из этой своей поездки на могилы праведников, последней перед отъездом в Израиль, я возвращался домой через Москву.

ЭТРОГ ИЗ АМЕРИКИ

В московской синагоге я встретился с равом Иеудой-Лейбом Левиным, главным раввином Москвы. Он меня поцеловал и говорит:

-    Тут был твой двоюродный брат из Америки, рав Тайц, и оставил для тебя этрог.

Я обрадовался, взял этрог и вернулся в Ташкент.

Обычно я произносил благословение вместе со всеми на общий этрог, а в этом году, думаю, будет у меня собственный. Но за день до Суккот приехал еврей из Маргелана. Наш раввин Ицхак Винер, говорит, учил нас, что этрог - большая мицва на Суккот. Это все, что ему известно, но - он ищет этрог, хочет купить.

Я пошел с ним к человеку, у которого, как я знал, есть свой этрог, но тот отказался продавать:

-    Если у меня этрог дома, сын тоже будет благословлять, а в синагогу он не пойдет.

Я отдал приезжему свой. После Суккот он принес мне сто пятьдесят рублей, чего я не ожидал - я отдал ему этрог просто так. Исполнились слова Браславского ребе, раби Нахмана: ’Никто из тех, кто ко мне поедет, не потеряет”. Действительно: поездка обошлась в сто пятьдесят три рубля - и сто пятьдесят мне вернули.

РАВ ПИНХАС ТАЙЦ

Немного о раве Пинхасе Тайце, который привез мне этрог. Это он в Америке привел меня к раву Ицхаку Гутнеру, по чьему указанию я и стал рассказчиком.

Наши матери - родные сестры. В тридцать пятом году рав Пинхас, живший тогда в досоветской Прибалтике, сопровождая рош-ешива "Телз” рава Элияу-Меира Блоха, поехал в Америку. Там он женился на дочери рава Элиэзера-Меира Прайля, раввина города Элизабет в штате Нью-Джерси, и назад уже не вернулся. Перед самым вторжением Гитлера в Прибалтику он успел вызвать к себе отца и мать.

Приехав в Америку, рав Пинхас первым делом поинтересовался, есть ли в районе миквэ. Ему ответили, что спрашивать в Америке про миквэ - ”хилуль а-Шем”, осквернение Имени Всевышнего. Представляете себе? Тамошние евреи считали миквэ таким предрассудком, таким примитивом, что даже вопрос о ней находили неприличным, компрометирующим народ Всевышнего! Совершенно огрубели.

Рав Пинхас стал раввином города Элизабет (рав Прайль умер еще до замужества дочери). Он совершил в городе переворот. Открыл ешиву. Хедер для мальчиков. Школу для девочек.

Рав Пинхас был первый, кто решился использовать радио для религиозных целей. Тридцать с лишним лет раз в неделю рав давал по радио получасовой урок Гемары. Передачу слушали по всей Америке: в Чикаго, Флориде, Лос-Анжелесе... При проверке популярности отдельных радиопрограмм выяснилось, что программу рава Тайца слушают четверть миллиона человек!

Разницу между консервативным и ортодоксальным иудаизмом рав определял так:  - ”Консервативные” говорят: ”Мы так больны, что надо ампутировать руку, ногу, чтобы остаться в живых”. ”Ортодоксы” говорят: ”Он болен не потому, что болен. Он просто истощен. Его надо кормить. Если его накормить, он будет здоров”.

Он хотел сказать этим, что ”больные” евреи ничего не знают об иудаизме, а если узнают, то “выздоровеют”.

Рав Тайц был одним из руководителей ”Агудат Исраэль” в Америке (”Агудат Исраэль” - всемирное еврейское религиозное движение, которое образовалось в начале двадцатого века и ставило своей целью сохранить и укрепить устои иудаизма; со временем оно объединилось в политическую партию; один из главных организаторов ”Агудат Исраэль” - Хафец Хаим).

Рав Пинхас входил также в руководство ”Ваад ацала” - Комитета спасения, который помогал евреям, оставшимся в живых после Катастрофы, добиваться права на въезд в разные страны.

И от всех этих дел рав Тайц отрывался, чтобы учить российских евреев Торе. Двадцать два раза приезжал он в Москву. И в какие времена! Однажды его задержал КГБ. Обыскивали, допрашивали, запугивали... Отпустили только потому, что он американский подданный. Рав на себе изведал, что такое наши власти. И, несмотря на все, продолжал приезжать.

Рав удивительно умно ладил с администраторами московской синагоги, среди которых были страшные доносчики. А у него они подарки принимали. Он речи произносил - они не доносили.

Как я потом слышал, он много занимался с равом Элияу Эсасом, тогда - молодым баал-тшува, организатором тайного обучения баалей-тшува в Москве и во всей стране, учил его, как привлекать людей. А главное - отыскивал в Москве нуждающихся и помогал им.

Года за два до отъезда в Израиль я узнал об очередном приезде рава Тайца в Москву, сорвался без спроса с работы, взял сына и поехал.

После встречи с равом я собрался в Ленинград: мне хотелось повидаться с двоюродным братом и с его тестем ־ равом Лубановым, раввином города.

Рав Тайц дает мне чемодан:

-    Возьми, я тебе рубашки привез.

-    Да мне не надо.

-    Ну смотри, чемодан все равно здесь останется.

Я подумал и взял.

Едем мы с сыном в такси на вокзал. Минут через двадцать -двадцать пять нас догоняют, задерживают и возвращают в гостиницу, где мы встречались с равом Тайцем.

Оставляю сына в такси, иду, куда ведут.

Приходим в комнату. Сидят трое.

-    Встречался с таким-то? Какое имеешь к нему отношение?

-    Родственник.

-    Откуда знал, что он приедет?

Ведут в другую комнату. Там еще кто-то сидит. И снова:

-    Кто он такой? Чем занимается?

Что сказать? Говорю:

-    Учитель.

-    Что в чемодане?

Говорю:

-    Не знаю. Возьмите, мне не надо.

-    Нет-нет, - мол, не грабители же! - это твое.

Вертелся я с ними, крутился, наверно, с полчаса. Потом взял да и открыл чемодан, хоть они и возражали. Я и сам не знал, что там. К счастью, кроме рубашек, ничего не было, никаких книг.

Не понимаю, как они все узнавали. Идеально они работали.

Вы спросите, чего я в Москву помчался? Хотелось хоть иногда встретиться с человеком ”оттуда”. Это было как глоток свежего воздуха. Тут один мир, там - другой.

Мы говорили диврей Тора. А для этого и десять минут - очень много. За десять минут можно много сказать!

Рав Тайц приезжал в Москву каждое лето, начиная с тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. Там я с ним и познакомилась, когда приезжала навестить маму и сестер.

Я увидела его в синагоге, он был там с женой и дочерью. Рав разговорился со мной и попросил передать деньги одному больному. Разговаривая со мной, рав смотрел в сторону, чтобы, не показать, что мы знакомы, - он боялся за тех, с кем разговаривал.

Приехав в Ташкент, я рассказала раву Ицхаку, что встретила интересного человека - рава Тайца. Рав Ицхак спрашивает:

-    А как он выглядит ?

Я описала.

Он говорит:

-    Так это же мой двоюродный брат!

В следующий раз я привезла раву Тайцу письмо от рава Ицхака. Он сказал:

-    Узнаю почерк, это мой двоюродный брат!

Через какое-то время рав Тайц уже сам посетил Ташкент, но первой связной бы,ла я.

Из рассказа Лизы Кругляк

Меня поразили его поведение, манеры, изьюсанные и аристократичные.

От рава Тайца я впервые узнал, что Хазон Иш - представитель европейского еврейства. Мне, конечно, было известно это имя по книгам, но кто этот человек - я не знал...

Из рассказа рава Бенциона

Рав Хаим-Авраам Лубанов, ленинградский раввин, с которым я хотел увидеться, человек совершенно особый. Один из считанных! Знаете, за что он десять лет отсидел? Жила в Ленинграде религиозная семья. Родители - по-настоящему, а дети уже только кашрут соблюдали. Умер у них отец. На похоронах отца рав и сказал его зятю:

-    Я бы хотел, чтобы у вас все оставалось, как было.

Кто-то услышал. И донес.

Рав Лубанов был большой талмид-хахам.

Помню, в ту ночь в его доме мне не спалось. Я сел заниматься.

Хозяин дома сидел за книгой: тоже, мол, не спится. Он спросил, что я учу.

-    Санедрин (трактат в Талмуде), - отвечал я.

Рав задал мне вопрос по этой теме. Готового ответа у меня не было. На хороший вопрос ответ надо долго искать. Мы побеседовали.

Утром рав с отцом погрузились в обсуждение возможностей правильного оформления развода в тогдашних условиях. Я совсем издергался: вот-вот самолет упустим/ А они разговаривают как ни в чем не бывало... Барух а-Шем, не опоздали!

Из рассказа рава Бенциона

РАВ ИЕУДА-ЛЕЙБ ЛЕВИН, РАВВИН МОСКОВСКОЙ СИНАГОГИ

Рав Левин стал московским раввином после рава Шломо Шлайфера, в конце пятидесятых. Каждый раз, бывая в Москве, я встречался с этим человеком, благословенна его память. Он занимал сложную должность, и о нем говорят разное.

Я глубоко убежден, что это честный человек. Трудно ему приходилось, много он намучился. Однажды власти послали его в Америку, и (я точно знаю) он пошел и спросил у великих людей

того времени, стоит ли ему оставаться на посту раввина в Москве или нет. Ему сказали: ”Если ты не будешь раввином, будет хуже”, - и велели остаться.

Власти постоянно ”тянули из него жилы”, заставляя подписывать мерзкие заявления. Угрожали, например, что, если не подпишет, закроют миквэ в Москве или не будет мацы в этом году. И так каждый раз.

Власти держали его в руках и тем, что ему, всю жизнь прожившему в Москве, не давали московской прописки (а без прописки его могли выселить в любой момент).

Тем не менее он делал порой весьма рискованные вещи. Это он, и даже несколько раз, давал детям рава Аарона Хазана (автора книги ”Негед а-зерем”, я уже упоминал о нем) для представления в школу справку, что законы Торы запрещают писать в субботу.

Кстати, о раве Хазане. Нет на свете другого такого еврея, как он. Совсем особенный. Тринадцать детей у него, все родились в Союзе - и никто никогда не работал и не писал в субботу! Мы держались в тени, а он - во всем официально: отдавая детей в школу, открыто добивался для них права соблюдать субботу.

Рав Хазан получил разрешение на выезд чуть раньше меня. Незадолго до этого, в самый канун Иом-Кипур, за несколько часов до наступления поста, его вызвали в КГБ. Путали, грозили: ”Детей заберем!” Он не выдержал и закричал на них: ”Инквизиция!”

Разрешение спасло его.

Незадолго до отъезда я слышал выступление рава Левина на собрании раввинов и понял, как он ведет себя в трудной ситуации.

Западная пресса опубликовала материалы о притеснениях еврейской религии в СССР. В ответ советские власти организовали общее собрание раввинов. Требовалось, чтобы они ”опровергли клевету”, заявили, будто у нас полная свобода совести. Кто что говорил - не стану пересказывать. Но как говорил рав Левин! Умно и смело, даже слишком уж прозрачно:

- Что я могу сказать? У нас есть синагога. Кто желает, может молиться. Я слаб здоровьем, мне трудно говорить. Хочу сказать одно. Сказано в ”Теилим”: ”Пусть онемеют лживые уста, говорящие [неправду] против праведника заносчиво, с высокомерием и презрением” (31:19).

Горячо сказал, от всего сердца. ”Пусть онемеют лживые уста...” Лживые уста властей! И сошел с трибуны.

РАВ АЙЗИК КРАСИЛЬЩИКОВ

В синагоге в Москве я как-то услышал: ”Муж такой-то (скажем, Двойры или Ципы) пишет комментарий на Талмуд Ерушалми”. Говорили, не называя имени, - специально, чтобы не повредить человеку. Я подумал: неужели в наше время есть кто-то, способный писать комментарий к Ерушалми?

Позже я узнал фамилию этого человека - Красильщиков. Писал он, не имея под рукой никаких книг, кроме самого Талмуда.

Надо вам сказать, что у нас существуют два Талмуда: Иерусалимский и Вавилонский. На Вавилонский написано много комментариев, в том числе Раши (пшат, разъяснение простого смысла) и Тосафот (более углубленный). Все учатся по Вавилонскому талмуду. А на Талмуд Иерушалми не было удобных легких комментариев. До сих пор наши современники редко его изучали.

Рав Красильщиков выполнил работу, какой до него в мире не было. Он дал к Иерушалми новый комментарий на уровне пшат и дополнил его глубоким анализом отдельных моментов. Объяснил так, что всякий мальчишка поймет. Теперь Иерушалми можно учить - благодаря Красильщикову!

А началось так. Каждый седьмой год Тора предписывает нам предоставлять отдых земле в Эрец-Исраэль, не обрабатывать ее. Наступил такой год. За невозможностью практически выполнить заповедь рав решил выполнить ее, изучая и комментируя трактат ”Швиит” (”Седьмой”) Талмуда Иерушалми.

Потом рав Красильщиков продолжил эту работу и написал комментарии почти ко всему Талмуду. Это основной труд его жизни. Занимался он им в глубокой тайне.

Лет через десять после его смерти, в восемьдесят втором году, его труд был издан в Бней-Браке. Семь больших фолиантов.

Как удалось найти рукопись?

Нашел и издал труд Цви Бронштейн, благословенна его память.

Цви Бронштейн был раввином и моэлем в Америке. В пятидесятые годы он начал ездить в Советский Союз. Как он рисковал жизнью, как рисковал! Во флигельке на еврейском кладбище в Киеве раву расчистили место, и он тайком делал обрезание. В один из своих приездов рав Бронштейн сделал двадцать пять бритов!

О деятельности рава стало известно в КГБ. Его посадили. Не посчитались даже с тем, что он - американский подданный.

В тюрьме рав перенес инфаркт. Власти перепугались и самолично доставили его в Лондон.

О раве Бронштейне мало знают, но он настоящий герой. Ну, мы - понятно: мы жили в Союзе и не могли не рисковать. А он? Что заставляло его приезжать? Что заставляло его рисковать жизнью?

В один из приездов рава Бронштейна, уже перед отлетом, рав Левин попросил его посетить Красильщикова:

-    Большой талмид-хахам лежит в больнице, навести его.

Красильщиков умирал. Он сказал Бронштейну, что написал комментарий к Ерушалми, и объяснил, где его искать. Взял Бронштейна за руку:  -  Найди мои рукописи и издай.

Через час он умер.

Кое-что было спрятано в больнице под подушкой, остальное Бронштейн с трудом и риском нашел. Это его заслуга, что рукописи найдены и изданы. Он вложил в это дело около тридцати тысяч долларов.

Цви Бронштейн переселился в Израиль и здесь умер, благословенна память праведника. Мы с ним были дружны, и он рассказал мне эту историю.

Вот что пишет в предисловии к Иерусалимскому талмуду с комментариями Красильщикова рав Иосеф-Шалом Элияшев:

”Мне показали рукописи на Талмуд Иерушалми рава Айзика Красилыцикова из г. Полтавы (Красильщиков родом из Полтавы. - И.З.). Писал он это в советском Геиноме, под гнетом врагов, воевавших с Торой. Во мраке изгнания он написал комментарий, который вызывает восхищение величием и смелостью духа. Надо вспомнить добром рава Цви Бронштейна, который, рискуя жизнью, сумел вывезти этот комментарий и издал его. Он совершил милосердное дело умершему, за что ему подобает глубокая благодарность. Благословенны все, помогающие этому делу”.

ПРОФЕССОР МЕДИЦИНЫ И РУКОПИСЬ

В Москве жил профессор медицины по фамилии Соловей (имени, к сожалению, не помню), в прошлом - ученик Хафец Хаима, большой знаток Торы.

Я с ним встречался несколько раз. У него было много тетрадей с пояснениями к Талмуду. Он хотел их опубликовать.

Он рассказывал мне, что не прерывал эту работу даже на фронте, и пересказал кое-что из найденных им пояснений.

Перед моим отъездом в Израиль профессор с радостью отдал мне рукопись и попросил напечатать ее без имени, не называя ни страны, ни города, указав только - ”получено от доктора медицины, профессора” (он хотел, чтобы люди знали, что Талмудом занимаются и самые современные ученые и что Талмуд - очень ценная вещь).

Я взял рукопись и начал оформлять бумаги, необходимые для разрешения на вывоз. Но тут прибежала жена профессора, испуганная - ужас! Он уже пожилой был. Не хочу, говорит, чтобы мой муж кончил жизнь в застенках НКВД. И потребовала немедленно вернуть тетради. Я вынужден был их отдать. Профессор мне потом сказал: ”Не драться же мне с ней?”

Думаю, в этих рукописях можно было бы найти что-то важное... Насколько я слышал, тетради (уже после смерти профессора) вывез рав Пинхас Тайц. О судьбе книги ничего не знаю.

ЗНАЧИТ, Я ЕЩЕ ЗДЕСЬ НУЖЕН

К концу семидесятого или в начале семьдесят первого года в Ташкенте разрешили выезд двадцати восьми евреям, которым прежде постоянно отказывали. Вызывают в очередной раз и нас. Гита радуется: теперь уж точно выпустят! Приходим - отказ. Разочарование было страшное, Гита тяжело переживала.

Когда она вышла из дому, к нам как раз заглянули сыновья Кругляков, Давид и Яков. Я беру вино, ставлю на стол, наливаю:

-    Скажите ле-хаим!

Они берут вино, говорят:

-    Ле-хаим! Ну, значит вам разрешили?

Я говорю:

-    Нет, отказали.

Они удивляются:

-    Почему же тогда ”ле-хаим”?

-    Очень просто: ведь решает в конце концов Всевышний. Значит, я еще должен быть здесь.

Гите я этого не рассказал до самой смерти.

Среди евреев постоянно шли разговоры о разрешениях: такой-то получил! И такой-то получил! 'Иногда сообщение оказывалось ложным, и те, о ком говорили, обижались. Когда мне говорили, будто нам дано разрешение, я отвечал: ”Может быть. Мне это пока неизвестно”.

Из рассказа рава Бенциона

Я вправду думал: меня свыше задерживают - я еще что-то должен сделать здесь. И действительно, несколько случаев как будто подтверждают эту мысль.

В республиканской ”Правде” появилась статья про Илью Люксембурга, боксера и писателя (о нашем знакомстве в трамвае я рассказывал). Эли Люксембург начал писать еще в Ташкенте. Естественно, надежды на публикацию в Союзе не было. В семидесятом году Эли передал один из своих рассказов иностранному корреспонденту, что в Союзе строго преследовалось. Факт ”обнаружили”, выступила пресса. За статьей такого рода обычно следовал арест.

За Ильей началась слежка, его телефон прослушивали. Он боялся ходить в гости, чтобы не компрометировать людей. Только к нам ходил. Моя жена приглашала его:

-    Нам терять нечего: мы и так под наблюдением.

Отец Ильи, хасид Рыбницкого ребе, сразу поехал к ребе. Тот сказал:

-    Не беспокойся, сына не тронут. Ручаюсь, мы еще будем вместе танцевать в Израиле...!

Приходит ко мне Илья недели через две, глубокой ночью, и говорит:

-    Я получил разрешение на выезд. Меня цепляют из-за статьи. Если через день-два не уеду, могут посадить. Денег ни копейки.

Я тут же, ночью, достал у Кругляков и еще где-то деньги, и он через два дня уехал.

Это первый случай.

Второе дело, которое я сделал в те дни, - помог уехать нашим родственникам. У них совсем не было денег, даже на оплату ”отказа от гражданства” (за сдачу советского паспорта взимали немалую сумму!). В очередной приезд рава Тайца в Москву я с ним поговорил (они и ему родня), он дал денег. Люди уехали.

Кстати, рав Тайц дал деньги на выезд и нашей семье. Говорю это с глубокой благодарностью. Он и в американском Конгрессе, как я узнал недавно, хлопотал за нас, просил помочь нам добиться разрешения.

А третий случай был такой. Один ташкентский еврей начал было изучать законы еврейского развода, чтобы потом этим заниматься, но не довел дело до конца, не получил соответствующего свидетельства, а, как я слышал, геты оформлял. Я спросил у раввинов, они сказали: ”Раз он не закончил обучения, он не имеет права совершать разводы”.

Я пошел к нему и спросил прямо:

-    Если я приведу к тебе настоящего раввина, ты согласен будешь послушать его?

Он говорит:

- Да.

Я пригласил раввина из Свердловска. Тот приехал, занимался с этим человеком три дня и письменно засвидетельствовал его право оформлять разводы по еврейскому закону.

Вот такие вот дела.

РАЗРЕШЕНИЕ

Обстановка дома была напряженная. Саре - двадцать четыре года, Бенциону - двадцать два. Гита боялась и беспокоилась за них: вот, старших она вырастила, и что же теперь? Найдут ли они себе пару? Где? Да и младшей, семилетней Малке, пора в школу. Опять все эти мучения?!

Гита нервничала, утверждала, что все из-за меня: если бы я не считал, что еще нужен в России, мы бы уехали. Да, я подаю документы, делаю все, что необходимо, но сам выезжать не хочу. Я ей этого никогда не говорил, она сама чувствовала.

Ничего не сказав, Гита взяла нашу семилетнюю дочь и отправилась в КГБ. Она знала, куда шла и как себя вести, поэтому пошла с ребенком. Она спросила гебистов:

-    Чего вы от нас хотите? Почему не выпускаете?

Ей отвечают:

-    Вы обращаетесь не по адресу, обратитесь в ОВИР.

Гита возражает:

-    Я знаю, куда пришла, я не девочка и с вами не в игры играю. Отказы ־ дело рук не ОВИРа, а КГБ. Я хочу, чтобы вы нас отпустили. Что мы сделали? Если что-то против государства - арестуйте

нас. Если ничего - отпустите. Мы больше не можем. У нас тут нет никаких родственников, все в Израиле.

А они вежливо твердили:

-    Вы не по адресу, вы ошиблись...

Она пришла домой, рассказала мне. Я испугался:

-    Какой же человек сам пойдет в КГБ? Туда приводят...

Через месяц мы получили разрешение. Узнали мы об этом случайно. Кто-то был в ОВИРе и видел наши документы. Мы с Гитой пошли туда, и сообщение подтвердилось. Правда, из тридцати дней, что давали на сборы, пять уже прошло. От чиновников всего можно было ожидать - разрешение могли отдать и за день до отъезда.

Еще один ”фокус” выкинули с документами Бенциона. Гита до последнего момента боялась, что нас не выпустят, и все время рассматривала бумаги. И увидела, что в документах Бенциона не то в графе ”Дата выезда” указан год его рождения - сорок девятый, не то в графе ”Год рождения” указана дата выезда - семьдесят второй! Если бы мы не посмотрели, его бы не выпустили!

ТАМОЖНЯ В ТАШКЕНТЕ

Что делать с книгами? Этот вопрос беспокоил меня еще до того, как мы получили разрешение.

Книг у меня было много, еще от отца и деда.

В те времена на вывоз книг требовалось разрешение. Ехать за ним надо было в Москву, в библиотеку имени Ленина. К тому же за каждую книгу надо было заплатить около пяти рублей. Учитывая количество наших книг, это составило бы неописуемую сумму. Кроме того, книги, изданные сто - сто пятьдесят лет назад, вообще не пропускали. Как быть? Добиться, чтобы в Ташкенте открыли таможню.

Мне хотелось, чтобы инициатива насчет таможни исходила не от меня, а от кого-то якобы незаинтересованного.

У одного из мальчиков, с которыми я занимался Торой, дедушка служил в милиции. Отец мальчика, сын этого милиционера, уже ничего не знал о Торе, но против занятий мальчика не возражал. (Мальчик, кстати, стал верующим человеком.)

Я побеседовал с дедом и с отцом моего ученика:

־ Начинается большой выезд евреев. Таможня в Москве перегружена. Почему бы не поговорить где следует, чтобы проверочный пункт открыли и в Ташкенте? Можно ведь попробовать?

И вот как раз к нашему отъезду, уж не знаю чьими хлопотами, таможню в Ташкенте открыли.

Ташкентские таможенники - новички, инструкций досконально не знают... Да и переплатил я им немного сверх положенного... Но всех проблем это не решает. Еврейские книги вывезти все равно не просто. А как только стало известно, что мы уезжаем, нам стали пересылать книги из заброшенных синагог, опасаясь, что иначе они погибнут. Только из Казани друзья прислали мне в Ташкент ящик весом в сорок килограммов.

Кроме книг, мы везли с собой несколько свитков Торы, все в довольно плохом состоянии. Один я привез из Казани, где побывал перед отъездом. Он валялся в сарае у знакомых под дровами, весь покрытый плесенью. Я купил его, мы счистили с него плесень, а в Израиле отреставрировали.

Мне на помощь в таможню пришли десять молодых рослых еврейских ребят и говорят таможенникам: ”Мы добровольцы, готовы быть вашими подручными. Работа у вас трудная - проверять ящики. Давайте поможем”. Те согласились: ”Пожалуйста”.

У меня было около двадцати коробок с книгами, килограммов по пятнадцать-двадцать. Евреи, уезжавшие перед нами, знали, какое у нас множество книг, и несколько семей, чтобы помочь нам, взяли с собой по коробке-другой. Всего книг было, наверно, больше полутонны!

Я положил в каждый багажный ящик с вещами по несколько книг. Проверяют ящики, находят книги и спрашивают:

-    Что это такое?

־    Молитвенник.

-    А это что?

-    Это на субботу.

-    А это?

-   На Пасху.

-    На Йом-Кипур...

И так далее. Но сколько может быть молитвенников? Таможенники говорят:

-    Нельзя столько.

Я послушно вынимаю, кладу на пол. Переходим к следующему ящику. А сзади идут парни, кладут книги обратно и забивают ящики. Таможенники назад и не глядят. Так книги прибыли в Израиль.

Через два месяца после нашего отъезда таможню закрыли... Друзья говорили: ”Персональная таможня - специально для тебя!” Специально - не специально, но я благодарен Всевышнему за Его милость.

ХЕСЕД ТОВ

Запомните, и это очень серьезно: не надоедайте людям с подарками! Не навязывайте человеку лишнего. Тут нельзя проявлять настойчивость - сами того не ведая, вы можете принести вред.

Как-то я приехал в Москву продлить вызов (после очередного отказа он устарел) и собирался возвращаться. Родственница хозяйки дома, где я ночевал, заботливая женщина, говорит:

-    Тебе за покупками бегать некогда, а я купила апельсины (в Союзе это был дефицит, в Ташкенте апельсинов в глаза не видали. - И.З.). Возьми домой килограмм.

Я отказываюсь, она уговаривает:

-    Не надо!

-    Да нет, возьми!

-    У меня сумка битком набита.

-    Ничего, возьми прямо с сеткой!

Я поехал на вокзал, встаю к кассе за билетом. Подходит моя очередь - и мне становится дурно: сетка с апельсинами - в руках, а сумка с паспортами, бумагами из военкомата, деньгами и документами для подачи на выезд - исчезла. Там еще и тфилин от рава Тайца были, очень хорошие.

Нет у меня ни копейки, ни даже московского адреса: я там пробыл один день и не запомнил его. Но самое страшное - в сумке лежала черновая рукопись моей книги ”Пламя не спалит тебя”. Если ее найдут, меня могут обвинить в сионизме!

Какими-то мучительными окольными путями, по телефону, я нашел знакомых, одолжил денег и уехал. Пришлось скрыть от жены, что произошло: она бы не выдержала, если бы узнала. Гита все время спрашивала:

-    Где твой паспорт?

Я выкручивался: -    Сунул куда-то...

Паспорт и все остальные документы я потом восстановил, но чего это стоило...

Перед отъездом все старались сделать для нас что-то хорошее. И вот тогда я понял, какая в добром деле требуется точность и внимательность.

Мало просто сделать доброе дело. Одно и то же действие может привести и к хорошему результату, и к плохому - в зависимости от обстоятельств. Чтобы дело и вправду получилось добрым, его надо хорошо продумать.

Для ясности приведу, можно сказать, классический пример. Работая учителем, я проверял тетради в трамвае. Еду однажды и, как обычно, просматриваю работы учеников. Подходит кондуктор. Я собираюсь взять билет. Знакомый, сидящий рядом, говорит: ”Не надо, я вам возьму”. И выходит на своей остановке с этим билетом. А меня потом задерживают, и я плачу штраф. Так какое же это доброе дело? Какой же это хесед?

Именно перед отъездом из России я понял, что значит: ”Гомель хасадим товим” (”Совершающий добрые дела милосердия”). Это был для меня ”хидуш”, открытие, и я тут же поделился им с родными.

Почему сказано ”товим” (добрые, хорошие), если ”хасадим” и так обозначает милосердные дела?

В Израиль мы улетали из Москвы. Я купил кусок кашерного мяса, а сварить негде. Субботу нам всей семьей предстояло провести в Малаховке, под Москвой. Утром в пятницу помолился я в

синагоге в Москве и думаю: сварил бы кто мясо ־ был бы хесед. Увидел знакомого и попросил. Он согласился.

-    Но я на субботу уезжаю в Малаховку.

Он говорит:

-    Все нормально. Успеешь.

Часов в одиннадцать-двенадцать, прямо из синагоги, посылаю сына за сваренным мясом - в Перловку, тоже под Москвой, но в другой стороне. Решено, что мы едем в Малаховку немедленно, а Бенцион - попозже.

Сидим в Малаховке, ждем. Бенциона нет. Время зажигать свечи ־ Бенциона нет. Что с ним? Он же без документов! Вдруг милиция задержала?

Мы чуть с ума не сошли. Уже в сумерках попросили маленькую Малку позвонить родственнице в Москву и узнали, что все в порядке, Бенцион там.

А получилось так, что человек мою просьбу выполнил, мясо сварил, но не вспомнил, что Бенцион не москвич, не предупредил его, что каждая поездка по Москве и окрестностям требует большого времени, а солнце скоро зайдет. Будь он настолько предусмотрителен, продумай ситуацию (а ведь он всего лишь человек!), его милосердное дело могло бы стать хорошим, ”хесед тов”. А так вышел ”хесед ло тов”,

Я не торопился. Пошел в миквэ, пообщался вдосталь, поехал в Перловку, вернулся... Стою на вокзале - электричка на Малаховку только что отошла. Посмотрел, когда следующая, и понял, что не успею к началу субботы. Тогда я отправился к нашей родственнице Берте Владимировне.

Берта Владимировна Аронова приходилась внучкой Режицер ребе. Она жила одна... Как же этот район назывался? Известный такой адрес. Петровка! Ну как же - Петровка, 38 (общеизвестный адрес Московского угрозьюса. - Ред.).

Берта Владимировна жила на Петровке, и у нее всегда останавливалась, бывая в Москве, Сара. И отец, когда приезжал вместе с мамой. И папа со мной и с Сарой, когда мы на неделю приехали в Москву, чгтюбы повидаться с равом Тайцем.

Кроме одной супружеской пары, все остальные соседки Берты Владимировны по лестничной площадке тоже были одинокие женщины, так что по еврейскому закону ночевать я мог только у этих супругов. К ним я и попросился, заглянув предварительно к Берте, но ничего, правда, ей не объясняя: для нее такие вещи уже не существовали...

В вечернюю трапезу я сделал кидуш на хлеб. Ой, только сейчас вспомнил: я определенно не зажег свечи! Как же теперь быть? Ну ничего, мама ведь зажгла, я через маму ,,вышел”.

А утреннюю трапезу я провел у реб Мотла Аифшица, официального московского шохета. Он меня видел в синагоге и пригласил.

Из рассказа рава Бенциона

Поэтому о Всевышнем мы говорим: ”гомель хасадим товим”. Он предусматривает все.

Я недавно руку сломал, да еще в четырех местах! Врачи сомневались, что нормально срастется. Однако - пожалуйста: еще гипс не снят, а я уже ею двигаю. Это и есть безупречный хесед.

НАКАНУНЕ ОТЪЕЗДА

Еще в сорок шестом году, когда евреи уезжали через Польшу, я подумал, что нужен здесь и должен пока оставаться. Теперь же положение в семье сложилось такое, что ясно было: надо уезжать.

Я боялся, что новое поколение евреев в России, лишенное учителей, совсем забудет о своих корнях, и решил рассказать на русском языке о том, что такое еврейский образ мысли. Так как первый вариант книжки ”Пламя не спалит тебя” пропал, пришлось мне снова писать...

Написал - и второй раз украли!

Закончив работу над рукописью, я нашел ”отчаянную” машинистку, которая взялась отпечатать текст и которой я не боялся. Хотя жена тревожилась, но, получив разрешение на выезд, я все-таки решил, что должен напечатать десять экземпляров: часть оставить в Москве, часть взять с собой. Передал тексты москвичу

Виктору Польскому, тогдашнему еврейскому активисту, и еще нескольким людям.

Весь день накануне нашего отъезда в Израиль к нам приходили прощаться. Самолет улетал утром.

В час ночи, когда все разошлись, я пересчитал экземпляры. Вместе с розданными получилось девять. Куда делся десятый?

Столько людей приходило прощаться - не исключено, что были и доносчики. ”Фокус” с документами Бенциона не прошел, так теперь будет другая причина! И я уже вижу в воображении, как мы садимся в самолет - я, жена, дети, и тут входят и спрашивают: ”Зильбер здесь? Выходи!”

Я искал этот экземпляр всю ночь. Не нашел. Пришлось мне и остальные копии уничтожить. Так и уехал с одними письменными заметками.

Оказывается, в тот вечер кто-то из молодых гостей увидел книжку, дай, думает, возьму одну. Не спросил, не предупредил. Потом, уже в Израиле, сам рассказал мне об этом - как о пустяке, с легким сердцем - что тут такого? А я-то - сколько пережил, уничтожил оставшиеся экземпляры...

Вот что получается, когда нарушают святые слова Талмуда.

В Талмуде сказано: ”Пользующийся без разрешения - грабит”. Взятое без разрешения не считается одолженным. На то время, что пользуется без спроса, - украл.

Приехав в Израиль, я написал все заново. Годы шли - лет десять, а мне все некогда было просмотреть рукопись и окончательно ее отделать.

Я работал с утра до ночи, ездил с лекциями в другие города, вел уроки по вечерам. А рукопись так и валялась.

Потом у меня случился инфаркт. После выписки из больницы родные отвезли меня не домой (я жил на втором этаже), а в квартиру со входом с улицы - по лестнице мне было не подняться. Зато у меня появилось время просмотреть рукопись. Так была напечатана книга. Благодаря инфаркту...

Кстати. Недавно я послал эту книгу сыну профессора Чеботарева. Получил ответ: ”...Книжка мне очень понравилась. Я не только сам прочел ее, но ее прочли мои родные и многие друзья - евреи

и неевреи... тронут теплыми словами, которые Вы нашли, вспоминая о моем отце...״.

ПОСЛЕДНИЙ ШАБАТ В РОССИИ

Последнюю субботу в России мне не забыть. Мы провели ее в малаховской синагоге. Там собрались несколько евреев. В этот раз не я разбирал с людьми недельную главу, а Хавочка. Ей было десять с половиной, чуть больше. За столом сидели семь-восемь взрослых, и она читала Хумаш, объясняла и переводила, и все правильно, мне не пришлось поправлять. Знаете, как на них это подействовало? Это было в феврале семьдесят второго года.

В воскресенье мы улетели.

На прощанье московские таможенники пожелали нам счастливого пути и удачи.

Мы уже сидели в самолете, а мама все говорила, что нас не выпустят, арестуют, схватят.

И в Вене мама все еще не верила, что мы уедем. Ночь мы провели в замке Шинау (перевалочный пункт Сохнута в Вене). Утром в аэропорту мужчин и женщин разделили для проверки. Нас обыскали. Подходят автобусы, чтобы отвезти к самолету, а папы и Венчика нет... В первый и, надеюсь, в последний раз со мной случилась истерика...

Потом пришли папа и Бенчик... за нами прислали новый автобус...

Из рассказа Хавы