Перевоспитание

Перевоспитание

Сортир

—    Эй, Сортир, отойди в сторону.

Впервые услышав такую кличку, я удивился. Урки обычно дают прозвища по внешним признакам. Меня, например, прозвали Очкариком, было имя Сапоги, но Сортир! Вскоре я, однако, понял, что прозвище не случайное.

Сортир был молодой парень лет двадцати, но успел отсидеть уже четыре года. Он работал на железнодорожной станции, был арестован и обвинен во вредительстве.

—    Ты признался? — спросил я, выслушав рассказ о его жизни.

—    Как не признаешься? — ответил он удивленным вопросом.

По ходу «перевоспитания» он заболел недержанием мочи. Его не лечили, даже не пытались. Температуры у него не было. А работа не страдает, если какой-то заключенный перестает ходить в сортир.

Несчастного все презирали. Возле него действительно было трудно стоять. Тряпки, называемые брюками, и даже тряпки на ногах были всегда мокрые и страшно воняли. Его считали ненормальным. Я помню улыбку, с которой он принимал все оскорбления и пинки: «Пошел, пошел вон отсюда, не торчи возле меня». Улыбка и вправду была, как у слабоумного. Я много с ним беседовал, часто отдавал ему свою махорку. Он рассказал о себе, о страшном голоде на Украине в годы коллективизации. Он был не глуп, но смирился с судьбой.

До сих пор перед моими глазами этот символ «перевоспитания» — человек, превратившийся в отхожее место. Так его и звали.

Живой труп

—    Это ты видел? — спросил меня сосед по нарам. Он размотал лохмотья на ноге. Я

посмотрел и отвернулся: из многочисленных ранок на ноге сочился желтовато-красный гной.

—    Тебя не лечат? — спросил я.

—    Это цинга, — ответил он. — Лекпом дает мазь, да разве она помогает? С этим в больницу не направляют.

Это был заживо гниющий человек — живой труп.

Не успел умереть

В моем бараке был капитан советской армии. Молодой, веселый парень. Он служил на советской военной базе в Литве до «июньской революции».

—    Я получил пять лет, — рассказал он, — за опоздание из отпуска. Я действительно затянул отпуск на двадцать четыре часа. Был с друзьями. Каждый вечер мы ходили в рестораны Вильнюса и Каунаса. Наслаждались жизнью. В любом ресторане чисто, красиво. Официанты обслуживают вежливо, уютно, тепло. Ну, выпили немножко, как без этого? Опоздал с возвращением в часть и получил. Но я не раскаиваюсь. Вы ведь не знаете, как советский человек тоскует по уединению. Мы никогда не можем остаться наедине с собой. Едим в столовке. Вечно полно народу, сидим десятками за длинными столами, всегда торопимся. Кончил? Уступи место другому. Спим в большой комнате общежития, рядом чужие. Даже в семейной жизни нет уюта. Почти все квартиры коммунальные. Как хочется иногда советскому человеку остаться наедине с собой, со своей семьей! Но как это сделать? Поэтому можешь мне поверить: те дни в Вильнюсе и Каунасе были лучшими в моей жизни. Я готов пойти на сделку: пусть мне дадут пожить там у вас, и я готов за каждый месяц такой жизни провести год в лагере. Да, еще пять лет лагеря за пять месяцев такой жизни!

—    Что с твоей семьей? — спросил я его во время одной из наших многочисленных бесед.

— Я женился перед отправкой на финский фронт. Детей у меня нет, и я не беспокоюсь. Жена не пропадет. Выйдет замуж за другого. У нас женщины не пропадают.

Однажды мы заговорили о войне Советского Союза с Финляндией.

—    Нам сказали, что мы финнов шапками закидаем, — начал капитан, — но оказалось не так-то просто. Война велась в районе Ленинграда, но ее почувствовал весь советский народ. Даже норму хлеба пришлось из-за нее срезать. Финны умеют воевать. Особенно наши ребята боялись «белых дьяволов», появлявшихся в самые неожиданные минуты. Много наших попало в плен. Было нелегко, но я думаю, что в конце концов мы справились бы с финнами. Красная армия — это не шутка, сила у нас имеется. А знаешь, что случилось с пленными? Финны их освободили, а мы арестовали. Не всех, правда, посадили, но каждого допрашивали, почему и как попал в плен. Многие получили большие срока за «измену», хотя известно, что на финском фронте часто целые полки сдавались в плен. Об одном из таких следствий рассказал мне солдат, служивший позднее в моей части в Литве. После возвращения из плена солдата арестовали.

—    Расскажи. — попросил его следователь, — как ты попал в плен.

—    Очень просто, гражданин следователь, — ответил солдат. — Финны окружили нас, грозили всех убить. Командир приказал сдаваться, мы подняли руки и сдались в плен.

—    Так сдаются? — закричал следователь. — Ты должен был умереть за родину!

—    Не успел, — ответил солдат.

Игра в карты — на голову

Его звали Краснобородка, и сидел он за убийство. Он был признанный вожак урок. Нюхом чуял, где находятся усиленные пайки для личного состава — офицеров НКВД и всевозможных чиновников. Узнав про полученное продовольствие, Краснобородка применял основной принцип коммунизма: отнимал у богатых и раздавал бедным. НКВД не соглсен, правда, в наше время и на своей территории с таким способом дележки, но Краснобородка обладал безошибочным, нюхом и всегда своего добивался. Его даже часовые боялись.

Однажды Краснобородке и его людям удалось взломать ящик со шпиком. Для урок это был настоящий пир. Перекур превратился, невзирая на крики и мольбу прораба, в праздничную трапезу у костра. Было, правда, больше свинины, чем хлеба, но им столько времени приходилось есть хлеб без всего, что теперь чистое сало не вызывало отвращения. Разумеется, только участники ограбления делили добычу. В лагере не принято угощать.

Когда урки насытились, Краснобородка рассказал о судьбе одного из лагерных начальников:

— Это был сукин сын. ого-го. В каждую дыру совал свой нос. Член партии, знаете, очень преданный советской родине, знаете. Всегда напоминал, что мы должны быть благодарны правительству. Все мы, по его словам, заслужили расстрел, но правительство решило нас помиловать, и за это мы должны быть ему благодарны. Говорю вам, братцы, у него не проходил никакой блат. За каждую мелочь наказывал карцером или отдавал под суд. Пес проклятый, каждый раз выдумывал новые наказания. В карцер посылал только зимой, летом приказывал раздеть человека и привязать к дереву в лесу. Можете себе представить, что из него делали комары и мошкара. Так начальник над нами издевался, и мы решили, что русская земля не может больше носить такого гада.

Что мы сделали? Очень просто. Сели за карты и договорились, что проигравший уладит это дело. Ну, один, конечно, проиграл, и начальник исчез. Просто исчез. Как, кто? — не важно, главное, что он исчез. Его искали, еще как искали! И нашли. Ну были, конечно, неприятности, грозили каждого десятого расстрелять, перевели в штрафной лагерь, но начальника нет, вот.

Несколько политзаключенных, и мы с Гариным в их числе, грелись у костра и слушали рассказ об игре в карты не на выигрыш, а на проигрыш, не на деньги, а на человеческую жизнь.